Олег Патров
Простые истории
Может, и Сашке поможет…
~
В этот своей приезд Галина было немного удивлена бойкости бабушки Дуни. Та была еще ничего, ходила, сама даже суп готовила, если продукты на столе лежали, правда, бывали и провалы в памяти, капризы, мелкие неприятности.
– Мать, ну ты чего? Опять терпела до последнего? – сердито укорял бабу Дуню Иван. – Через пяток лет, как выйду на пенсию, продадим квартиру, уедем в теплые края.
Они с женой мечтали, строили планы, в которых уже не было места его матери.
– Как я без тебя умирать-то буду? – спросила баба Дуня Галю за день до ее очередного отъезда. – Вот были бы внуки, бегали, я бы посмотрела на них, поиграла. Не хочешь-то детей, а?
Галина ласково улыбнулась, положила голову на плечо старушки. Бабушка Ирина тоже перед смертью всё сетовала, что не доживет до внуков, не погуляет на свадьбе. Когда она умерла, мир не изменился. Но через полгода Галина почувствовала первое облегчение. Еще через месяц с ужасом поняла, что не помнит двух последних лет жизни. И вот тогда то, что скрутило, сжало и, изломав, выбросило на землю, вдруг расправило крылья – и встал вопрос: как жить дальше? Сказать, что нет времени и сил жить, было уже нельзя: обстоятельства расступились, хотя эти полгода она старательно занимала свои руки и голову – беготня, поиски дополнительной работы, уход за бабушками, какие-то искренние, трогающие душу интересы, которые помогали прятаться от того, что стонало и плакало внутри тебя.
– Увидеть бы тебя счастливую, – прослезилась бабушка Дуня, крепко сжимая внучку за локоть.
Как будто в этом и заключалось все ее счастье.
– Вот и живи значит, рано помирать, – велела ей Галина перед отъездом. – Запоминай: на ночь пить по половине желтой таблетки, а если днем будет болеть голова, бери всю под язык и соси.
– Все-то ты у меня знаешь, умница.
– Почитаем немного?
– А не опоздаешь?
– Нет, меня отец подвезет.
– Тогда конечно.
Татьяна украдкой, из-за угла наблюдала за этой странной компанией, радовалась, что дочь, наконец, нашла себя. Теперь-то и Татьяна сама тем и жила, что раньше грызло, тем и понимала стоимость жизни, чего никогда у нее на уме не было.
Раньше думала: «Жаль, не судьба», а в одну ночь на даче, выйдя по нужде, как-то случайно закинула голову да посмотрела на звездное небо, как в детстве, и поняла – жить стоит, потому что знаешь, что у кого-то чудо было, случается, прямо сейчас. И одно было небо, и звезды те же были, что и раньше, когда шла она поздним вечером от матери, морщилась, представляя себе остатки вечерних часов, но эти же небо и звезды и успокаивали, манили к себе, терпеливо ждали тех, кто сумеет их рассмотреть. Эти же звезды и еще что-то внутри, теплое, нежное, живое, непередаваемое, что спало и вдруг проснулось, отозвалось на далекий свет, только зачем? В ее-то годы…
Тоска… Но больше она сериалы часами не смотрела. Да и Иван не поощрял. Обрадовался, что жена вроде как к нему лицом повернулась.
~
Баба Дуня с трудом закрыла окно, задернула шторы, чтобы в глаза не бил далекий маяк – осколок воспоминаний о сыне. У нее до сих пор осталась фотокарточка, где он в куртке защитного цвета, откинув капюшон, стоит на самом краешке скалы, а за ним серым цветом угадывается вода и вот такой маяк. Она всю жизнь ждала его: сначала после техникума, потом после армии, потом – мало ли было потом – но дождалась.
Была бы у нее еще дочь, было бы ей сейчас легче, но сын тоже хорошо. Жаль, что один. Но это уже сердцу не прикажешь, как мать ее не корила.
– Ничего, скоро дождетесь меня, миленькие вы мои. Приду к вам. Вот еще поживу и приду, куда же денусь. Я уж собралась почти. Столько пожила, столько и не живут хорошие люди, не положено им, а хочется еще разок внучку дождаться. Зима опять скоро.
Она неловко рухнула на постель, рывком укрылась одеялом, как могла.
– Укрыть вам ноги-то? – зайдя к ней в комнату, предложила невестка.
– Укрой, а то тянет от окна.
~
И застелилась снова жизнь, как белая пороша: и тепло от нее, и холодно, до смерти может зацеловать. И что человека на земле греет?.. Нет ни в чем смысла, а вот что-то держит его: жена ли, дочь, мать, надежда на внуков или просто желание еще пожить, отгулять свое, что не удалось? Кто знает. Выжить бы, уйти от этой черной тоски хоть куда, где бы ждали. Но его и ждут: дома, и на работе, и еще много дел, и жизнь его еще совсем молодая, если разобраться по материнским годам. Как развернуть стрелки?.. Где подстелил бы себе соломки или наоборот, упал бы на твердую землю, кабы знал заранее?..
Много в последнее время думал Иван, о многом говорил откровенно, хоть и шутейно, ждал ответа. А как же без него?.. С добрым словом человек и выживает там, где жить нельзя, выпрямляется, где коробит всего. Вынырнет, наберет в грудь воздуха от одного звука, знака, мысли одной. А если и мысль эта лишь в твоих руках? Вот и дочка его все твердила об этом, а у самой в кошельке до сих пор стишок, переписанный от руки, валялся, прятала в маленький кармашек. Он заглянул как-то, проверил: тут еще, – положил назад. Его характер. Что-то потеплело, размякло на мгновение в его душе, стало как-то ласково-беспокойно, словно о нем написано, словно дерево посадил, дом срубил, сына вырастил; словно прожил часть своей жизни не зря и теперь право полное имел на другую.
Как-то она сложится?.. Как ее сложить, чтобы не разрушить накопленное?.. Как отделаться от тоски, снедающей душу, злого, беспричинного отчаяния, усталости, омерзения?.. И зацепилось сердце за строки вместо ответа, чужие строки в чужой жизни, и все-таки, как о нем, и о его матери, и о сотнях еще людей, и все-таки, как о нем.
…Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
К. М. Симонов «Жди меня, и я вернусь…»
Сказка о похоронах
Вот говорят: Родина. Любить и защищать Родину надо. Беречь. А он так решил: больше не будет прятаться. Встанет во весь рост и скажет все, что он о Родине думает, а надо ей или нет – потомки разберутся. Он своих потомков на земле оставил, те тоже уже наплодили, так что все по-честному: и прокурор, и адвокат, и судьи будут. Пусть разберутся. Может, порывшись в его нагноившейся ране, научатся лечить подобные…
Эх, суки… Разбередили душу, а ведь не хотел ссориться ни с кем напоследок. Умер бы – уж как-нибудь, глядишь, закопали. А все Зинка: не по-христиански, не по-христиански… А что, у древних христиан паспорта с пропиской были? Вот интересно, похоронят такого святого, допустим, в какой-нибудь Древней Греции, а он сам – из Тмутаракани. Так как его родину определяли? В какой земле лежит – в той и пригодился. Это в мирное время. А на войне… А, впрочем, черви везде черви, не правда ли, друг Горацио? И вот вроде просвещённый человек, с ответственностью, с личным чувством долга, никогда на толпу особо не смотревший – а поди, смерть пришла – и паспорта ему захотелось. «Интеллигенция» заела что ли? Да вроде в роду все сплошь простые крестьяне да работяги, без дворянских кровей.
Обида… Верно сказывают: на миру и смерть красна, а без имени и поминовения и помирать простому человеку, как в воду кануть: нет тебя – и гладь кругом, будто и не было, – чистое бессмертие.
Родился, но не умер.
Вот будет потеха будущим историкам, если раскопают. Да один ли он такой? И раньше всякое было… А все-таки обидно: какой век на носу, новые технологии, умы нам не чета – а вот тебе и прогресс: без паспорта именной могилой не хоронят.
– Ты, Зин, дай кому следует, кладбищенские. Они сговорчивые. Дальше могилы не пошлют. Знают, не тронут их в случае чего.
– Лежи, завозился, – излишне сурово прикрикнула жена. – Тоже мне… специалист… Умирать собрался. Нам в понедельник в контору.
– Не доживу я, Зина.
– А ты себя изводи больше, точно не доживешь.
Муж ее, не расписанный, видно уж последний, зашелся кашлем: шутка ли, двадцать пять лет на подводном флоте. Капитаном ходил, а о гражданской жизни не думал. Службой болел. Вот Люда, первая и единственная законная жена его, и ушла куда глаза глядят. Вместе с сыном. Тоже понять можно было: бабе с таким образованием да с ребенком по северным казармам маяться сил нету. А Зина подобрала. Хороший мужик оказался, надежный. Не пил. Все воинским билетом своим гордился, так гордился, что, когда прежняя страна, двадцать пять лет которой исправно служил, канула в лету, паспорт не удосужился новый сделать. А зачем? «Родина – она у всех у них одна была, Родина,» – он так говорил. А оказалось: разная.
Состарились, слюбились, пришла пора выходить на пенсию, а он – латыш. Как сейчас помнит она первый его инсульт.
«Поезжайте туда оформлять гражданство, получайте паспорт».
Он туда, а ему: «Поезжайте в Россию. Вы в Латвии-то и не жили. Провели на чужбине больше тридцати пяти лет, как мы выпишем вам гражданство?».
Еле собрала, откачала, уговорила не горячиться. А какое уж тут горячество? Мытарство одно.
Вот уже шестой год мается, куда только не писал, и в Москву… А толку-то… Ни паспорта, ни пенсии, так бумажка одна. С такой даже и не похоронят на Родине, а все с матерью хотел лечь рядом. Отца его убили, рано.
Вот такая наука детям: служил преданно человек, двадцать пять лет границу своей Родины защищал, а она взяла – и сошла с ума, не признала своего сына. И вот напасть: и первая жена умерла до срока. Красивая была. Зина видела ее фотографии. И сын красивый. Долго не хотел ее признавать, нос воротил, а на юбилее последнем все же попросил у нее прощения. Женат. Обеспечен. Бросил отца.
– Зина, Зин, душно мне что-то.
– Давай я тряпочку намочу прохладную – и на лоб.
– Давай. Только форточку не открывай. Продует мне бок опять, боюсь. Врача не дождешься.
Забавно человек все-таки устроен: и о похоронах, и о боке одновременно думать может.
– Ты прости меня, Зина, за все. Если не любил, как надо…
– Чего уж там… И ты прости.
Третий раз за год умирал. Надоели Зине эти разговоры, да и сама она не молодуха: на два года его старше, а вот бегает – а он слег.
– Не могу я больше, Зина. Умру – хоть свидетельство выпишут. Не хочу вот так, безымянным. Всю жизнь этого на море боялся. Никому не говорил. Команде спуску не давал. А сам боялся. А все равно нашла меня эта безымянная могила… Правду, видно, мать говорила: актеры да воины – великие грешники. Ты поставь за меня свечку, Зина, так надо.
Ворошкался, ворошкался, уснул. Забылся тяжелым сном. Вон как его вывернуло-скособочило, утром опять растирать себя станет, закоченеет весь: ног не чую, рук не чую, голова болит. Да как она болеть не будет, коли так скрючившись спать, а кровать-то просторная.
Намаялась с ним за последний год Зина, а уходить – страшно. И дети есть, внучат можно воспитывать, а как представишь: ночь – и одна в постели… Нет, уж пусть какой-никакой, а живой муж. Муж ее. А паспорт? Что ей паспорт. И пенсии ее на двоих хватает. Если бы не его гордость… И сыну не подсказать: стесняется она его еще. Как-никак, а все же не мать. Чужая женщина, хоть и не разлучница, а поди вот, угадай, что в свое время ему люди наговорили. Да и не примет помощи Володя. Унизительно ему как-то все сразу сделалось. Будто жизнь куда-то ушла, а он рукой последнее хватает, а схватить не может – пустота.
– Не спится? Замучил я тебя совсем.
– Спи уже. Выпрямись, раскинься, а то плохо опять будет.
Запричитал.
Слабые они, мужики, в немощи. Слабыми и обидчивыми становятся. Не подойти.
– Не с матерью, так со мной похоронят, – тихо, едва слышно пробурчала она, укладываясь под его бок.
– Что ты сказала? Что?
– Спокойной ночи, – громче. – Спи уже. Без могилы уж не останешься, похоронят. А души – они бессмертные. Душе разницы нет, где лежать. Летает она, парит в зефирах рая.
Что за жизнь, что стоит смерти?
Есть ли жизнь, что стоит смерти?
Если жить, то уж до смерти.
Если смерть – то ради жизни.
Он вспомнил: начмед их, бывало, писал стихи. Замполиту в газету отправлял. Печатали, шутили, даже премию как-то дали. «Подающим надежду…». А умер – и забыли. И газеты той больше нет, и гарнизона, и…
Пролетела жизнь – и канула в бессмертие. Хорошо хоть сын у него есть, есть, кому вспомнить, у начмеда не было никого. Вся семья погибла в аварии. В отпуске. В одночасье. Судьба.
Страшная штука жизнь: и на мир бы не глядел – тошно, и пожить хочется, и умереть тихо так, чтобы незаметно, без боли. Как мать его, говорят, во сне умерла. Хотя кто знает… Может, просто утешали соседки…. На похороны-то он опоздал. Девять месяцев был в походе, а она на третий после их выхода умерла. Море. Многое отняло у него море, хоть и не променял бы свою жизнь на другую. Знать бы… Тогда…
Говорят, покой приходит даже к воспаленному разуму. А к совести? А совестью столько не мучаются, чтобы всю жизнь не спать.
Наворотили они делов. Накаркали вороны. Детей, внуков жалко. Он-то свою жизнь прожил, пожил как следует, если разобраться. После такой жизни и в бессмертие не страшно шагнуть: человеком был, человека в себе не предал, держался своих принципов.
– Дотерпеть бы…
– Ты чего? Плохо? Тошнит? Тазик принести? – беспокойно коснулась его плеча Зина.
– Не надо. Сон дурной увидел.
– Ляг поудобнее да прогони его. Завтра на завтрак яйца сварить или кашу с сосисками? Что будешь?
– Все равно. Давай яйца. Давно не ели. Надоела каша.
– А говоришь, все равно.
– Начала…
– Тьфу, давай спать, пока не поругались.
– А я и не ругаюсь.
– Да ну тебя.
Всегда с ней так: заведется, из-за чего сама не знает. Вздохнул. Жаль, что с его места окна не видно.
Звезды…
Надо будет убрать с подоконника этот дурацкий цветок. Постоял летом, защитил их от жары – и хорош. На ночь душе простору хочется. Належится он еще в гробу. Под цветами.
«Если выпишут тебе гроб-то, без паспорта».
Недовольный, повернулся на бок, не поддался искушению: внутреннее ехидство – от беса. Много оно бед людям принесло, он сам видел: и не хочет человек, а неймется, своими руками хорошее рушит, правду так скажет, что самого воротит, ссоры, крик, теснота.
«Не похоронят, так сожгут. Все польза земле. Не бросят в беде. Люди все же кругом».
«Люди? Да разве это люди?..»
Ничего, на похороны он свои отложил давно. Выпьют, помянут. А там их совесть рассудит. Время лечит. Жаль, что у него мало времени: не затянуть рубец предательства на душе такой, не скрыть под коркою.
«Уходим в вечность… Наше дело – наше бессмертие».
А кому нужно бессмертие, если его нельзя использовать?
Дети, внуки…
Для них его уже словно и нет. Хорошо, что есть Зина. Живой человек рядом. Хотя и надоедливый. Да он и сам не подарок. Зато сообщит, кому надо, если что…. Зина теперь – это и есть его паспорт. И паспорт, и память, и телефонная книга. Самый что ни на есть живой документ. Другого, видимо, не заслужил. Не сподобился….
Значит так нужно…
По-разному люди умирают. И помнят их редко. Всех не упомнишь. И вспоминают…
Дыхание подруги делало свое дело. Сладко спится вдвоем. Не бессмертие страшно, одиночество. В одиночестве человек становится мнительным, тревожным. Вот он и размяк. А что случилось?.. Пустяки…. Вертится Земля? Вертится. Живут люди на ней? Его люди? Живут. Так что же он к ним привязался?.. Мало ли чего на свете не бывает. Наладится, выровняется все. Руки, ноги, голова у молодых есть. Жизнь есть. Мир есть. Все. У них с Зиной такой роскоши не было. И ничего – прожили. И счастье было, и у них будет. И радость, и слова, и бессмертие. Вот только бы уйти ему по-человечески и пожить напоследок по-человечески – большего не надо. О том и прошу. Черт с ним, с бессмертием. Здоровья бы немножко…
Потушил он в туалете свет, али нет?..
