Олег Патров
Простые истории
~
В наушниках вечера проводила и Татьяна. Баба Дуня порой даже удивлялась, как невестке так долго удалось прожить с ее сыном. Красивая, ничего не скажешь, но ведь нервная, заводится с пол оборота, а потом и не приласкает вечером мужа, только и слышно: «сходи в гараж», «надо съездить туда», «отстаньте от меня», «я отдыхаю». Иван к такому обращению вроде и привык. С детства молчальником вырос. Одно время баба Дуня даже думала, не ходит ли он куда к другой, но Галина успокоила.
– Это дело прошлое. Теперь у него работа, да и матери все равно. Образуется. Как говорится, по законам геометрии, если три раза свернешь налево, вернешься назад.
Баба Дуня на это только вздохнула. Грустная у ее сына сложилась судьба.
~
Сама баба Дуня тоже переживала не лучший период. Возвращение к сыну она воспринимала как поражение. Погостив у сестры, она отчетливо поняла, что не нужна никому на свете. Сын и внучка, конечно, любили ее, но, будучи человеком с богатым жизненным опытом, она не могла не признать, что ее присутствие явно тяготило семью, привыкшую за долгие годы к своему быту. Впрочем, деваться ей особенно было некуда.
Днем она чувствовала отчаянную тоску и как на иголках ждала, когда кто-нибудь вернется с работы. Она уже не претендовала на внимание, совместную игру в карты, разговоры, – ей только хотелось, чтобы кто-то живой был рядом, кто-то кто мог бы ответить на вопрос хотя бы из чувства вежливости. Ждала отклика, как когда-то далекого письма.
Уезжая от сестры, она раздала последние ненужные теперь ей вещи, оставила Вере целый чемодан, сожгла все старьё. Старые письма и тряпки горели черным пламенем, словно чуяли ее беду.
«Здравствуйте, Галя, Иван, Татьяна. Наконец-то получила от вас письмо и даю ответ, потому что делать нечего. Идет дождь. У нас плохая погода сейчас, а в огороде все хорошо, только как убрать. В лесу грибов мало было. Сейчас пошли маслята, но я не хожу, просто не охота возиться с ними. Много голубицы было, но только далеко, а вот брусника вроде есть. Но если не смогу сходить, куплю ведро и хватит. Нога стала болеть и плохо вижу. Надвигается старость.
Но вот наши новости. Ты бы Ваня писал хотя бы раз в месяц, а то за лето одно письмо. Куда годится. Может, зимой приедешь. Нам охота телевизор купить или этот наладить. А одна я не могу. Но как дела покажут у тебя, помозгуй, ладно?
Но оставайтесь живы, здоровы, убирайте урожай. В общем всего хорошего. До свидания. Ждем ответа.
Мать, бабушка».
Каждый месяц бабушка Дуня по-прежнему получала письма от сестры, и они с Галей по-прежнему читали их вдвоем, потом днем она писала ответ, внучка подписывала конверт, а сын отправлял его на почту. Так создавалась иллюзия совместной жизни.
Сестра писала:
«Всем здравствуйте! Всех с Пасхой! И храни вас Христос!
А все потому, что я знаю, что Иван с Галей при тебе. Я рада, что им поближе с тобой общаться. В прошлом письме ты написала, что ты в очередном «загуле». Ну, очень жаль. Я ждала твое письмо о новой жизни на «Рублевке».
У меня одна отрада, что ничего плохого не происходит. Ползаю потихоньку в магазин, но только когда очень необходимо, так как у меня вдруг отказалась носить меня, такую худенькую, правая нога. И очень болит, когда хожу, а лежу не болит.
Из ремонта осталось доделать веранду, но зато поменяла разбитое стекло в комнате. Делать нечего и не хочется. Тоскую по-страшному о людях. Просто хоть с кем-нибудь поздороваться. Никому не нужна, кроме Наташи, да и то она и ее «сокровища» ко мне ходят, потому что есть надо, да бабка за детьми приглядит, а слово доброго не скажут. Воспитала на свою голову. На днях Сашке, хулигану нашему, сделали операцию на одной коленке, прыгает на костылях, учить будут на дому. Сама Наташа тоже сплошная больнушка. Доконал ее последний мужик-то, и сбежал, когда совсем приперло. Только Петька и радует, хоть и матершинник, зато старшая за ним, как за каменной стеной, когда не пьет он.
При теперешнем своем самочувствии с больной ногой я очень рада, что не работаю. Да давление у меня и по утрам, и по вечерам зашкаливает, в огород выйти не могу, голова кругом. И то за целый день не знаю, куда себя деть. Научи, как ты сражаешься с бездельем. Даже не представляла, что от безделья устаешь больше, чем от большой работы.
Лучик радости: грозится приехать Марфида, жена нашего Юрки, ты должна помнить ее, с нашей племянницей. Погляжу хоть на них, потом тебе напишу все обстоятельно.
И еще проблема. Письмо написала, а отнести не могу. Ящики все с нашей улицы убрали. Одну партию отдала почтальонке, когда та с пенсией приходила. Говорят, ящики ломают. Недавно у соседки нашей, слепой Авдотьи, прямо среди бела дня козу увели и у нее на огороде и оприходовали. Уж как она плакала. Страшно жить стало.
А до почты мне далеко. Хорошо у Наташки рядом, но ей доверить так просто нельзя, напоминать надо. Пенсию нам прибавили почти на сто пятьдесят рублей, так что и ты скоро получишь, а что ты нам оставляла, истратила на ремонт. Сквозняки по полу теперь не гуляют, так что дети ползают, где хотят. Да и одной много ли надо, если бы не мои красавицы. А им явно не хватает. Наташка не работает давно, Лена, вроде, устроилась подработать на лесопилке, много ли с волос денег возьмешь, еще при тебе вроде, а теперь ее спалили. Такие вот дела. Детские, сама знаешь, какие, еще вот Петька около трех тысяч надежуривает. Работает в том же садике, где и наш Пашка раньше. А компания, ты сама знаешь, какая рядом. Пашка-то наш хоть на работе не пил, мать уважал, деньги ей все отдавал, а этот под настроение. Как поймаешь. Но все копейка. Я было думала к нему пойти на подсменку (сутки через трое), но вдруг нога отвалилась.
Дуня, если тебе сейчас очень худо, потерпи до лета, а там тебя на травку вывезут и сразу побежишь. Зима у нас была крепкая, а сейчас снега уже нету, днем +13, а ночью наоборот минус. Вроде бы обо всем осветила.
До свидания. Желаю крепкого и очень хорошего здоровья!
Всем привет.
Твоя сестра Вера, дочери Лена и Наташа, внучки и племянницы Сашка, Таня, Зоя, Антон».
~
Беда подкралась нежданно. Ирина, мать Татьяны, которую Галя навещала по субботам и воскресеньям, захворала. Ноги стали плохо слушаться ее, и невестка с внучкой теперь ездили ко второй бабке на другой конец города раз в два дня, по очереди. Сын тоже стал пропадать по ночам на работе, готовил какой-то новый проект. В доме воцарилась тишина, нарушаемая шумом телевизора. До лета было далеко.
Баба Дуня сочувствовала сватье. Ноги в их возрасте дело нешуточное. У нее самой ломило суставы на погоду, и каждый вечер она натирала их то мазью, то настойкой на березовых почках. Да и конкурировать с Ириной она не могла. В отличие от нее, сватья все время жила рядом с молодыми, в одном городе. Она и Галю воспитала, пока родители работали, каждое лето привозила ее в деревню, а сама уезжала. Городской была житель, подвижный, путешествовать любила, начальница. Непростой ее характер передался и детям, а вот мужа удержать не смогла. Ушел к другой. Да и не пыталась. Баба Дуня помнила, как в то лето приехала сватья к ним сама не своя, а в чем дело не говорит. Уж они к ней и так подступались, и этак, одно слово – гордая. Потом-то, конечно, все равно разузнали. А бобылихой жить очень несладко, это уж Дуня сама на себе испытала.
~
Иногда, когда Галя возвращалась от другой бабки и рассказывала, что они делали, о чем говорили, что читали, баба Дуня чувствовала нечто похожее на зависть. С внучкой они даже спеться толком не могли: песни, что знала Галя, она не знала, и наоборот.
– Вот бы внуков понянчить, – громко вздыхала баба Дуня, сидя у телевизора, когда в очередной раз накатывала на нее грусть-тоска.
Но на эти ее восклицания никто и бровью не вел. Разве что Галина иной раз обернется да скажет, махнув рукой на родителей:
– А ты их попроси, пусть мне сестричку али братика родят или возьмут.
– Это уж не наше дело, мы тебя воспитали и ладно, – отнекивался в подобных случаях Иван.
Татьяна молчала. А что ей было сказать?.. Баба Дуня еще тогда ей говорила: никогда для детей времени не будет, рожала бы второго, подумаешь, через год после родов снова понесла, разве раньше так не рожали, но Татьяна с сыном решили, что не время. Если бы Дуне довелось, она бы и три раза подряд родила, так нет, счастьем судьба обошла, все сестре перепало.
Впрочем, Ирина, сватья ее, тоже ревновала к напарнице по несчастью. На праздники в дом к дочери не приезжала, отнекивалась, что тяжело, хотя у Ивана машина была. Все норовила к себе переманить. Галя и ездила к ней, даже ночевать оставалась. Пару раз приезжали и супруги, но баба Дуня – ни ногой. Хватило ей одного раза в гостях побывать. Куда деть себя не знала. Все расположились, будто на похоронах, говорят о чем-то своем, ей незнакомом, сватья и довольна. Нет уж, лучше она по телефону с ней раз-другой переговорит, и то хватит.
А под Новый год случилась очередная беда. Уехала к детям соседка Ирины, а вторая подруга умерла, не выдержала, что сын ее из дома ворует. Последнее – обручальное кольцо матери – на бутылку утащил. И осталась сватья одна-одинешенька. Сравнялись они, две бабки, вроде. Даже теплота в отношениях какая-то появилась, а все равно дальше телефонных разговоров не доходило. Так раздельно и делили молодую семью.
~
Татьяна, приезжая от матери, нервничала, кричала на всех за что не попадя, Галина переживала, что баба Ира почти перестала есть, готовила только, когда кто-то приходил в гости, а кто к ней мог прийти?.. Внучка да сестра сводная, но у последней были и свои проблемы, а Галя работала на другом конце города. Дочь?.. С Татьяной-то мать особо не ладила, это баба Дуня сразу поняла. Обе характерные.
– А ты молчи да делай по-своему, как отец, – утешала бабушку Дуню внучка. – Она покричит-покричит да отстанет. Это у нее работа такая нервная, да и вообще, характер.
С сыном бабе Дуне поговорить удавалось еще реже. В работе его она мало что понимала, деревенскую их жизнь он сам давно позабыл – шутка ли, как в техникум поступать, уехал, так с той поры в городе и жил. О чем говорить-то было? О семье?.. Баба Дуня уж туда не лезла, не тревожила. Молча за сына переживала. Один он у нее был, единственный.
А к лету, когда вроде все распогодилось и баба Дуня уже собиралась перебраться на дачу, на ветерок, у сватьи случился инсульт.
– Допекла себя! – только и проговорила зло Татьяна, и взяла отпуск, чтобы ухаживать за матерью.
Пришлось всем планы свои менять. Баба Дуня чуть раньше перебралась на дачу, а Ирина к молодым домой.
Сватью перевезли через месяц, на время. Потом, пока были теплые деньки, квартиру Ирины продали и купили в соседнем доме коморку однокомнатную, не чета той. А только куда же было деваться, не вместе же им всем жить?.. Тут бы баба Дуня ни за что не согласилась. Лучше к сестре назад в деревню уехать… Но сын не допустил. Понял ее, без слов понял, правильно. Да и все в семье решение поддержали.
~
Желание жить у сватьи оказалось крепкое, а вот здоровье – не очень. Память вернулась, речь, а вот ноги совсем ходить перестали. Молилась баба Дуня, чтобы дал Бог подруге ее облегчение, да видно судьба уж такая.
Остаток денег от продажи квартиры пошел на лекарства да сиделок. Татьяна вышла на работу, и теперь каждый день то невестка, то внучка ночевали в доме по соседству с Ириной. В квартире стало свободнее – и тише.
Порой Татьяна или Галина досиживали до ночи, укладывали бабку спать, а потом шли домой – работать надо было, да и какой сон рядом с больным человеком. Это уж баба Дуня знала. Ее мать, царствие ей небесное, правда, тихо умерла, зато последний год и не спала ночью вовсе, все молилась: «Господи, прибери, не дай до немощи дожить». Господь и прибрал вместе с последним сыном. Восемь их у нее было, а остались Дуня да Вера. Мужики-то все рано ушли. А когда уж последнего хоронили, да без отпевания, сердце материнское и не выдержало. Так во сне и умерла. Хорошая кончина, о такой мечтать можно было бы, кабы не обстоятельства.
Вот и остались Дуняше одни письма да редкие разговоры. А тут еще одна напасть: слепнуть стала. Один глаз вовсе перестал видеть, а второй так, плохонько. Потом и зуб последний вырвала, но это уж в облегчение стало. С едой, правда, по-своему приходилось обходиться, но на даче ничего, сама для себя каши варила, Галя тоже с ней манку да гречку молотую порой ела, а сыну, как приезжал по вечерам, отдельно готовила. Иван-то теперь чаще на даче старался ночевать. Приедет вечерком с работы, забор поправит али грядку, съест что-нибудь с куста – и то душе легче. И присмотра лишнего никакого. Уйдет на второй этаж, куда матери и не подняться, и спит крепко до самого рассвета. На природе-то сон хороший, если еще под наливочку.
~
Татьяна за лето да осень вся ссохлась, почернела. Нелегко ей, бедной, пришлось. Вернувшись с дачи в квартиру, баба Дуня старалась невестке на глаза лишний раз не показываться, да как разминуться?.. Коридор-то один. А жалости никто в их семье не любил, крепко это жизнью в них вколочено было.
– У тебя тоже характерец, поглядеть еще, – усмехаясь, замечала Галя. – Ну и семейка у нас.
– А я что? Я ничего, – отвечала баба Дуня. – Тихая.
– Вот-вот, в тихом омуте-то… Ох, и хитрая же ты, бабка.
Но ссориться они друг с другом не ссорились. Если что, расходились молча. Татьяна, правда, порой мужу на мать жаловалась, тихо, на кухне, да Галину просила: «Ты бы ей сказала. Тебя она послушает». «Ага, – отнекивалась та. – Ты тоже должна понять». «А она понимает?» – сковородка с грохотом летела в раковину. «Зачем же так?» – вот и весь сказ.
Дошло до того, что и на бабушку Иру голос иной раз кто-нибудь из них поднимал. Та совсем духом пала. Зарядку делать не хотела, вставать с кровати, правда, наловчилась, так чуть ли не насильно гулять по комнате заставлять надо было.
А с другой стороны, что они понимали?.. Посмотрели бы на все это с ее угла… Ну, куда она спуститься, хоть и со второго этажа? Снег, лед кругом. Круги по малюсенькой комнате наматывать?.. Как в тюрьме себя чувствовала баба Ира. Пока оклемалась маленько, зима подошла. А стены в новой квартире тонкие, все слышно. Ночью в чужом доме старому человеку не спится, а днем за сиделками приглядывать надо. Вороватые на руку, да и вообще. Всякие попадались: и пьющие, и хамовитые, и вовремя не приходят, а так и норовят часы себе приписать, а то с маленькими детьми, а те сопливые. А болеть ей никак не с руки было, только оправилась. До лета мечтала дожить, по травке погулять.
~
Все ценное Ирина дочери отдала и все же переживала. Не опоят ли ее сиделки снотворным, не травят ли, чтобы дела свои делать не мешала? Одна была у нее радость – когда приходили родные, но случалось это поздно вечером, а день прожить надо. В субботу и то часто дела у них были, зато уж воскресенье было всё ее. Сватье-то ее больше везло. Сын всегда при ней, и не кричит никто. А тут вроде и в своей квартире, а не хозяйка. Тяжело после долгой самостоятельной жизни, непривычно. К декабрю совсем загрустила, хорошо письмо пришло от подруги. Вовремя.
Посадив бабку в кресло и пристроившись рядом, Галя читала:
«Здравствуй, Ирина, и спасибо за сюрпризное письмо. Теперь твой новый адрес хоть знаю. Приехала от сестры, ездила на сорок дней ее мужу. Последние двадцать лет не работал, пил, буянил и даже дрался, а все равно плачет, не хватает ей погромов. Теперь надо помогать ей с ремонтом, а потом на даче. Сдалась ей эта дача!
Пока гостила, мои-то младшие заросли грязью. Заболел Димка, потом Лида и так долго не вылезают из ОРВИ. Лида очень плохая. Мыла-мыла, ругалась-ругалась на нее, а толку-то. Прямо не знаю, что и придумать. В больницу не идет, на улицу не выходит, зарядку не делает…
Хотела ей купить массажную кровать, но она стоит семьдесят шесть тысяч. А есть ли смысл? Думала, уговорить ее походить на процедуры, может, будет снимать боли. Не идет. Меня послала. А я что? Хожу, как крыса подопытная, уже третью неделю, а никаких чувствований. Как черепаха в панцире. Нога как болела, так и болит, а улучшений никаких: ни зубы не растут, ни кожа не разглаживается.
А радует меня только погода. Тут уже днем до +10, а ночами -15. Лужи. Тихо и тепло. А последнюю вашу пургу по телевизору смотрела, сопереживала очень и очень. Легче было бы по-пластунски по сугробам на пузе до работы доползти, чем доживать кое-как.
Плохая я стала, ноющая. Вот сестра моя Рая молодец! Легкая на подъем, встает утром и одевается, не валяется, как я. При ее болячках ей, конечно, все тяжело дается, да и возраст почти восемьдесят, а она все проблемы по дому и вне сама решает. Даже к праздникам холодец варит, пирог испечет и развезет по родственникам. Только до меня не доезжает. Тебе привет от нее и от моих засранцев. И еще радостно от цветущей хризантемки. Хочется, чтобы ты глянула на это обилие белых цветов, как я когда-то на твой кустик в красных цветочках, помню, как ты все грешила на меня – сглазила! – пусть бы и мои тоже облетели все-все. Скучаю! Я по вас всех. Плохо мне без наших мест.
Молодцы подруги, пишут многие, даже молодые. Только Верка не пишет. Позвонит в праздник и кричит: «Говори скорее, у меня минутка». А мне и часу мало с мыслями собраться. Не люблю звонки. Оля звонит и говорит долго.
До свидания. Привет детям и подруге твоей по несчастью Дуне. Ты ее не обижай, знаю тебя.
Целую. Рита».
– Посмотри, помнит еще, как цветок мой погубила, – оживилась бабушка Ира. – У нее уж так водится: как взглянет на чужое, так и конец. Росток от фиалки моей любимой, помнишь, я ей дала сдуру? Загнулась моя фиалка, а у нее цветет.
– Да, есть такие люди, – согласилась Галя.
– А все ж судьбе-то ее не позавидуешь. Несладко ей, видно, сейчас.
Подруги знались давно, еще по молодости, через мужей познакомились. Муж бабы Иры еще до того, как ушел, частенько приволакивал соседушку на себе домой. Поставит под дверью, позвонит Рите: «Принимай гостя» – да и пойдет по своим делам.
Потом муж Риты умер, баба Ира своего выгнала, а общаться не перестали. Не то чтобы дружба, а так, соседство по одиночеству. К тому же дети их сдружились. Ирина-то в молодости инженером была, хорошо по тем временам зарабатывала, а Рита простым фармацевтом в аптеке. Вот дочки ее две и бегали в гости подкормиться. Тяжелые они были, двойняшки. Одна внешне вроде ничего, только с головой не очень, а вторая совсем плохонькая, слабенькая, трясется вся, как осиновый листочек. Как и отучилась на машинке вязальной работать, уму непостижимо. Такие вещи ткала! Через это с мужем Виталием и познакомилась, матери его кофту вязала. А тот тоже инвалид: до пояса-то ничего, а ножки маленькие. Зато сапожник хороший. Жили не тужили, пока отец мужа не помер. Он с женой-то тоже разошелся, холостяковал все, потом к матери уехал, а квартиру все же сыну завещал. Вот Витька туда и перебрался.
Только не с руки богатство вышло. Друзей в городе, где жил отец, у них не было. Витька-то что, мастер, быстро нашел себе компанию, а жене его Лиде каково?.. Кто захочет дружить с припадочной. Так и осталась одна, а тут боли начались, а от боли да одиночества известно, какое лекарство. Вот и пришлось Рите собираться да с насиженного места уматывать. Не бросишь родную кровинушку, тем более внук здоровый есть, да и родственники дальние по матери неподалеку.
Как одно мгновение, промелькнула перед Ириной чужая жизнь.
– Димка теперь ей один свет в окошке. На старшем внуке она крест поставила, не слушает он ее, помнит, как она его отца со свету сживала, да к тюрьме толкнула, – вслух произнесла Ирина.
– А я видела его недавно, Матвея. Красивый парень стал и не скажешь, – отозвалась внучка.
– Да, время идет. Он тебя узнал?
– Да откуда? Я и сама последний раз его пацаном видела. А помнишь, как мы с ним конфеты воровали да под столом ели?
– Еще ты платье себе испачкала.
– Ага, сиреневое.
Они помолчали.
Непутевая вышла судьба у дочерей Риты, а у внуков и подавно. Жалко Ирине подругу было, а себя еще жальче. Та хоть мотается, куда хочет, по магазинам сама ходит, а ты тут сиди и думай, как бы только на улицу спуститься.
– Интересно, Славка вышел уже али нет? – спросила Галя, заметив на лице бабки тоскливое выражение.
«Опять задумалась!.. – досадливо поморщилась она про себя. – Хоть бы ногами пошевелила для разнообразия. Руки, вон, совсем холодные».
Ирина стали прикидывать, загнула пару пальцев.
– Года два назад отпустили, досрочно. Он тогда ко мне заходил, здоровался. Я его чаем напоила. Я еще тогда могла.
– Ты и сейчас можешь, только потренироваться.
– Куда там. До кухни бы самой доползти, а чашку- как я донесу? Руки не держат.
– Дай срок.
Баба Ирина не стала спорить. Разве поймут они, молодые… Она вот тоже в свое время не понимала, удивлялась на свою тетку, когда та по лестнице с остановочной всходила. «Чего ты?» – спрашивала. «Вырастешь, поймешь». Вот и поняла. Да дай бог им здоровья.
– А куда же он потом? – отвлекла ее опять Галя.
– Уехал к отцу да братьям. Трое они там в одной комнатушке живут. Не хотел домой возвращаться, а куда-то надо. Пока он сидел, Рита с дочерью старшей подсуетились, из квартиры его выписали. Дочка квартиру разменяла, себе комнатушку в коммуналке приглядела да Матвею. Тот уж подрастать начал, да и с отчимом не заладилось. Рита добавила, помогла.
– А Матвей с отцом виделся?
– Вроде да. Переписывались даже раньше. А только стыдно Славке у сына ночлега просить было, гордый. Через эту гордость и погубил себя.
Ирина стала разминать пальцы, почувствовав, как схватило сердце. Столько лет прошло, а как вчера!.. Хороший был парень, видный, Матвей весь в него пошел. Да и Светка, старшая дочь Риты, не сморчок, бабой ладной выросла. А только не заладилось у них с самого начала. Рита-то всю жизнь из нищеты выбивалась, может только последние годы, когда дочери подросли, и пожила, как человек. Вот и зятя ей хотелось такого, чтобы за ним, как за каменной стеной, богатого. А Славка что?.. Сам голяк, шофер простой, да еще на язык мастер. Рите-то он ее кренделя не спускал, отвечал, как положено. Сволочной у нее характер был. Это потом уж пообтесался, когда с внучком намучилась. Ирина тогда еще говорила подруге: «Чего ты лезешь? Сами разберутся». Так нет же. Устроила Славку шофером в полицию, к начальству. А там что?.. Поехал, куда пошлют. Приедут на базу, начальнику там пару коробочек с чем-нибудь дадут и шофера не обидят. А как же? А как дело до суда дошло, то кто брал да таскал?.. Младший лейтенант да шофер, конечно. Вдвоем и сели. А куда деваться?.. До Бога высоко, до царя далеко. Только ведь Рита радовалась поначалу, когда он в дом все тащил, не спрашивала, откуда, а потом первая заголосила: «Такой сякой, кровопиец». А сама у него сигареты из карманов таскала. Ирина помнила, как, бывало, заглянет к ней Славка, рыбки принесет, картошки (сама-то она огород не садила, много ли одной надо), посидит, покурит.
– Я тут пачечку у вас оставлю, тетя Ира, а утром заберу, а то хороша, жалко.
– Бросил бы ты это дело, Славка. Да разъехались бы. Сживет она тебя со свету.
Усмехался только.
– Ничего, воровать тоже надо умеючи. Да и потом, куда я подамся?..
И то верно. Так и лежала его пачечка, пока он за ней не пришел. Открыла тогда дверь она и ахнула. Заматерел, мужиком настоящим стал.
– А я совсем вот старухой стала. Проходи, – засуетилась Ирина.
– Что вы, тетя Ира, – он всегда ее на Вы называл, уважительно. – Вы еще ничего, крепко на ногах стоите.
– До твоей тещи мне далеко. Как сам?
– Помаленьку.
Хорошо они тогда поговорили, по душам. Вот и с Галей у нее складно выходило, а вот с дочерью никак. Злилась на нее Татьяна, что отца прогнала. Может и верно, что злилась, только против своего характера разве пойдешь?..
Вот Рита, знает, что сволочная баба, вредная, что ей от этой вредности самой худо, а ничего поделать с собой не может. «Нутро жжет, как от водки», – говорит. Вот и она не смогла через гордость переступить, не простила. А душа, видно, к одному прикипела. Тоже красавец был. «С лица воду не пить», – где эта мудрость, когда молоды. Галка ее вроде серьезней пошла, да и то, кто знает. Не говорит ничего, поганка. Скрывает.
Ирина вспомнила, как однажды тайком попыталась прочитать дневник внучки. Та у нее много времени проводила, считай, жила все каникулы. А Галка ее и застукала. «Хороший слог», – попыталась отвлечь внучку она, да куда там. Набросилась, как фурия! С той поры она больше дневников не видела, а чего и прочитала? Так, ерунда. Какие могут быть проблемы в таком возрасте, второй класс? «А любовь все же уже была», – подумала Ирина про себя и улыбнулась.
– А помнишь того мальчика, в детском саду нас с тобой до остановки провожал?
– Ага.
– А другого, в школе? Сына врачихи нашей участковой? Она тебе еще прививку делала. Говорит: «Молодец, не плачет. Вот и посмотрела, в кого мой влюбился».
– Ты еще древность какую вспомни, – досадливо отмахнулась Галя. – Давай посмотрим, интересно, а потом обедать пора будет.
По телевизору начиналась передача о животных.
Ирина вспомнила, как под эту музыку танцевала ее дочь, потом внучка. Телевизора тогда, конечно, у них еще не было, дочери она играла сама на пианино. Потом и Татьяну отправила в музыкальную школу. А с Галиной у них не заладилось. Позанималась и бросила. Даже близко к инструменту при матери не подходила, а вот петь любила. Одно время даже в школьном хоре выступала, Ирина ходила тогда, слушала.
– Ты только матери не говори, – просила внучка.
– Чего так? – удивлялась она.
– А она говорит, что у меня слуха нет, как у папы, а у того медведь на оба уха наступил, да еще и притопнул.
– Ничего, слух развить можно, было бы желание.
– Все равно не говори.
Тоже упрямая. Это у них семейное. Муж дочери, хоть и молчаливый, тоже из этой породы пришелся. Да на мать его посмотреть, все сразу понятно. Где сядешь, там и слезешь. Шутка ли, одна в деревне сына подняла, заморыш сама такой, поглядеть страшно. Что характер с человеком делает. Но Ивану Ирина благодарна была, знала, что дочь ее с норовом. Это ей от отца-бабника досталось, ох и ходок был, работяга, спортсмен, на гитаре играл, ладный, все при нем. «Ничего, зато у нее есть дети, а он… Поглядим еще, кому ты, старый хрыч, нужен будешь на старости-то лет, когда ноги вот так носить не будут, – мстительно подумала Ирина, и сразу одернула себя. – Нехорошо, да ведь правда». «Пожалуй, дочка-то его пожалеет, – поправила она себя. – Любила она его, стервеца, очень. Когда приходил, конфеты ему тайком в карман совала. Не он дочке, а она ему. И не краснел. Такие дела».
А у Ивана характер спокойным оказался, терпеливым. Другой бы не выдержал: али ударил, али ушел, – а он молчком, молчком, глядишь, Татьяна и отходит. Галина в него пошла, тоже тихушница, ничего не добьешься, все надо выпытывать, а годы не те.
«Внучку бы пристроить – и на покой», – вздохнула Ирина про себя. В бога-то она не шибко верила, не сильно он ей в жизни помогал, все больше люди. И поддерживали, и предавали. А бог что совесть: в церковь ходить не надо, и дома поговорить можно. Тем более теперь такая у нее жизнь.
– Ты суп или борщ будешь? – спросила Галя. – Пойду разогрею, а то кушать хочется.
Она погладила живот, изображая голодного медвежонка из мультика. Ирина улыбнулась. Одна радость, что не одна.
– Давай суп. А потом ответ напишем, пока свежо, а то потом не соберемся. Настроение пока есть.
Так и решили.
~
Татьяна быстро шла по улице, дышала воздухом. Она вообще все делала стремительно, поэтому медлительность дочери и мужа выводила ее из себя. Мягко сказано. По правде, доводила до бешенства. Ну ладно, с Иваном еще можно было списать на обстоятельность, а вот Галинка ее была копушей из копуш, да еще рассеянной. Греет суп – и забудет, зачитается. Однажды чуть курицу не спалила. Ведет себя как дитё, а возраст-то неподходящий. Татьяна тихо ойкнула, наступив на камешек.
– Тоже мне, заладили ремонт. Сначала асфальт возле дома в кои-то веки положили, а потом трубы решили менять. Теперь до скончания веков ходить по буеракам, – то ли подумала, то ли произнесла вслух она.
– И не говорите.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
Сосед вывел гулять собаку. Она тоже любила собак, но у матери мужа была на них аллергия, которая потом передалась Галине. Их дочь взяла от них все самое лучшее. Так что пришлось обойтись без щенка.
А вот у ее первого серьезного ухажера собака была. Татьяна вспомнила, как они втроем с Джеком, так звали пса, попали в грозу в парке. Сначала пошел маленький дождик, и они подумали, что успеют добежать, но потом хлынул такой поток, что через пару секунд все были мокрыми до нитки. Спрятались под деревом, прижались друг к другу, даже Джек. От него и было больше всего тепла. Он потом и в ванную с ними норовил залезть, тоже пес еще тот был. Ласковый, сообразительный, но хитрый. А как куски со стола у гостей выманивал… Хозяин-то не позволял, но разве здесь удержишься, когда такая физиономия!.. Как будто сроду колбасу не ел.
– Безобразие, Джеки, пошел вон. Позоришь меня.
А она тайком бросала ему кусочки под стол. Тогда-то уж Татьяна не стеснялась, не то что в школе. Там за ней ухаживал один мальчик. Красивый, добрый. Ранняя любовь. Только перед девчонками было стыдно, – и они прятались. Даже разными дорогами ходили. Тайком встречались. А потом как-то прошло само собой. Выросла, переросла. Вот и Ивана она тоже переросла однажды, вернее не его, а так, один эпизод. Ей, конечно, добрые люди давно намекали. Мир-то не без добрых людей. Только Татьяна их добром сыта по детству была. А что, лучше всю жизнь одной, как мать прожить? Ухажеры у той, правда, и потом были. Один так чуть и не женился, да разве упрямство перегнешь. Однолюбка. А отцу измены мать так и не простила, хотя никогда при Татьяне худого слова про него не сказала, все фотографии сохранила, но дочь-то знала. Себя не переделаешь? А вот она смогла. Поэтому и имела право требовать от других: от дочери, от мужа, свекрови.
С матерью все было сложнее.
~
Когда Иван пришел домой, мать чистила картошку.
– Сварим али пожарим? – спросила она его.
– Как хочешь.
– Татьяна-то что любит? Не пойму я.
– А давай сварим, а потом обжарим немного.
По радио в очередной раз говорили о коррупции и национальной идее.
– А у нас была одна кладовщица, когда я еще в городе работала, с отцом твоим, – осторожно, вроде как для себя, как будто мысли вслух, произнесла баба Дуня. – Пробы негде ставить. Что она делала? Когда приходят ткани, а ткани кусками получают, не будут там метры мерить в каждом куске, но где-то какой-то брачок есть, ниточки где-то, разноцвет, где-то дырка, где что, вот и дается на заводе до трех метров лишних ткани на холст. Дескать, вырежется. Так она вот что делала. Приводит дочку, мужа, они все промеряют, и на каждом куске или в тетрадочке записывают. Она уже знает, где у нее что на куске написано лишних, допустим столько-то сантиметров. Ткань пришла, прием, закройщики принимают платья, брюки, костюмы. Принял пять – шесть заказов, она же не режет ему пять кусков, она суммирует, сколько на пять костюмов пошло ткани. Где-то 3 метра, на другой 3,20, мужчины толстые, тонкие, платья закройщикам тоже задают. Она одному и говорит: «Слушай, Ван Иваныч, ты ж там выкроишь, у меня не хватает полметра». А он: «Ладно». Почему? Потому что она его тоже иногда покрывает, ладят друг с другом. Он из общего куска где-то подбор двойной из кусочков сделает, где-то что-то сэкономит, а она эти пятьдесят сантиметров прибавит к лишку, который у нее есть, – и вот у нее сарафан получился, или юбка, или брюки, или платье. А была еще кладовщица, честнейшая-пречестнейшая, но ее закройщики накалывали. Все время у нее была недостача, и она плакала, платила свои деньги. Как сейчас помню, директор у нас был Анатолий Иванович, он ей все говорил при нас, не стесняясь: «Горе ты мое горькое, мне с тобой хуже во сто крат. Вот я знаю, что она ворует, и ворует, и обманывает, и приписывает, и недописывает, а мне с ней легче работать. У нее в конце квартала все сходится. А ты измотала все мои нервы. Смех сквозь слезы, да и только». А первая что? Она так приписывает, что все шито-крыто, и все нормально, кто бы ни пришел проверить, у нее все точно. А у этой – то пересортица, то недосортица, она и не в ум, она и не знает, что у нее в этом куске три лишних метра, а уж лучше, когда проверяющие приходят, недостача будет, чем излишки. Раз излишки, значит ты кого-то обманул, потому что лишнее ты не успел отрезать, а если недостача, ты просчитался, промерился. Недостачу заплатишь, а если излишки – и с работы могут снять. Вот директор наш и говорит ей: «Ты бы уж воровала лучше». А она: «Не могу, совесть не позволяет».
