Олег Патров
Простые истории
Тоже ложь, хотя он и не был в этом уверен. Но мертвым все равно, а себе так слышать было приятнее.
– Ну, ладно, я пошел потихоньку, а то нам с женой в магазин еще заехать надо. По делам.
На могилу родителей Тёмка предпочитал приходить тайно, один. Терпеть не мог излишнего многолюдства: когда приходишь в горе, а все равно надо делать над собой усилие, чтобы держать лицо, противно, а в радости – тем более, потому как вроде неприлично, а могила – она на то и нужна, чтобы побыть с любимым человеком наедине, сказать вслух то, что другому не скажешь.
Нет, второй человек здесь лишний, пусть самый преданный и искренний. Разве что на сестру он бы сейчас поглядел. Но это уже так. Из чистого любопытства и тревоги за родную душу.
– Ничего, если бы что-то случилось, ты бы первый узнал, – утешала его жена. – Вот мой братец двоюродный, как пил, так ничего, а как рак поджелудочной обнаружили, сразу письмо написал. Сроду такого не было. А ведь и то, не приведи Господи, какой беспутный, не то что твоя сестра.
– Ладно тебе каркать. Сбудется еще.
– А я по дереву постучала. Ты лучше скажи, суп будешь доедать или щи сегодняшние поешь? Только учти, они еще не настоялись.
– А ты что хочешь?
– Все равно.
– Тогда щи давай, они горячие, греть не надо.
– Мне все равно суп греть, не оставлять же назавтра.
– Ну, давай суп.
– Ты же щи хотел.
– Все равно. Давай хоть что-нибудь уже.
Сникла. Обиделась. Молча пообедали.
– Иди, я посуду помою.
– Ладно, ты устал, а я еще в отпуске.
– Иди.
Трудно, очень трудно Тимофею Степановичу приходилось с людьми, с женой собственной, с сыном, но поди не труднее, чем другим. Разве что веры было меньше.
Не было у него веры в людей. С родителями жил, с сестрой, с женой, с сыном – а любви к другим не чувствовал. Так, заботу, долг, симпатию, нежность, обязанность, но чтобы вот так крышу срывало и в крутое пике, как отца или мать – никогда.
Да и не хотел он этого. На опыте родителей убедился – чем сильнее чувство, тем более двулично: думаешь, что любишь человека, а оказывается, ты его и не знаешь, думаешь, все равно тебе, что с ним и где, – ан нет, вот этого самого «распоследнего» в твоей жизни человека и не можешь выбросить из головы…
– Если бы на моем месте был Никита или я на его, что бы было?..
Пустые мысли в досужие часы. Не надо было их пускать к себе в голову, но раз поддавшись, Тимофей Степанович упорно возвращался к той роковой точке, как будто был виноват перед братом в чем-то. А может, и был виноват.
– Могилку ему тоже поправить не мешает.
– Ты о ком? – не поняла его сразу жена.
Он пояснил.
– А, понятно. Конечно, если у него других родственников нет, тогда, конечно, а мать его, сестра опять же? Сестра жива? Так пусть палец о палец ударит, а то хорошо устроились. Все на тебе. Вот ты всегда так. И на работе. Я давно тебе говорю: побереги себя, незаменимых нет. Надорвешься – и кому ты нужен?
– Ладно тебе, не обеднеем.
– Конечно, ты всем свой кусок хлеба готов отдать.
Он молча налил себе кружку чая, пошел пить его в зал.
– Годовщина у него? Сколько лет-то ему было бы? – спустя часа два, закончив вечерний макияж, спросила жена.
– Чего? – не понял Тимофей, спросонья еле открыв глаза.
– Спишь уже? Так иди к нам, я разобрала.
Он нехотя заставил себя подняться, выключить телевизор, помыть кружку, ополоснуть лицо.
– Ты о чем спрашивала?
– Спи. Ни о чем. Спросила, сколько твоему сводному брату лет бы сейчас было.
– А-а, не знаю. Он меня года на три-четыре был младше, кажется. Я уже не помню. Мы мало общались.
– Тогда чего ты вдруг о нем вспомнил?
– Вспомнил и все.
– Ладно. Не сердись.
– А я не и не сержусь. Разбудила, я мог бы и на диване поспать.
Спустя, как ему казалось, годы он доковылял-таки до кровати, рухнул головой в подушку, завернулся по-детски в одеяло.
– А сына-то твой Игорь хвалит. Говорит, ничего, способный парень.
– Ты когда его видела?
– Да сегодня случайно встретились. Я с работы шла, а они на склад ехали за кабелем.
– Ладно. Молодец. Дай поспать. У меня завтра тяжелый день.
Темная завеса сна опустилась мгновенно, не успел он еще улечься половчее.
– Тём, проснись, Тём, – с силой толкала его в плечо жена.
– Что еще? Утро? Проспали?
– Нет. Сестра твоя звонит.
– Сестра? Где трубка?
– Да вот же, возьми.
Дурные предчувствия для тревожного звонка в ночи. Глупости. Суета. Суеверия. Для чего еще нужны родственники?.. Кровь – единственное, что связывает нас надолго, на всю жизнь.
– Как ты? Что случилось? – еле разминая губы, спросил он в трубку.
– Не волнуйся, все в порядке. Просто у меня родился внук. Я стала бабушкой. Представляешь!!! Так что ты проспорил мне бутылку коньяка.
Правда, был у них такой спор давным-давно.
– Поздравляю. Как назвали?
– Не решили еще. Это дело молодых, я стараюсь не лезть.
– А кто? – под конец разговора вдруг сообразил поинтересоваться он.
– Так говорю же, внук он мой. Спишь? Вот такие новости, братишка.
– Здорово.
– Рада была тебя услышать. Давно не говорили.
– Да как-то так.
– Ладно, еще созвонимся. Извините, что разбудила. Привет жене.
– И ей привет передай обратный.
– Да слышит она.
– Ну ладно, пока.
– Поздравляю.
– Пока.
– Готовьтесь приехать на крестины.
«Подумать только! – Тимофей Степанович ошалело покачал головой. – А ведь он все-таки угадал, угадал про церковь. Вот тебе, сестра, и Юрьев день. Значит, стоит еще чего-то его интуиция. Стоит и не мало!.. Столько лет ее не видел, а угадал!..».
– Ты чего улыбаешься? – спросила Тёмку жена.
– Так, ничего. Представил нашу с тобой физиономию, когда наш сын с такой вот новостью придет.
– Да ну тебя, – шутливо запустила она в него подушкой. – Пусть только попробует.
Он засмеялся.
– А из тебя бы вышла неплохая бабушка. А из меня дед? А что? Пора, пока молодые.
– Ничего не пора. Мы еще с тобой для себя не пожили, так что пусть подождет, а нет, так и у нее поди есть родственники, пусть нянчатся. Он и так ее на всем готовом содержит.
«Понеслась опять, как ветер в поле, – как-то светло, не раздраженно, тихонько отметил Тимофей про себя. – А все же это неплохо, когда на земле появляется новая жизнь».
И была та палка о двух концах…
Он помнил, что они плоть, дыхание,
которое уходит и не возвращается.
Пс. 77:39
~
Баба Дуня не хотела переезжать. Никуда. Считала: ничем хорошим это не кончится, негоже сыну жить под одной крышей со старухой. Конечно, ей было тяжело следить за домом, ходить по хозяйству, но, собирая чемоданы, она всей своей вековой мудростью чувствовала, что предает что-то такое, что нельзя терять.
Присев на краешек дубовой скамьи, она уголком платка смахнула с лица пот, пытаясь утешиться мыслью о том, что теперь все они будут жить вместе, и она чаще будет видеть любимую внучку. Но боль не проходила.
Поклонившись дому, она вместе с сыном и невесткой неторопливо пошла в сторону вокзала. Молодые специально пытались умерить свой шаг, понимая, что идти ей быстро уже не под силу, но все равно, когда они подошли к железнодорожной станции, баба Дуня порядком запыхалась.
Ехали большей частью молча. Когда добрались до квартиры сына, бабу Дуню неприятно поразила обстановка. Вернее, площадь. Сын писал о трехкомнатной квартире, и баба Дуня представляла себе большие, просторные комнаты, наподобие ее горницы, а на деле они напоминали клетушки. Одна из них еще могла тягаться с ее «залом», где она встречала особо почетных гостей и укладывала их спать; две другие вместе тянули на кухоньку в ее старом сарае. Вероятно, нерадостные ее мысли отчетливо отпечатались на лице, потому что невестка поспешно сказала, что ей, дорогой гостье, а теперь и члену семьи, отвели отдельную комнату и даже уже освободили шкаф.
– Проходи, видишь, место много, всем хватит, – подбодрил ее сын, и она, руководствуясь его жестом, села с дороги в мягкое кресло, стоящее в самой большой комнате.
– А где же будет жить Галя? – спросила она про внучку.
– А мне многого не надо. Спать буду здесь, в центральной комнате, на диване, он разбирается, а угол мой там, – внучка махнула рукой в сторону компьютера. – Хорошо. По ночам никто не будет мешать фильмы смотреть и работать.
– Она у нас полуночница, – недовольно пробурчала мать и пошла на кухню – ставить суп и чай.
С дороги все порядком проголодались.
~
После обеда, откинувшись на мягком диване, баба Дуня подумала, что кресло, предложенное ей вначале, пожалуй, будет лучше: повыше, и ручки по бокам, никуда не упадешь.
Разморенная после еды, вся семья дремала по разным углам: невестка, Татьяна, пошла в спальню, сын вместе с дочерью ухитрились поместиться на диване в большой комнате, где сидела и она. Через полчаса, кряхтя, баба Дуня встала с мягкого места и отправилась осматривать свою комнату. Внучка Галя с видом знатока показывала ей, где стоит кровать, сколько свободного места в шкафу. О последнем говорила с гордостью.
– Знаешь, сколько я барахла выбросила! А все равно все книги не помещаются, так что пусть полежат под книжкой полкой.
– Пусть, – согласилась баба Дуня, только сейчас заметив в углу, за столом, стопку журналов и книг.
– Я их потом уберу, – успокоила ее Галина.
– Ох ты моя ласковая, как я по тебе соскучилась! – со слезами на глазах произнесла бабка и нежно посмотрела на свою кровиночку, ближе которой у нее теперь никого не осталось.
Сын? Сын что. Он вырос, у него своя семья. Он теперь с Татьяной. А внучка, чистый огонек, глядишь, тоже выйдет замуж, нарожает деток, и даст ей на старости лет понянчить маленьких, утолить материнскую страсть, гнетущую долгие годы. Что поделать, муж ее умер почти сразу после рождения сына. Разбился на мотоцикле. Семьи другой бог не дал, да и у Ивана родилась одна дочь, не успела она толком понянчиться.
Сняв платок, баба Дуня присела на кровать и провела рукой по покрывалу. Мягкое, теплое. Под таким хорошо спать в зимние холода. Посмотрела в окно, за которым виднелся маленький скверик.
– Будем вместе гулять, – категорично заявила Галя и добавила, – отдыхай. Умаялась, наверное. А вещи завтра разберем. Я дома буду.
Засыпая, баба Дуня уже с трудом помнила дурное предчувствие, охватившее ее накануне отъезда. Мешала уснуть только непривычная громкость стен, их проницаемость. После деревенской тишины звуки ночного города раздавались слишком резко и ярко, поэтому она, повернувшись на бок, где ухо слышало лучше, закрыло другое платком, и уснула.
~
Утром она проснулась от внезапного толчка. Кто-то ходил за стенкой.
Баба Дуня медленно открыла глаза, нащупала возле кровати палку и встала. Ванна была тесноватой. Пришлось оставить свой костыль у порога, к тому же оказалось, что ее раннего вставания здесь никто не ждал. Утреннее время в семье было расписано по часам, и баба Дуня непривычно почувствовала себя лишней.
Наспех умывшись, она вернулась к себе в комнату. В раздумье остановилась перед кроватью. С порога заглянула Галя.
– Ты чего не спишь? Рано еще. Я бы так еще спала и спала.
– В магазин надо сходить, хлеба мало, – ответила баба Дуня.
– Ну, даешь! Хлебный откроется ни раньше 11 часов, а в круглосуточном лучше не брать. Если пойдешь на рынок, то это прямо вдоль дома, потом по дороге, никуда не сворачивая, минут пять. Не заблудишься?
В голосе внучки чувствовалось искреннее участие, и баба Дуня, не желая расстраивать свою любимицу, произнесла:
– Найду, найду. Я дорогу хорошо помню. Это как мы шли с остановки?
Риторический вопрос повис в воздухе. Рассеянно кивнув, внучка поспешила в другую комнату. Там что-то зашуршало, потом раздался звук падающей одежды. Через несколько минут баба Дуня осторожно выглянула в коридор и оценивающе посмотрела на Галину, прихорашивающуюся перед зеркалом.
– Хорошее платье, только чуть бы короче, – заметила бабушка. – Ножки у тебя красивые. В молодости красоту показывать надо.
Уж больно хотелось ей поскорее увидеть правнуков. Время летит быстро. Не успеешь оглянуться…
Галя улыбнулась, еще раз провела расческой по волосам и, мягко отстранив бабку, прошла в ее комнату, взяла несколько книг, кинула в пакет.
– Ну, пока. Не скучай. Увидимся вечером.
– Приходи поскорее.
Вот и все прощание. Дверь захлопнулась. Иван с Татьяной ушли на работу еще раньше. Баба Дуня задумчиво смотрела вслед своей семье. Тишина комнат была непривычна, давила на голову. Осторожно развернувшись, она вернулась к себе, оделась, села на постель. «Позавтракать? А потом пойти на рынок? – лениво подумала она и вдруг всколыхнулась. – А где же ключи?». Лихорадочно бросилась к столу, нашла связку. Так… Открывать и закрывать дверь ее научили вчера.
~
После завтрака время тянулось медленно. Рукам нечем было себя занять, и она, обшарив ванную, нашла тряпку и вытерла пыль, привела в порядок цветы, отдохнула. На это ушло два часа. До одиннадцати оставалось еще столько же. Она достала сумку, пересчитала деньги. Про себя решив, что выйдет в десять, чтобы занять очередь, прикидывала в уме, что еще купить: яиц мало и молока, хлеба, можно фарша на ужин.
Так прошло три недели.
Утром баба Дуня уже не подскакивала с постели. Просыпалась, когда все собирались за утренним столом, долго лежала с закрытыми глазами, стараясь не показывать виду, что не спит. Когда за последним работником захлопывалась дверь, вставала, шла в ванную, завтракала, протирала полы. Ежедневные походы в магазин стали для нее своего рода отдушиной, и, хотя Иван вечерами в сердцах ворчал, что скоро их засыплет хлебом по макушку, она не обращала внимания и продолжала покупать хлеб каждый день, молоко – раз в два дня. К концу первой недели она знала уже всех продавщиц в округе, могла сказать, сколько у кого детей, кто в какую смену работает.
В общем, жизнь шла своим чередом. Хотя по-прежнему самыми тяжелыми для нее часами оставалось время после обеда, когда ужин готовить было еще рано, а утренние дела подходили к концу. Баба Дуня и сама не заметила, как стала больше спать днем. Бывает, походит, походит, приляжет, спит – не спит, а так. Вставала, когда кто-то из родных приходил на обед и чтобы приготовить ужин. Последнее вызывало у нее много мучений.
Не желая обидеть чем-то Татьяну, она старалась не лезть лишний раз со своими советами. С первых дней у них молчаливо произошло разделение кухни: Татьяна готовила обед, баба Дуня ужин. Но что приготовить, никто из родных не говорил. Если бы не Галя, каждый раз останавливающая ее кулинарные изыски, баба Дуня каждый день готовила бы им пир на весь мир. Но постепенно и это прошло. Наступило лето.
~
В мае баба Дуня перебралась жить на дачу. Жила она одна. Сын приезжал к ней по вторникам и четвергам, а на субботу-воскресенье в загородный дом перебиралась вся семья. Хотя это было громко сказано: загородный дом. Скорее, маленький летний домик с двумя комнатами – одна наверху и одна внизу – и печью, отделявшей гостиную от кухни. Но все же для бабы Дуни это было свое, знакомое, родное.
Днем в доме привычно пахло зеленой травой и цветами, ночью – деревом. Только сейчас баба Дуня поняла, что все это время по-настоящему не высыпалась: каменные стены давили на грудь, и она скорее погружалась в какое-то забытье, чем сон.
Еще одним преимуществом была кухня. С понедельника по пятницу она была здесь полноправной хозяйкой и могла делать, что хочет. Как результат, уже к концу июля она заметно оправилась, загорела, погасшие было глаза снова засветились жизнью, и, если бы не дрова, она осталась бы здесь жить на зиму. Но увы-увы…
Следующего лета баба Дуня ждала с нетерпением. Считала дни, периодически впадая в какое-то подобие тяжелого сна, просыпалась, обвязывала голову платком, смоченным в холодной воде, ходила кругами. Готовила она теперь только, когда просили или когда они с Галей ради семейного мини-праздника составляли меню; по-прежнему посещая магазины, покупала теперь только хлеб и молоко, предоставив остальное сыну. Каждый месяц она отдавала ему большую часть пенсии и тщательно следила за тем, чтобы внучка, покупая бабушке лекарство, не тратила свои деньги. Больше всего на свете она не терпела нахлебников. С горечью вспоминала, как непросто далось ей решение о переезде, наизусть помнила то письмо-капитуляцию, когда расписалась в собственном бессилии. Сначала-то она гордилась, виду не показывала, сыну писала:
«Здравствуйте, мои дорогие, получила от вас весточку и даю ответ на свой результат о переезде к вам. Я пока, Ваня, воздержусь, сразу не надо такие дела решать, надо сначала обдумать, это ведь не шуточки. Сколько я здесь прожила, мне это жалко и не знаю, сколько проживу здоровая. Пока ничего, но у меня ведь почти рядом сестра. Она меня часто навещает, я уже стала понемногу привыкать одна. Так что я сейчас одна такую задачу решить не могу. Надеюсь, летом приедете и вместе все обсудим, а пока буду жить одна. Обо мне не беспокойся. У меня все есть самое главное, дрова. Но вот такие мои соображения. Бывайте здоровы, живите дружнее. Крепко вас обнимаю и целую,
ваша мать, бабушка».
Три года держалась, перебивалась редкими встречами с сестрой да братом. Радовалась, когда тот переехал к ней насовсем, рассорившись с детьми из-за дома, хотя и говорила ему: «Терпи, будет плохо – приедешь, а сейчас живи, пока терпимо». Сидела на завалинке, все по волосам его гладила, насмотреться не могла. Сын-то к ней уже давно не приезжал: работа, дела, – она понимала. Писал, правда, тоже редко. Да что с мужиков возьмешь. Одна надежда на внучку была. Та писала, как по графику, раз в месяц, обо всем докладывала. Тем и держалась. Письмами да людским голосом. А потом, как осталась совсем одна, сдалась. Чуть не умерла тогда, одна в доме. Кто бы хоронил?
«Здравствуйте, мои дорогие Галя, Ваня, Татьяна. Вот пишу вам свою новость. Умер брат Саша, приехал с операции и что-то поел в дороге. Еле домой дошел, у него открылся понос. Увезли в больницу, там потерял память, лежал под капельницей, так в себя и не приходил, и умер. Весь Новый год я проплакала и у меня плохо стало с правой рукой, еле пишу. Хотела поговорить, но денег жалко. Знаешь, зима, все надо. Я так сама заболела. Умер в восемь утра одиннадцатого января, похоронили тринадцатого. Тут уж не жалела денег, все отдавала, лишь бы земле придали. Вот мои новости. Под новый год сейчас к нам пришел циклон, сыпет снег, метель. Все хорошо было. Теперь я, Ваня, ни за что от вас не отстану, поеду. Что я пережила один бог знает. Вот тепло будет, буду писать объявление, продам что получше, а все остальное тут пусть остается. Но я надеюсь, приедете, все решим. Пишите, как провели Новый год. Я буду ждать. Пишите все. Мне так одиноко. Не знаю куда бы убежала. А тут так плохо пишу, рука совсем не слушается, поймёте.
Ваня, у меня к тебе еще один вопрос: вы некуда не поедете в отпуск, сразу ко мне или нет? Мне надо срок, понял? Конечно, об этом еще рано, но все же надо знать.
Ты, Ваня, знаешь, мне не с кем посоветоваться. Сама с собою говорю, а кто придёт чужой, что ему говорить? Вот одна и думаю, что брать, что продать, а что бросить.
Это так страшно.
Но ладно об этом. Вот отметим сорок дней, тогда возможно поговорю по телефону с вами, а пока до свидания.
Желаю вам всего хорошего, а главное здоровья.
Галочка, пиши, баба совсем не может писать, как дела. Как провела Новый год? Привет бабе Ире.
Жду ответа.
Целую и обнимаю.
Ваша бабушка, мать».
Здесь, под боком у сына, она тоже каждый месяц получала письма и писала ответ. Сначала переписка шла между сестрой и соседями. Через год осталась одна сестра. Муж соседки умер, и дети забрали мать, пережившую чужой и свой инсульт, к себе.
Сестра писала исправно, докладывала о местных событиях и все время звала обратно: «Одни мы остались на белом свете, сестренка. Вместе и век доживать». Баба Дуня отмалчивалась, не желая сыпать соль на рану. Слишком хорошо она знала, что стоит за этими словами. Не только любовь. Деревенская жизнь сестры и ее детей была нелегка, а трудности лучше переживать с теми, кто тебе ближе. Сын и внучка были все-таки ее кровь, а дети сестры – родные, но за все годы соседской жизни так и не прикипевшие к душе. Вспомнить только один случай. С козой.
В марте месяце баба Дуня получила письмо от сестры. За зиму зрение ее постепенно ухудшилось, и теперь она предпочитала, чтобы Галя читала ей приходящие письма вслух. Писала же по-прежнему сама, в одиночестве, уходя на кухню. Не к чему было ее сыну и внучке знать о ее печалях. И вот в одномписьме сестра рассказала о том, как дети завели козу. «Стоит, вся паршивая, в сарае и шатается от голода», – писала она. Прочитав эти строки, Галя засмеялась.
– Подумать только. Зачем заводить козу, если нет сена? Лучше уж ее прирезать на зиму. А то, как с тем поросенком. Помнишь?
Баба Дуня улыбнулась. Еще бы не помнила она эту передачу. Ее любимому ведущему какая-то женщина из села привезла поросенка и подарила со словами: «Вы не беспокойтесь, он только вчера сдох».
– Ой, не могу, держите меня! Ох, умора! – в полный голос хохотала Галя. – Не могу забыть его физиономию. Вчера сдох… Молчала бы уже.
Они смеялись вместе, и в такие минуты баба Дуня чувствовала единение и любовь со стороны семьи. Она так и говорила: «Ты моя дорогая, любишь бабушку…». Но Галина на такие слова предпочитала отмалчиваться.
~
Однажды вечером Галина пришла с работы поздно. Наскоро поев, она села за компьютер и работала до глубокой ночи. На следующий день все повторилось. И еще один день, и еще. Вечера, проводимые ею совместно с бабушкой Дуней, стали все реже и реже. Почти прекратились игры в карты с сыном и внучкой по субботам и воскресеньям. Внучка по-прежнему была ласкова и внимательна, но баба Дуня чувствовала, что становится лишней. Вернее, не лишней, а просто стеснявшей родных. Хорош тот гость, который уходит вовремя.
Прежний уклад жизни семьи Татьяны и Ивана, временно скорректированный ее внезапным приездом, начинал снова брать вверх, а невозможность каждому члену семьи уединиться в своей комнате не спеша подтачивала атмосферу любви и согласия. Теперь один на один с собой могли остаться только Татьяна и баба Дуня. Иван с дочерью по вечерам делили большую залу, там же смотрела телевизор бабушка. Иван читал или спал на диване, Галина надевала наушники и садилась за компьютер. Ей не всегда нужно было работать, не каждый день хотелось смотреть какой-то фильм или слушать музыку, но это было своеобразной защитой, стеной, отгораживающей ее от других членов семьи.
Как-то раз, ища что-нибудь перекусить в буфете, за пачкой с кашей она нашла бутылку коньяка: отец тоже по-своему налаживал новую жизнь. Отлив пару глотков в стакан, она села за компьютер. С того дня между нею и отцом установилось негласное соглашение на тайну. Но пьяным она терпеть его не могла. А что было делать?..
Однажды, в воскресенье, когда Татьяна вместе с кошкой отдыхали на диване в комнате супругов, дочь подошла к матери.
– Ничего не замечаешь? – спросила она.
– Ты про папу? Ну да, он разбил тарелку. Бывает. Сейчас отдохнем и через пару часов поедем по магазинам.
– Поедите? А кто за рулем?
– Он, – Татьяна удивленно приподнялась на локтях.
– Он уже успел выпить.
– Когда?
– А ты не знаешь? У него бутылочка спрятана в шкафу.
– Тебе надо серьезно поговорить с ним. Ты ведь можешь. Он тебя послушается. Впрочем, я сама поговорю, – Татьяна решительно встала с кровати.
– Не сейчас, – запротестовала Галина, не ожидавшая такого поворота дела.
– Нет, именно сейчас!
~
На следующий день был выходной, и они поехала в гости, оставив бабу Дуню одну в квартире вместе с кошкой. Вернувшись вечером, они застали ее в том же кресле, что и с утра.
– Ты ела? – спросил ее сын.
– Да.
– Ждала нас? – догадалась Галина.
– Угу. Теперь пойду спать. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – хором откликнулась ей семья.
В тот день у бабушки Дуни созрело решение: на лето она попробует перебраться к сестре, и, кто знает, может быть, останется там навсегда.
Преодолевая сопротивление сына, она уговорила родных собрать ее в дорогу. Через сутки баба Дуня была уже дома. Сестра Вера встретила ее со слезами на глазах. На следующий день они сходили на могилку к родителям, братьям, рано их бог прибрал. Убрав траву на семейной могиле, баба Дуня заметила, что неплохо было бы покрасить оградку. Сестра вздохнула.
– Нет денег.
Так оно и повелось… За последние годы дом сестры порядком обветшал, дети ее – две дочери – завели собственные семьи, но так и не нажили богатства, так что за деньгами приходили к матери. Правда, старшая дочь Лена подрабатывала в парикмахерской, но доход в деревне от такой профессии был небольшой, да и то почти все деньги забирал муж. А к концу лета не стало и его. Не говоря ни слова, вернулся на свою «малую родину», к родной семье, выслал оттуда телеграмму: «прости, люблю» и т.д.
У младшей дочери Веры мужа отродясь не было, зато было двое детей, которых надо было кормить и одевать. Единственное прибыльное место работы в деревне – лесопилку, закрыли, на железной дороге работали сплошь «обновленные граждане», кассу сбербанка и то перенесли в соседний поселок. В общем, жизнь шла своим чередом, и бабушка Дуня со своей повышенной пенсией была настоящим подарком для всей деревенской семьи.
~
Первое время она помогала сестре, не раздумывая: родная кровь. Но потом стало бросаться в глаза нежелание детей Веры хоть сколько-нибудь трудиться. Картошку они с сестрой, две семидесятилетние старухи, посадили сами, сами и окучили. Про морковку, огурцы, петрушку и прочее и говорить не приходилось. Зато на ужин собирались все, полным составом. Баба Дуня не раз выговаривала сестре за ее жертвенность.
– Распустила матрешек, как жить-то они будут, когда ты умрешь?
Но та в ответ только молчала. Последней каплей терпения стал случай с ягодой.
Один из внучков Веры, пятнадцатилетний пацан, настоящий «оторви и выбрось», сказал своей бабке, что неподалеку от деревни нашел поляну с ягодой. Утром они с Верой взяли по бидончику и пошли тихонько, по-старушечьи, по дороге. «Неподалеку» оказалось два часа хода, поляна с ягодой тоже обернулась пустой затеей. В тот вечер баба Дуня как следует отчитала племянника, да еще в сердцах замахнулась на него веником. Громко хлопнув дверью, он ушел. Сестра Вера бросилась было за ним, но, выскочив на крыльцо, обреченно села на ступеньку: силы в ногах были уже не те.
– А если он не вернется? – в отчаянии голосила она.
– Не вернется, как же, – с сарказмом прокашляла баба Дуня. – Есть захочет, прибежит. Завтра же прибежит. Вот увидишь.
В тот вечер легли они с сестрой спать молча, не попрощавшись. На следующий день внучек Веры пришел как ни в чем не бывало на обед. Вера заботливо подливала ему суп, а баба Дуня, медленно отхлебывая чай, спросила:
– А что, Антошка, работать ты дальше думаешь или учиться?
Сестра снова замахала на нее руками, зашикала, боясь «отпугнуть ребенка».
– Не знаю, погляжу еще, – ответил парень.
– Что глядеть-то. Мы в твои годы… – недоговорив, баба Дуня громко стукнула кружкой по столу, поднялась и, отерев руки о подол, вышла из-за стола. – Пойду, покормлю свинью. А то без меня совсем пропадет.
Следующие два месяца сёстры провели в режиме молчания. Нет, они перебрасывались парой фраз, говорили о текущих делах, но учить Веру баба Дуня больше не стала: жизнь ее, дети ее, внуки ее – пусть живет, как знает. Для себя решила одно: в октябре, как соберут картошку, вернется к сыну.
~
Сын и внучка встретили ее как ни в чем не бывало. Невестка молча посмотрела на чемоданы и ушла к себе в комнату.
Галина помогла бабушке перенести вещи. Шкаф и комната были свободны, на подоконнике стояли лекарства, которые она оставила до приезда. Все было на своих местах, и баба Дуня почувствовала, что вернулась домой. На следующий день она написала письмо сестре:
«Доехала хорошо. Все нормально».
Между тем, терпение Гали было на исходе. После вторичного приезда бабушки Дуни вечерняя жизнь, было снова наладившаяся, стала совсем невыносима. На работе в течение дня ей приходилось общаться со многими людьми и вечером хотелось побыть в одиночестве, но – как нарочно! – бабушка Дуня долго сидела за телевизором, с нею под какой-нибудь сериал дремал отец. Побыть наедине с собой не получалось. По закону подлости старинная ее подруга тоже переживала не лучший период: прошло полгода с рождения ею сына, и ревность и неблагодарность мужа, не готового сидеть с ребенком, сводила ту с ума. Подруга нуждалась во внимании, и Галя буквально кожей чувствовала, как за часы общения с ней уходит, испаряется ее право побыть в тишине. В отчаянии она придумала замену отдыху: садилась за компьютер, вроде бы для работы, включала фильм и искала что-то в новостях, чужих статьях, картинках, что-то неопределенное, но очень нужное, какое-то чувство, неуловимое в обычной жизни.
По утрам, будучи в здравом уме и твердой памяти, Галина понимала, что то, что она переживает сейчас, называется депрессией, но сердцем согласиться с этим не могла. Это значило бы признать, что жизнь ее проходит впустую, а тот выбор, который она когда-то сделала, оставил ее не удел, за порогом исполнения любой мало-мальски значимой мечты. Впрочем, ее профессия была лишь половиной беды. Большая часть ее горя крылась в кое-чем другом, о чем Галина не позволяла себе думать даже наедине. А ведь когда-то они с бабушкой ладили, загадки друг другу загадывали, стихи писали. Бабушка Дуня умела теплое слово через письмо донести. Где же ее совесть, а?..
«Здравствуй, моя дорогая Галочка. Мы, конечно, очень рады за тебя и поздравляем за успехи в учебе. И вот уже не за горами новый учебный год. Конечно, мы желаем всего хорошего в новом учебном году, чтобы было также хорошо. Ты Галя пишешь, получили ли мы последнее письмо. Наверное, в нем вы писали, что не приедете, а больше и не было, и я тебе писала, пиши покрупнее, а то плохо вижу. Но у нас сейчас погода плохая. Все идет дождь, никуда не охота ходить. Сидим дома, только телевизор не работает, звука нет, и мастеров нет. Вот сидим старухи, представь себе, какая жизнь у нас. Но ладно. Привет бабе Ире от нас, а тебе всего хорошего в новом учебном году. Целуем и обнимаем тебя, твои бабушки».
Тогда она еще училась и была жива ее прабабушка, баба Дуня с ней вместе письма и писала: одно для всей семьи, одно – только ей, внучке. А она что?.. С удовольствием читала, сочиняла ответы – когда быстро, с охоткой, когда как, но никогда, ни разу не написала, почему они не приезжают к ним в гости, вернее так редко приезжают. Где была ее совесть?.. А еще спрашивает с других…
Тогда все казалось правильным, а теперь… Теперь все было понятным, понимаемым, оправданным, но правильным – нет. Но поступать правильно у Галины сил не хватало.
