Николай Гейнце
Самозванец
X
Падение
– Пришла, пришла, дорогая, милая… – страстным шепотом произнес Владимир Игнатьевич, приблизившись к Любовь Аркадьевне и бросив выразительный взгляд на Машу.
Та быстро перебежала улицу и скрылась. Селезнева и Неелов остались одни.
– А Маша, где же Маша? – торопливо стала озираться молодая девушка, в первый раз в жизни оставшаяся на улице без провожатого.
– Маша будет здесь, на этом самом месте, через два часа, дорогая моя.
– Через два часа? Зачем?.. – упавшим голосом спросила Любовь Аркадьевна.
– Разве тебе не приятно провести их со мной?
– С тобой, где…
– Поверь, что там, где нас никто не увидит и где ты будешь в безопасности, под моей защитой. Ты не веришь мне? Тогда вернись домой, я сам провожу тебя и прощусь… навсегда.
– Владимир!..
– Недоверие доказывает, что ты меня не любишь. А недоверие к будущему мужу доказывает, что ты его не уважаешь.
– Владимир!
– Вот карета. Позволь мне тебя посадить в нее. Этим ты докажешь.
Любовь Аркадьевна бросила испуганный взгляд на экипаж, опущенные зеленые шторы которого придавали ему таинственный и, как ей казалось, мрачный вид.
– Но если отец и мать узнают, что я обманываю их, они проклянут меня.
– О, милая моя, наивная девочка. Их проклятие не продолжится долго. Через месяц, не более, я устрою все, мы с тобой бежим и обвенчаемся под Петербургом. Когда все будет кончено, поверь мне, они простят нас и благословят. Мы будем счастливы. Поедем.
– Но зачем теперь, Владимир? Лучше потом… – пробовала возражать молодая девушка.
– Так-то ты любишь меня. Ты не хочешь воспользоваться удобным случаем провести со мной наедине какой-нибудь час. С завтрашнего дня ты будешь вечно конвоируема компаньонкой, которая не будет обладать добрым сердцем Маши. Если не хочешь, то иди домой и, повторяю, прощай навсегда.
– Маша будет ждать меня здесь? Я вернусь домой вместе с ней? – вместо ответа спросила, после некоторого колебания, молодая девушка.
– Ну конечно, все условлено и предусмотрено.
Он подал ей руку.
Она как-то машинально оперлась на нее, дошла до экипажа и позволила себя посадить в него.
Неелов с торжествующей улыбкой на губах вскочил за нею, и крикнув кучеру «пошел», захлопнул дверцу.
Карета катилась по Литейной, и свернув по Симеоновскому переулку, проехала Симеоновский мост, часть Караванной, Большую Итальянскую, выехала на Невский проспект. Быстро домчавшись до Большой Морской, и проехав часть этой улицы, повернула на Гороховую и остановилась у второго подъезда налево.
Этот, хотя громадный, но невзрачный дом на Гороховой улице известен всему жуирующему Петербургу. Большая его часть занята «гнездышками любви», в которые и из которых днем и ночью впархивают и выпархивают парочки воркующих голубков.
Более или менее изящно отделанные, смотря по стоимости, апартаменты этого приюта петербургского, далеко, впрочем, не платонического флирта, хранят в своих стенах много страниц скандальной хроники не только полусветского, но и великосветского Петербурга.
Дом имеет множество входов и выходов, и ревнивые мужья и жены, как и строгие отцы и матери, и чересчур наблюдательные братцы положительно могут потеряться в этом лабиринте коридоров и переходов, среди этих безмолвных стен, за которыми происходят интересующие их романы.
Прислуга этого приюта нема, как и эти стены, и долголетней практикой приобрела особый нюх относительно намерений посетителей или посетительниц.
Неелов выскочил первый из кареты, осмотрелся зорко по сторонам, и, подав руку Любовь Аркадьевне, помог ей выйти из экипажа.
На лице молодой девушки лежало уже выражение какой-то немой покорности судьбе.
Карета отъехала.
Неелов и его спутница быстро вошли в подъезд, и, поднявшись на второй этаж, прошли по маленькому, узкому коридору и остановились перед запертою дверью.
Кругом не было ни души.
Неелов вынул из кармана ключ, отпер и отворил дверь.
Она очутилась в комфортабельно убранной комнате, через дверь которой была видна другая, меньших размеров.
Он запер дверь на ключ изнутри.
Западня закрылась.
Птичка была поймана.
Любовь Аркадьевна робко остановилась невдалеке от двери и машинально окинула взором помещение.
Мягкий, пушистый, хотя в некоторых местах повытертый ковер покрывал пол этой довольно обширной, но казавшейся уютной, ввиду множества мебели, комнаты.
Мебель состояла из мягких, обитых тоже не первой свежести, но, видно, тщательно сохраняемой шелковой материей темно-синего цвета, дивана, кресел, стульев, chaise longue и преддиванного стола, покрытого бархатною скатертью.
Над диваном было большое овальное зеркало в золоченой раме, в такой же раме огромное трюмо стояло в широком простенке между двумя окнами и тяжелыми темно-синими драпи и спущенными густыми тюлевыми занавесками, от которых в комнате стоял какой-то странный полусвет.
На стенах, оклееных дорогими темно-синими с золотом обоями, висели, кроме того, картины.
Любовь Аркадьевна бросила было взгляд на одну из этих картин, но тотчас же отвернулась.
Ей бросилась в глаза группа голых тел.
Что-то невольно кольнуло ее в сердце.
Бросилась молодой девушке в глаза также странность зеркал. Они все были испещрены какими-то надписями.
«Зачем, почему?..» – мелькнуло как-то непроизвольно в ее уме, но вопрос этот так и остался без ответа.
Из двери за тяжелой открытой портьерой, ведшей в следующую комнату, виднелся туалетный столик с овальным зеркалом, тоже в золоченой раме.
Наблюдения эти, однако, прервал Неелов. Он снял с нее верхнее платье, бережно взял за талию и повел к кушетке.
Она в каком-то полузабытьи опустилась на нее. Он сел рядом.
Казалось, в эту минуту он искренно любил ее. Страстно обняв молодую девушку, он шептал:
– Наконец мы с тобой одни… О, как я люблю тебя, теперь больше, чем когда-либо, потому что тебя силой хотят отнять у меня.
– Это правда?.. – тихо сказала она.
– И ты можешь это спрашивать!
– Да ведь ты сам говорил, что любил многих, а другие говорят о тебе…
Она остановилась.
– Я и не скрываю моих прежних похождений, но клянусь тебе, ты одна заставила меня понять, что в любви есть что-то высшее, святое!.. Ты должна быть моею, хотя бы все силы небесные и адские восстали против меня.
– Боже, как мне хотелось наслаждаться полным счастьем с тобою!
– И будем.
– Бог знает.
– Скажи, что ты «моя»… Докажи мне это… У меня будет все готово к побегу и к венцу через несколько дней.
– Ах, Владимир… Я не могу.
– Ну, значит, ты не любишь меня… Если бы ты любила так горячо, так искренно, как я, ты не задумывалась бы… А, понимаю… Моя бедность…
– Замолчи! – вскрикнула она, падая в его объятия.
– Так я умру с тобою!.. – воскликнул Неелов, целуя ее в полуоткрытые губы.
– Ах, Владимир, – шепнула она, – я брошусь к ногам отца, вымолю его благословление, а затем, вдали от света, мы будем наслаждаться счастьем, которое дает любовь.
Взором, казалось ей, полным любви и блаженства, смотрел он на нее, пока она говорила, затем склонился к ней так, что дыхание его коснулось ее волос, глаза его впились в ее глаза.
Постепенно лицо его склонялось все ниже и ниже, и наконец их губы замерли в долгом горячем поцелуе.
В полубессознательном состоянии лежала Любовь Аркадьевна на груди любимого человека.
Но прошедшее и будущее для нее уже не существовали, она жила только блаженством настоящего мгновения.
Как перышко, взял он ее на руки и понес в следующую комнату.
Портьера тихо опустилась.
Опустим и мы завесу над нашим рассказом.
Через два часа у дверей кареты, приехавшей обратно на угол Литейного и Фурштадтской улицы, действительно, как из земли выросла Маша и с вышедшей из кареты барышней отправилась домой. Любовь Аркадьевна прямо прошла в свою комнату, бросилась на постель и залилась слезами.
В тот же вечер Елизавета Петровна, войдя в ее комнату, была поражена ее видом.
– Что с вами, вы больны?
– Ничуть.
– Пойдемте заниматься музыкой.
– Я не расположена.
Лубянской после такого холодного приема ничего не осталось, как пройти в гостиную, где она застала Екатерину Николаевну.
– Что делает Люба?.. – спросила последняя.
– Я звала ее поиграть в четыре руки, но она отказалась. Мне кажется, что она не совсем здорова.
– Так пошлите за доктором.
– Не нужно. Мне лучше. Если вы не раздумали, пойдемте играть… – сказала внезапно вошедшая молодая девушка.
– Но ты, на самом деле, страшно бледна… – сказала Селезнева.
– Маленькая головная боль, теперь уже проходит… – отвечала дочь.
Дни потекли за днями.
Из общих знакомых в доме Селезневых Елизавета Петровна дружески сошлась с Иваном Корнильевичем Алфимовым, приятелем Сергея Аркадьевича Селезнева, который чрезвычайно симпатично с первого же раза стал относиться к компаньонке его сестры.
Что касается до последней, то она продолжала держаться на стороже относительно приставленной к ней «шпионки», как она мысленно называла Дубянскую.
Бывали, впрочем, минуты, когда Любовь Аркадьевна старалась побороть в себе это предубеждение против Елизаветы Петровны.
С интересом и сочувствием слушала она рассказ молодой девушки о смерти ее отца.
Когда она упомянула фамилию Неелова, Селезнева заметила что знает одного Неелова, который делал ей предложение.
– Владимир Николаевич?
– Да.
– Это он самый.
– Вероятно тот, так как я знаю, что он дружит с графом Стоцким.
– Конечно, он… И он делал вам предложение?
– Да, он любит меня, но папа отказал ему.
– И слава Богу… Вы избегли большой опасности.
– Почему?
– Вы не знаете, как страсть к игре губит человека, а он игрок. Он сделал бы вас на всю жизнь несчастной. Он испорченный, дурной человек, даже ваша любовь не исправила бы его.
«Она подучена моим отцом», – мелькнуло в уме Любовь Аркадьевны.
– Вы были бы сто раз счастливее, если бы вышли за человека, который вас не любит, но уважает, даже если бы он был некрасив и немолод.
«Она подразумевает графа Вельского, – подумала молодая девушка. – Значит, она все же орудие в руках моей матери… – О, милый Владимир! – работала далее ее пристрастная мысль. – Мы окружены врагами. Тебя хотят оклеветать, унизить в моих глазах, дорогой мой. Да, я буду недостойна твоей любви, если когда-либо усомнюсь в тебе».
И снова она отдалялась от Елизаветы Петровны и снова уходила в самою себя.
Бывали случаи, когда горничная Маша по приказанию барышни запирала ее на ключ в ее комнате и не давала этот ключ Дубянской.
Чтобы не делать истории, Елизавета Петровна не доводила этого до сведения Екатерины Николаевны, очень хорошо понимая как свое положение, так и положение Любовь Аркадьевны.
XI
В цепях прошлого
Среди известной нашим читателям компании, состоявшей из графа Стоцкого, Неелова, барона Гемпеля и графа Вельского, появилось новое лицо, Григорий Александрович Кирхоф.
Он был представлен графом Сигизмундом Владиславовичем, не стеснялся в деньгах, вел большую игру и принимал с охотой участие в кутежах, пикниках, обедах и ужинах, в подписке и подарках актрисам и танцовщицам.
Этого было достаточно, чтобы ставшая за последнее время довольно невзыскательной петербургская «золотая», или, правильнее, «золоченая», молодежь приняла его в свой круг, из которого он даже попал в некоторые дома столичной, как родовой, так и финансовой аристократии.
Кто он был, откуда явился в столицу, какие имеет средства к жизни? – все эти вопросы, которыми не задается наше современное общество при встрече с незнакомцем, если он элегантно одет, имеет внушительный вид и обладает всегда полным бумажником. Последние условия всецело подходили к Григорию Александровичу, и прием его в среду людей, считающих друг друга, а в особенности, самих себя порядочными, состоялся беспрепятственно.
В момент появления его в петербургском обществе трудно было установить его тождество с лицом, являвшимся к полковнице Усовой и ведшим с графом Стоцким довольно, если припомнит читатель, странный разговор.
С того времени он возмужал, раздобрел и приобрел вид настоящего барина; костюм от лучшего портного также сделал свое дело, и никто бы, даже сама полковница Капитолина Андреевна, видевшая его хотя один раз, но чрезвычайно памятливая на лица, не узнала бы в нем Григория Кирова, изменившего свою фамилию лишь несколько на немецкий лад.
Мы застаем его в его комфортабельно убранной холостой квартирке на Малой Конюшенной, в уютном кабинете, за интимной беседой с графом Сигизмундом Владиславовичем Стоцким.
– Довольно мне быть твоим рабом, – говорил граф, – еще одна подобная записка, и я разорву эти адские цепи – чего бы мне это ни стоило.
– Это тебе будет стоить каторги, мой друг… – со смехом заметил Григорий Александрович.
– Как знать, не было бы тебе хуже, чем мне… Подделыватель фальшивых ассигнаций, шулер, вор!..
– А ты разве не то же самое, что и я, но вдобавок еще убийца.
Последнее слово Кирхоф – мы так и будем называть его – произнес пониженным шепотом.
– Убийца! – повторил граф. – Докажи.
– Изволь, если хочешь, я покажу тебе некоторые вещественные доказательства.
Граф Стоцкий побледнел.
Григорий Атександрович между тем продолжал деловым, равнодушным тоном.
– Если бы не твоя угроза отделаться от меня во что бы то ни стало, я промолчал бы, но теперь я хочу доказать тебе, что ты ничто иное, как игрушка в моих руках, которую я могу уничтожить, когда она надоест мне, или не будет мне нужна! Твоя тайна в моих руках. Интересно тебе знать, насколько я проник в нее?
– Никто ничего не может знать про меня… – задыхаясь, проговорил граф Стоцкий.
– Ты думаешь? – улыбнулся Кирхоф. – Так слушай, что я расскажу тебе… Старик Подгурский был очень богат, но, собственно говоря, не имел никаких прав на свое состояние. Он женился на одной русской, у которой был ребенок, но не ее, а какой-то знатной дамы, которая обязалась выдать ей огромную сумму на воспитание… Ради этих-то денег Подгурский на ней и женился.
– Какое мне дело до всего этого… Через тебя же я познакомился с ним десять лет тому назад, когда он уже был вдовцом.
– Подожди, не торопись… Слушай дальше… У Подгурского была сестра, которую соблазнил один польский магнат, граф Владислав Стоцкий, ты теперь начинаешь понимать, что дело касается немного и тебя?
Сигизмунд Владиславович был бледен, как полотно.
Григорий Александрович заметил это и с презрительной улыбкой продолжал:
– Подгурский запретил сестре показываться на глаза… Около этого времени вспыхнуло польское восстание. Граф Владислав Стоцкий принял в нем деятельное участие, за что был сослан в Сибирь, а имущество его конфисковано. Сын его от первого брака еще ребенком остался в Варшаве у родственников, а после ссылки отца, когда вырос и возмужал, уехал в Англию, сделавшись эмигрантом. Сестра Подгурского осталась нищей, но брат не сжалился над нею. Между тем спустя много лет граф Владислав Стоцкий был помилован, и ему была возвращена значительная часть его состояния. Вернувшись на родину, он стал разыскивать свою возлюбленную и, не найдя ее, написал завещание, по которому все свое состояние завещал ей и своему сыну Сигизмунду поровну, если же она умерла, то ее сыну, если и сын его Сигизмунд окажется умершим, то сестра Подгурского и ее ребенок делались единственными наследниками. Душеприказчиком он выбрал Подгурского, поручив ему все свое состояние. Сделав это распоряжение, старый граф вскоре умер.
– А тот – Сигизмунд?
– Не торопись, милый друг. Ты должен видеть, что я знаю больше, чем те газеты, которые десять лет тому назад извещали об убийстве известного подделывателя кредитных билетов и шулера Станислава Ядзовского. Сестра Подгурского и не подозревала о наследстве и ходила со своим сыном из дома в дом, прося подаяние. А Подгурский на ее деньги строил в Москве дома. Однажды от голода и холода она умерла на пороге одного из этих домов, где он жил. В старике проснулась совесть, он взял мальчика, не говоря ему, однако, о наследстве. Должно быть, мальчишка был негодяй, потому что убежал из дома своего дяди, чему тот от души был рад.
Он остановился, чтобы перевести дух.
– Дальше, дальше… – задыхаясь прошептал Сигизмунд Владиславович.
– Изволь, дальше, чтобы не томить тебя, я сделаю скачек и перейду прямо ко времени нашего бегства. Наша фабрика процветала под Петербургом, как ты знаешь, не долго… Благодаря неосторожности одного из сообщников, все было открыто… Я должен был бежать, а также и ты, мой друг.
– Это мне известно, ты хотел рассказать о молодом графе Стоцком.
– Он совершенно случайно узнал, что его состояние у Подгурского в Москве, и написал ему, что приедет к нему по разным обстоятельствам тайно, чтобы взять часть своего наследства.
– Я помню, – отдался воспоминаниям и граф Стоцкий, – это было в то время, когда мы бежали и остановились в Москве, где я по твоей протекции нашел пристанище в доме Подгурского. Он тогда говорил, что Бог знает что дал бы, чтобы кто-нибудь убрал с его дороги молодого поляка.
– И мой молодой друг понял его, – прибавил Григорий Александрович.
– Это ложь! Я не причастен к этому делу!
– Ты думаешь, меня легко обмануть? А доказательства, о которых я говорил тебе…
– Я его не убивал.
– Выслушай и потом отрицай.
Кирхоф пронизывающим взглядом смотрел прямо в лицо своего собеседника. Тот молчал.
– Молодой человек не явился ни в тот день, ни после. На другой день, когда его ожидали, я прочитал в газетах, что в Сокольничьей роще, недалеко от роскошной дачи Подгурского, нашли убитым разыскиваемого петербургской полицией преступника Станислава Ядзовского… Я пошел посмотреть на труп моего друга Пальто, сюртук, бумаги – все было твое, кроме лица. Я ничего не сказал, решив, что для тебя же лучше, если тебя сочтут умершим. Каким образом очутилось твое платье и бумаги на убитом?
– То и другое было у меня украдено.
– Старая песня острожников! Но вот что важно: молодой граф не являлся больше к Подгурскому за наследством, а все бумаги прощенного впоследствии правительством Сигизмунда Стоцкого у тебя.
– Все это могло бы иметь значение, если бы было доказано что убит не первый встречный, а граф Сигизмунд Стоцкий.
– Совершенно справедливо, но слушай дальше… За границей я познакомился с Николаем Герасимовичем Савиным, который затем наделал столько шуму в Европе и который теперь сидит здесь в доме предварительного заключения. У него в Париже была прекрасная квартира и в кабинете множество портретов. Один из них, красивого молодого человека лет двадцати, заинтересовал меня и я спросил его кто это?
– Это мой старый друг, я с ним сошелся еще в Варшаве, затем он уехал в Англию, но там в бытность мою я не мог его разыскать. Его звали…
– Как ты думаешь, чье имя он назвал? – спросил Григорий Александрович, наслаждаясь смущением и испугом графа Стоцкого.
– Графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого, – продолжал он после некоторой паузы. – Я упросил Савина позволить мне переснять этот портрет под предлогом, что он очень похож на моего покойного брата, который не снимался при жизни, и получил разрешение. Хочешь, я покажу тебе его?
С этими словами он направился к бюро.
Граф Сигизмунд Владиславович, все лицо которого исказилось от злобы, готов был в эту минуту кинуться на своего смертельного врага и задушить его.
– Не надо, не надо… верю… – прохрипел граф.
Кирхоф вернулся на место и подозрительно посмотрел на Стоцкого.
Прежде чем продолжать дальше беседу, он взял стакан вина, стоявший перед ним, но поднеся его к губам, поставил обратно на стол и позвонил.
– Вылей это вино и дай новый стакан. Только не пей его… – приказал он лакею.
– Ты боишься яду? – спросил граф Сигизмунд Владиславович с худо скрытой злобой. – На этот раз ты напрасно опасался, но если ты меня вынудишь…
– Дурак! – возразил Григорий Александрович. – Разве ты меня не знаешь. Или ты думаешь, что я, зная, что ты ради своего спасения можешь стать убийцей, буду ждать от тебя пощады? Я осторожнее тебя. Все, что я рассказал тебе, я написал, запечатал в конверт и передал верному человеку. В случае, если я умру насильственною смертью, этот конверт будет передан в руки правосудия, если же своею – будет уничтожен.
Граф Сигизмунд был окончательно уничтожен. Он действительно оказывался игрушкой в руках своего бывшего сообщника и друга.
– Я вижу, что улики против меня, – сказал он, – но повторяю тебе, не я убил его.
– Ха, ха, ха! Однако, ты очень храбро отпираешься.
– Я нашел его в роще уже мертвым и действительно переменил его одежду на мою и взял бумаги.
– Но кто же поверит этой сказке?
Сигизмунд Владиславович молчал. Наконец, после долгой паузы он сказал:
– Признаю, что я вполне в твоей власти, но предупреждаю, если ты уже слишком затянешь петлю, в которую я попал, я предпочту умереть, чем влачить эти тяжелые цепи прошлого. Чего ты от меня хочешь? Ты живешь, ничего не делая и ничем не рискуя, – а я? Я ежеминутно должен дрожать, чтобы не попасться. Мне грозит ежеминутно тюрьма, Сибирь. Подумай об этом и сжалься. А ты требуешь от меня все больше и больше.
– Я нахожу, что с некоторых пор ты заленился, и я нарочно призвал тебя, чтобы посоветовать тебе действовать энергичнее.
– Да разве я могу что-нибудь сделать, когда граф Вельский под влиянием жены стал избегать нашего общества, и я боюсь настаивать, чтобы не лишиться его совершенно.
– Его? Не ее ли? – с насмешкою заметил Кирхоф.
– А если бы и так, – строго и дерзко ответил граф Стоцкий. – Тебе все равно, откуда я беру для тебя деньги… Они будут.
С этими словами он простился со своим сообщником-властелином и вышел.
