Николай Гейнце
Самозванец
XIV
На место
Иван Корнильевич Алфимов был сам накануне сознания во всем своему отцу.
Тяжелые дни переживал этот, еще в сущности неиспорченный, безвольный, запутавшийся в расставленных ему жизненных сетях молодой человек.
Все, казалось, сошло с рук так, как предсказал граф Сигизмунд Владиславович Стоцкий. Подозрение в растрате не коснулось его, виновник был найден, признан за такового общественным мнением и сидел в тюрьме.
Отец оказывал ему полное доверие и зачастую даже не делал вечерних проверок кассы.
Он мог черпать из нее широкою рукою и черпал действительно.
Все, казалось, по выражению его друга и руководителя графа Стоцкого, «обстояло благополучно», а между тем сам Иван Корнильевич ходил, как приговоренный к смерти, и только при отце и посторонних деланно бодрился, чтобы не выдать себя с головою.
Впрочем, от ястребиных глаз Корнилия Потаповича не скрылось угнетенное состояние его сына.
– Что ты стал, словно мокрая курица? – заметил ему он. – Втюрился, что ли, в какую бабу, так скажи, мигом обвенчаю, если мало-мальски подходящая, для нас с тобой этот товар не заказан, дорогих нет, всяких купим.
– Нет, я ничего, папа, так, вся эта истовия подействовала на меня неприятно…
– Это с Сиротининым-то?.. История, действительно, неприятная… Но зато урок, родному отцу сыну верить нельзя… Вот какие времена переживаем… Вот что…
Корнилий Потапович вышел из помещения кассы, где происходил этот разговор.
Это было как раз на другой день после того, как молодой Алфимов виделся с Елизаветой Петровной Дубянской у Селезневых.
Иван Корнильевич не помнил, как он вышел из их квартиры. В глазах у него было темно, ноги подкашивались.
Он с трудом уселся в ожидавшую его у подъезда пролетку.
– Домой! – как-то машинально сказал он кучеру, хотя ему было необходимо в тот вечер заехать в несколько мест.
«Вот как она его любит… В Сибирь за ним идти готова, – неслось в его голове. – Не верит в его виновность и считает виновным… меня…»
Невыносимой болью сжалось его сердце.
Чтобы забыться, чтобы уйти от этих преследующих его видений, он начал пить и проводить бессонные ночи за игорным столом, а для этого необходимы были деньги – они были под рукой, в кассе конторы.
Рука протягивалась – деньги брались, не давая забвения, а лишь все глубже и глубже засасывая молодого человека в жизненный омут.
С вечно тяжелой, отуманенной головою он, однако, не мог отделаться от преследующих его видений. Дубянская и Сиротинин стояли перед ним, и на устах обоих он с дрожью читал страшное слово: «Вор!»
Деньги были необходимы несчастному не на одни кутежи и игру. Граф Стоцкий требовал от него периодически большие суммы, чтобы, как он выражался, заткнуть горло ненасытной Клавдии – этой, как, вероятно, помнит читатель, приманки для молодого Алфимова, отысканной с непосредственной помощью полковницы Усовой.
Чтобы дать первые две тысячи рублей, и было совершено Иваном Корнильевичем первое заимствование из кассы конторы, начало растраты, за которую сидел теперь Сиротинин в доме предварительного заключения.
Граф, по его собственным словам, спас от нее своего друга, удалив ее в Москву и пообещав от лица молодого Алфимова ей золотые горы.
– Такая упорная девчонка, – заметил Сигизмунд Владиславович, – насилу уломал, может наделать больших бед.
С этого времени начались периодические требования Клавдии Васильевны Дроздовой денег через графа Стоцкого.
Последний пугал молодого Алфимова перспективой скандала, и деньги давались ему для пересылки «ненасытной акуле», как называл граф молодую девушку.
Надо ли говорить, что ни одной копейки из этих денег не получила Клавдия Васильева Дроздова?
Граф Стоцкий ограничился сообщением Капитолине Андреевне, что Клавдия надоела Ивану Корнильевичу и было бы удобнее, если бы ее она к себе не принимала.
– Он влюбился, ему не до нее и даже теперь будет неприятно с нею встречаться, – заметил он, – это и к лучшему, он будет играть.
Полковница Усова, получавшая процент с выигрыша, ничего не имела против изменившихся вкусов молодого человека, тем более, что ей все равно было: тем или другим способом получать прибыль.
Белокурая Клодина была бесцеремонно удалена и более не появлялась в гостиных Капитолины Андреевны.
Между тем молодая девушка действительно серьезно привязалась к Ивану Корнильевичу и заскучала в разлуке с ним, но женская гордость не позволяла ей искать свидания со своим бывшим обожателем.
К тому же над бедной девушкой разразилась вскоре и другая беда, а именно, ее мать умерла от разрыва сердца.
Клавдия Васильевна осталась одна.
За несколько дней до рокового открытия, сделанного Иваном Корнильевичем Алфимовым, что любимая девушка любит другого и, несмотря на обвинения этого другого в позорном преступлении, остается верна своему чувству, в другом конце Петербурга, на дальней окраине Васильевского острова происходило начало эпилога драмы, действующим лицом которого явилась действительно полюбившая молодого Алфимова девушка.
В доме самого отталкивающего, запущенного вида, в комнате, способной внушить отвращение самому невзыскательному человеку, сидели у окна и оживленно беседовали две женщины уже не первой молодости.
Одна из них по неряшеству вполне подходила к окружающей обстановке.
Другая, казавшаяся гостьей, напротив, была одета очень роскошно, хотя пестро и безвкусно.
– Ну, что? Как дела? – спрашивала гостья.
– Что? Разве вы меня не знаете, милая Матильда Карловна? Разумеется, я устроила все великолепно. Бросилась она после смерти матери – ведь ни синь пороха не получила от нее, незаконная – работы искать и нашла было – сидит день и ночь, не разгибаясь! Ну, заработает на дневное пропитание и довольна. Нет, думаю, ты из таких натур, как я на тебя посмотрю, которых не уломаешь, пока у них хоть одна корка черствого хлеба есть! С тобою по иному надо. Выждала, пока она во второй раз кончила работу, да и говорю: «Вы устали? Давайте, я отнесу, мне по дороге». Она согласилась, даже еще благодарить принялась. Ну, а я – не будь плоха – взяла ее работу да хорошенько поизмяла, перепачкала, перепортила и отнесла в магазин. Там просто на дыбы встали! Пришла она к ним на другой день за работой, а они ее выгнали… Теперь носится по всему городу, работы ищет! Совсем до крайности дошла!
– Молодец вы, Мила Ивановна! Умная женщина!
– Ну, да за ум, да за расторопность и деньги берутся… Вы, милая Матильда Карловна, так и знайте, что за эту я дешевле ста рублей не возьму.
– Да побойтесь вы Бога! Ведь мне же ее везти надо, одеть.
– Ну, как знаете. Да вот и она! Даете сто?
– Дам, дам!.. Вот…
Вошла Клавдия Васильевна. Она была худа, бледна и печальна, но все еще очень хороша.
– Ну, что, нашли работу? – спросила ее Мила Ивановна.
– Нет, – отвечала она грустно. – Вы уж повремените… Завтра я наверно достану работу и через несколько дней с вами расплачусь.
– Полноте вам горевать! – добродушно заговорила Мила Ивановна. – Вот эта госпожа хочет взять вас к себе в Москву на постоянное место и жалованье положить хорошее и обещает, что если будут вами довольны, то и мне за вас уплатит.
– Я очень рада, – воскликнула молодая девушка. – Поверьте, вы мною будете довольны. Работать я умею и люблю. Но что же мне придется у вас делать?
– Видите ли, – отвечала Матильда Карловна, несколько смущенно, – я содержу нечто, вроде ресторана… У меня бывает много господ… Так вот, вам придется с несколькими другими девицами присматривать за порядком, прислуживать…
– Едва ли я могу, – проговорила печально Клавдия Васильевна. – Для этого нужны и ловкость и уменье…
– О, все это приобретется весьма быстро при самом деле, – возразила Матильда Карловна. – Так поедемте сейчас ко мне в гостиницу… Вы после хлопот, вероятно, голодны, покушаем, и вечером же со скорым поездом умчимся в Москву.
На другой день скорый поезд примчал их в Москву.
Был двенадцатый час утра, когда Матильда Карловна с Клавдией Васильевной ехали по неизвестным последней улицам Белокаменной.
На этих улицах господствовало оживление, сновали пешеходы, обгоняли друг друга экипажи.
Но когда пролетка, на которой они ехали, повернула в один из переулков, находящихся между Грачевкой и Сретенкой, Клавдию Васильевну поразило какое-то вдруг сменившее жизнь большого города запустение.
В переулке не было ни души.
В одноэтажных и двухэтажных домах, большею частью деревянных, в нижних этажах закрыты были ставни, а в верхних опущены шторы.
Изредка из некоторых окон как бы всполошенные звуками колес единственного въехавшего экипажа повысунулись женские фигуры в растрепанных прическах, с помятыми лицами и сонными глазами.
Иные были в ночных кофтах, а иные в еще более откровенных костюмах.
Все это очень поразило молодую девушку.
Пролетка остановилась по указанию Матильды Карловны у одного из двухэтажных домов.
Дом был каменный, с вычурными украшениями из алебастра и с выдающимся подъездом, с зонта которого спускался большой фонарь с разноцветными стеклами.
Заспанный лакей в одной жилетке отворил на звонок Матильды Карловны дверь.
Она с Клавдией Васильевной прошла на второй этаж и провела ее в отдельную, хорошо убранную комнату.
– Вот здесь вы и поселитесь, – сказала она. – Сегодня выходить на работу вам не нужно. Лучше отдохните, я сейчас вам пришлю кофе и завтрак.
Вскоре после ее ухода к Клавдии Васильевне вошла прехорошенькая и пресимпатичная брюнетка и принесла кофе и очень вкусный завтрак.
Девушки разговорились.
Клодина передала ей свою печальную историю.
– Ну, теперь все это миновало для вас раз навсегда, – утешала ее новая подруга. – Здесь житье привольное, – ешь, спи, наряжайся, а каждый вечер музыка, гости… А чтобы вам легче было привыкать, я вам сразу найду такого поклонника, который озолотит вас.
– Ах, что вы мне такое говорите… Мне этого вовсе не нужно… Я хочу делать свое дело… служить… работать…
– Эх, вы, горемычная! – продолжала брюнетка не то с жалостью, не то с презрением. – Ничего, я вижу, вы здешнего не понимаете. Ну, да ложитесь спать с дороги, – сказала она, увидав, что молодая девушка окончила завтракать и уже выпила кофе. – Вечером я зайду, там будет видно.
Постель была роскошна. В пружинном матраце она, как показалось ей, утонула. Свежесть постельного белья, пропитанного духами, приятно щекотало нервы.
Молодая девушка вскоре заснула, как убитая.
Спала она долго.
Когда она проснулась, в комнате было уже темно, а снизу слышалась музыка и какой-то неясный шум. Кто-то играл на фортепиано с аккомпониментом скрипки.
В комнату вошла та же самая брюнетка со свечою в руках, одетая по-бальному. В этом костюме ее красота выделялась еще более.
Клавдия Васильевна положительно загляделась на нее.
Вслед за брюнеткой явилась горничная. Небрежно поклонившись сидевшей на кровати Клавдии, она зажгла розовый фонарь, висевший в комнате, и свечи у изящного туалета.
– Ну, что, отдохнули? – спросила брюнетка.
– Совершенно… Я, кажется, спала очень долго…
– Да, – улыбнулась брюнетка, – почти двенадцать часов, теперь уже двенадцатый час ночи…
– Что вы говорите?..
– Ничего… Здесь только с этого времени начинается работа… Если не хотите больше спать, давайте я помогу вам переодеться и спустимся вниз… Там уже собрались гости… Слышите, какой содом пошел… Вот и увидите здешние порядки… Ведь и я была когда-то такая, как и вы…
– Хорошо, пойдемте… Спать я больше не хочу… – согласилась Клавдия Васильевна.
– Я сейчас вернусь, – сказала брюнетка и вышла.
XV
«Нечто, вроде ресторана»
Содержимое в Москве Матильдой Карловной учреждение, которое она скромно назвала Клавдии Ивановне «нечто, вроде ресторана», было одним из шикарных московских «веселых притонов».
Недаром еще со времен Грибоедова известно, что «на всем московском лежит особый отпечаток».
Сорок сороков церквей московских с их на все музыкальные тона звучащими колоколами, с их золотыми и пестрыми куполами, указывают на набожность коренного московского населения, и, действительно, полные всегда молящимися храмы Божии до сих пор удовлетворяют эту беспримерную для других русских городов набожность московских обывателей.
Но наряду с этим, сохранившимся почти с основания этого векового исторического города «древним благочестием», нигде также не умел и не умеет погулять народ, как в той же Москве. В ней во все времена давался простор широкой русской натуре, на ней всецело оправдалось изречение святого князя Владимира: «Руси есть веселие пити».
Так, повторяем, наряду с сохранившимся «древним московским благочестием», выросли в Москве богато украшенные «храмы греха», обжорства, пьянства и разгула. В них всецело проявлялась московская широкая натура, не знающая пределов своим желаниям и удержу при гульбе.
Ряд улиц, целый квартал, выражаясь прежним полицейским языком деления города, отведен в Москве для ночного разгула.
Днем эта местность погружена в сон, и лишь с вечерними огнями начинается в ней жизнь, та жизнь, которая боится дневного света, солнца, этой эмблемы добродетели.
В этой-то местности и находилось «нечто, вроде ресторана» Матильды Карловны.
Через несколько минут новая подруга Клавдии Васильевны вернулась с платьем и начала преобразовывать молодую девушку в нарядно, но слишком смело одетую барышню.
За этим занятием их застала вошедшая хозяйка.
– Ну, вот и хорошо, ну, вот и отлично! – ласково заговорила она. – Люблю людей, которые с охотой берутся за дело!.. Жаль только, что лиф у тебя маловато вырезан. Ну, да ничего, зато руки у тебя прелестны, шея и грудь.
Это рассматривание ее фигуры, будто бы она была лошадь, до глубины души оскорбляло Клавдию Васильевну, но она, скрепя сердце, покорилась и была очень рада, когда Матильда Карловна, окончив оценку, повела ее вниз.
Обстановка нижних комнат, по некоторым из которых Клавдия Васильевна проходила утром по приезде, совершенно изменилась теперь, и молодая девушка была поражена богатством и роскошью, бьющими ей в глаза.
Целые снопы газового света лились со всех сторон и освещали анфилады больших и блестящих золотой мебелью, громадными зеркалами и пестрыми коврами комнат.
На стенах, оклееных дорогими обоями, и в некоторых комнатах, обитых шелковой материей, висели картины, заставившие молодую девушку опустить глаза.
Женское голое тело, искусно освещенное, так и било в глаза со стен.
Средняя комната с прекрасно вылощенным паркетом была больше всех.
По стене стояли маленькие золоченые стулья, между которыми там и сям находились мраморные столики на золоченых ножках.
В широких простенках шести окон висели громадные зеркала в золоченых рамах, а в углу стоял великолепный рояль, на котором играл какой-то господин, а за его стулом стоял другой, со скрипкой.
Десятка два таких же, как Клавдия Васильевна, нарядно и откровенно одетых девиц сидели у столиков или ходили парочками по залу.
Было в зале несколько мужчин.
Стоял невообразимый гул голосов, шел оживленный разговор, но не общий, а в отдельных группах, и сразу ничего нельзя было понять, так как слышались всевозможные языки: французский, немецкий, польский, итальянский, словом, происходило нечто, напоминающее в миниатюре вавилонское столпотворение.
– Новенькая, новенькая… – пронесся по залу шепот, а Матильда Карловна, слегка подтолкнув под локоть Клодину, втолкнула ее в оживленную особенно группу девушек и мужчин, а сама удалилась в маленькую гостиную, смежную с залой, и важно уселась в кресло с каким-то вязаньем в руках.
Не прошло и десяти минут, как молодая девушка выбежала из толпы, как обожженная, и бросилась бежать по анфиладам комнат наверх.
Очутившись в отведенной ей комнате, она бросилась в постель и зарыдала, но тотчас быстро вскочила и направилась к двери.
– Это куда? – грубо окликнула ее, столкнувшись с нею на пороге, Матильда Карловна. – Никак бежать? Ловко! Это в моей-то хорошей одежде! Нет, ты мне прежде заплати за то, что ты пила, ела, да и платье надевала…
Клавдия Васильевна стояла перед ней, как приговоренная к смерти, и молчала.
Углы ее губ нервно подергивались.
– Скажите пожалуйста, – продолжала между тем Матильда Карловна, – чуть под забором с голоду не умерла, а туда же… да вздор все это!.. Сейчас же ступай вниз! Тебя гости ждут! Слышишь ты?..
Молодая девушка бессмысленно смотрела на нее пылающими, но сухими глазами.
– Слышишь ты? – повторила Матильда Карловна и схватила ее за руку.
Клавдия Васильевна с силою рванулась от нее и вскрикнула.
– Ишь ты какая!..
Бог весть, что было бы с ней, если бы за нее не вступилась прибежавшая на крик брюнетка.
– Оставьте ее, мадам! – сказала она. – Пусть она привыкнет, поодумается, завтра ей легче будет. Ведь и со мной то же было.
Матильда Карловна поворчала несколько минут, но потом, махнув рукой, ушла вскоре вместе с брюнеткой.
Клавдия Васильевна мгновенно переоделась в свое собственное платье, тихо проскользнула по лестнице в самый низ и очутилась в сенях подъезда.
В это время швейцар впускал новую оживленную компанию гостей.
Молодая девушка воспользовалась этой суматохой и отбежала уже далеко от ужасного дома прежде, чем швейцар успел сообразить, в чем дело.
Достойный и верный слуга Матильды Карловны тотчас же погнался за ее несчастною жертвою.
– Помогите! Спасите! – кричала Клавдия Васильевна, видя, что он ее настигает.
Но люди, проходившие в это время по переулку, слишком заняты были мыслью о предстоящих удовольствиях.
– Эге! Одна убегает! – смеясь, говорили они.
– Ничего, потом привыкнет, – умозаключили другие.
Выбежав из переулка и не видя другого спасения, молодая девушка бросилась в ворота первого дома, шмыгнула в первую дверь и по лестнице побежала наверх.
Через несколько минут она была уже на чердаке трехэтажного дома.
На чердаке было совершенно темно, и только после нескольких минут пребывания там глаза привыкли к окружающему мраку, и несчастная девушка различала полосы еле пробивавшегося света, отражаемого уличными фонарями.
В первую минуту Клавдия Васильевна облегченно вздохнула полной грудью, сочтя себя в безопасности от преследования грозного швейцара своеобразного ресторана.
Но это сравнительное спокойствие было непродолжительно.
До чуткого уха все еще бывшей настороже молодой девушки донеслись звуки нескольких человеческих голосов со двора.
Видимо, швейцар видел, куда она скрылась, и призывал на помощь дворников дома.
Клавдия Васильевна пошла, или лучше сказать, поползла, так как приходилось идти в некоторых местах на четвереньках, на одну из полос света.
Вскоре она очутилась у слухового окна, выходящего на улицу. Небольшое усилие со стороны молодой девушки, и одиночная рама слухового окна подалась и отворилась.
Теперь ей были ясны доносившиеся от ворот двора крики.
– Сюда прошмыгнула, сюда! – кричал грубый голос.
Клавдия Васильевна догадалась, что этот голос принадлежит преследовавшему ее швейцару.
– Иди ты к лешему! На ночь глядя увидел ты, куда кто прошмыгнул. Может, тебе с пьяных глаз померещилось.
– Говорю тебе, перед самым моим носом прошмыгнула, еще минута, и я бы ее за шиворот схватил.
– Да что, она у тебя украла что ли что?..
– Ничего не украла. Сбежала…
– От кого?
– От Матильды Карловны.
– И поделом крашеной кукле. Так зачем же она сюда побежит, сбежала если, так дала стрекача к воздахтору, обыкновенное дело… – продолжал убеждать швейцара другой сиплый голос.
– Какой такой воздахтор. Она не здешняя.
– Ну…
– Сегодня по утру мадам из Питера привезла.
– Проворонили. Что же за такой заморской птицей плохо глядели…
– Между рук из подъезда выскользнула, – продолжал сетовать швейцар. – Да ты не зубоскаль и не прохлаждайся, – вдруг переменил он тон. – Поискать надо. Магарыч получишь. Матильда Карловна не постоит. Да я завтра утречком пива поставлю. Потому, мне беда, я в ответе. Будь миляга, душевный ты человек, отец-благодетель…
– Так пару пива? Сейчас фонарь зажгу. Пошукаем на дворе. Выхода нет.
– Я здесь посторожу…
– Ладно, а я фонарь зажгу, подручного кликну, он у ворот постоит, и мы вместе пошукаем.
– Будь милый человек…
– Коли же на дворе нет, может, на чердак стреканула, у нас дверь открыта, просто…
Это донесшееся до Клавдии Васильевны соображение дворника заставило ее вздрогнуть и присесть на пол у самого слухового окна.
Ей казалось, что ее сейчас увидят с улицы.
Вся дрожа от страха, без мысли в голове сидела она на корточках, продолжая чутко прислушиваться к происходившему внизу.
Прошло, как показалось, по крайней мере, ей, очень много времени.
На дворе продолжали раздаваться голоса, которых было уже несколько.
Но чу! Тяжелые шаги раздались на лестнице, ведущей в ее убежище – чердак.
Через несколько минут в нем появилась бородатая фигура дворника с фонарем в руках, а за ним шел ее преследователь, швейцар.
Вне себя от страха, Клавдия Васильевна распахнула окно, быстро юркнула в него и, скатившись по крутой железной крыше, полетела на мостовую.
– Ишь, подлая, выбросилась! – мог только ахнуть швейцар, когда снизу донеслось до него и дворника падение чего-то тяжелого и нечеловеческий крик.
Крик раздался один раз, а затем все смолкло. Собралась мгновенно толпа прохожих, явилась полиция.
У упавшей девушки оказался разбитым череп.
Она была мертва.
Труп был уложен на извозчика и отвезен в мертвецкую ближайшей полицейской части.
Дворник дома быстро затушил фонарь и вместе со швейцаром Матильды Карловны вышел за ворота и смешался с толпою любопытных.
Швейцар вскоре незаметно удалился к своему посту.
