Николай Гейнце
Самозванец
XIV
В конторе
В банкирской конторе «Корнилий Алфимов с сыном», занимавшей роскошное помещение на Невском проспекте, шла оживленная работа.
Человек двадцать служащих исполняли свои сложные обязанности с быстротой и точностью машины.
В те дни, когда сам Корнилий Потапович не мог по тем или другим обстоятельствам бывать в конторе, его замещал сын Иван Корнильевич.
Это был симпатичный белокурый молодой человек с лицом, на котором еще не исчезли следы юношеского румянца, и лишь некоторая синева около добродушных глаз, выражением своим напоминающих глаза его сестры, указывала, что яд Петербурга успел уже всосаться в недавно еще девственную натуру скромного москвича.
Он сидел в кабинете отца за письменным столом, заваленным кипами бумаг и счетов, но все его внимание было сосредоточено на личных счетах.
Он просматривал их с видимой мучительной тревогой.
– Двадцать тысяч рублей! – прошептал он. – Да где же я их возьму! Проклятая игра! О, с какой радостью отказался бы я от нее. Но ведь мне необходимо добыть денег… а другого способа нет… Отец… Но как сказать ему о таком проигрыше… Он ни за что не выдаст мне даже моих денег… или же предложит выделиться и идти от него, куда я хочу, с проклятием матери за спиною… Он неумолим… Тронуть капитал для него хуже смерти… А я дал клятву матушке… Хотел выручить граф Сигизмунд, но и он что-то не появляется… Как тут быть?..
И он опять принимался нервно пересчитывать на бумаге роковые для него цифры.
Несчастный молодой человек представлял из себя новую жертву «теплой компании» графа Стоцкого, Неелова и барона Гемпеля.
Познакомившись с ними через графа Вельского, он был введен в круг «золоченой молодежи» Петербурга и петербургские притоны, подобные салону полковницы Усовой.
На почти не тронутого жизнью юношу одуряющая атмосфера этих притонов и отдельных кабинетов произвела действие угара.
Вино, карты и женщины – эти три исторические силы падения человека – сделали свое дело и направили молодого человека на тот путь, где один лишний шаг зачастую отделяет честного человека от преступника.
Первый стакан вина, выпитый далеко не с охотой, а больше из молодечества, и не показавшийся даже вкусным, ведет за собой второй, тяжесть головы вначале, производя неприятное впечатление, с течением даже весьма короткого времени становится обычной и даже необходимой для отвлечения от нее мрачных мыслей, порождаемых еще не совсем заглохнувшей совестью.
Первый выигрыш – это получение денег без малейшего труда, среди хохота, смеха и веселья – побуждает стремиться ко второму. Проигрыш не пугает, а, напротив, усиливает желание выиграть, чтобы отыграться.
Кутила и игрок готов.
Изученный поцелуй заморской или доморощенной «жрицы любви», искусный до «артистического шедевра», подделанный под настоящее страстное лобзание, заставляет усиленно биться молодое сердце и ключем кипеть молодую кровь. Аромат духов и женского тела мутит ум и парализует волю.
Развратник готов.
К чести Ивана Корнильевича надо сказать, что по последнему пути он сделал еще очень слабые шаги.
Его сердце еще не было испорчено, и женщина не была еще сведена им с «пьедестала юношеского поклонения» на уровень хорошо приготовленного, приправленного заморскими пряностями лакомого блюда.
Усилия его друзей разбивались об «идеализм» Ивана Корнильевича, давшего графу Стоцкому и другим обильную пищу для насмешек над «чистым мальчиком», как прозвали молодого Алфимова в кругу петербургских «хлыщей».
Обычные посетительницы квартиры Капитолины Андреевны не имели успеха относительно «сына банкира», несмотря на приложенные с их стороны старания.
Это озаботило графа Стоцкого, и по совещанию с полковницей Усовой было решено приготовить для Ивана Корнильевича другую приманку, сообразно его «московским вкусам», как выразился граф Сигизмунд Владиславович.
Этой приманкой послужила некая Клавдия Васильевна Дроздова – молодая шестнадцатилетняя девушка, с личиком херувима, миниатюрная и гибкая, «одна мечта», как определила ее полковница.
Она жила со своей матерью на Васильевском острове в бедной квартирке и перебивалась работой портнихи.
Отца она никогда не знала, да о нем и не было упомянуто в ее метрическом свидетельстве, а ее мать была из тех падших женщин, не потерявших вместе с нравственностью благоразумия и сумевших скопить себе деньжонки на черный день, которыми и перебивалась вместе с маленьким заработком дочери, принужденная с летами оставить свое занятие «любовью», как она сама выражалась.
Переговоры с Марфой (когда-то Мартой) Спиридоновной, так звали мать Клавдии, были не трудны.
Капитолина Андреевна была понята с первых же слов, а несколько сотенных бумажек придали ее речам крайнюю убедительность, и Клавдия Васильевна стала постоянной гостьей салона полковницы Усовой.
Одевалась она скромно, но мило, на средства той же полковницы, да и шикарный наряд дисгармонировал бы со всей ее простенькой до наивности внешностью.
Она принадлежала еще к числу тех жизненных блюд, для которых гарнир является излишним.
Приманка оказалась действенною. Иван Корнильевич увлекся и проводил очень часто с Клодиной, как звали девушку у полковницы, целые часы в одном из будуаров.
Эти свидания не отражались на внешности молодой девушки, искренно привязавшейся к молодому человеку, что приводило графа Стоцкого и других к убеждению, что «чистый мальчик» разводит в будуаре «кисель на розовой воде».
Это не касалось Капитолины Андреевны, которой было безразлично, чем занимаются ее гости, оставаясь tete-a-tete, тем более, что Иван Корнильевич исправно и щедро давал ей деньги на нужды «маленькой Клодины» и ее матери.
Больше половины их застревало, конечно, в карманах полковницы.
За последнее время, впрочем, другое чувство начало вытеснять из сердца Алфимова увлечение «маленькой Клодиной».
Вся эта жизнь и привела Ивана Корнильевича к роковому раздумью над счетом его долгов, в котором мы застаем его в кабинете банкирской конторы.
В дверь кабинета постучались.
– Войдите! – крикнул молодой Алфимов. Дверь отворилась, и вошел граф Стоцкий.
– Ну, что? – поднялся с тревогой с места Иван Корнильевич.
– Все прекрасно… Векселя согласились переписать на три месяца, но потом никакой пощады.
– Даст Бог, выиграю… Когда будете играть опять?
– Сегодня… Будет граф Вельский… Он продал одно из имений, доставшихся ему от матери.
– Кто купил?
– Неелов.
– Неелов! Да откуда же у него деньги!.. Говорят, дела его плохи.
– Вероятно, выиграл… – отвечал Сигизмунд Владиславович, пожимая плечами.
– Вот счастливец!.. Если бы и мне так! Ведь покуда векселя не уплачены, мне более не откроют кредита. Не знаешь ли ты, у кого бы занять?
– Мудрено! Мог бы Вельский дать, да он сам в тисках, да еще задумал купить дачу.
– Черт возьми!.. А ведь сегодня вечером мне так необходимы деньги.
– Да отчего ты не потребуешь от отца из своих? – сказал между тем граф.
– Что ты, что ты… Он не даст…
– Да как же он смеет?
– Я дал клятву у постели моей умирающей матери не выходить из его повиновения… Она пригрозила мне загробным проклятием.
– Какой вздор…
– Нет, лучше об этом перестань говорить… Ты не поймешь меня.
– Еще бы… – усмехнулся Сигизмунд Владиславович.
– Нет, не говори…
– Да я молчу.
– А деньги мне все-таки сегодня нужны.
– Да и не сегодня только… Ты забыл за последнее время «маленькую Клодину», Капитолина Андреевна просила тебе напомнить.
– Ах, какая это скучная история… Мне, признаться, с ней с некоторого времени тяжело… Она не такая девушка, о какой я мечтал.
– Ага, тебя притягивает другой магнит.
– Нет, Сигизмунд, не то… Я говорю правду… Действительно, у меня раскрылись глаза на мой идеал только при встрече с Елизаветой Петровной Дубянской… Вот идеальная девушка… При ней всегда страшно, вдруг она глянет в мою душу и сразу узнает ее темные тайны… Я и решил навсегда покончить с Клавдией Васильевной… Она мне нравится, но любить ее я не могу… Я люблю…
– Дубянскую?
– Да, ее… Но это, увы, мое несчастье. Она не полюбит меня.
– Почему же?
– Потому что, мне кажется, она любит.
– Кого… Сергея?
– Нет… Я, впрочем, высказываю только предположения. Мне кажется, что Сиротинина.
– Вашего кассира?
– Да…
– Ну, это конкурент не опасный, сын банкира всегда будет иметь перевес над кассиром в сердце современной девушки.
– В том-то и сила, что она не такая… Не современная.
– Оставь, все они на один покрой… Но где же она познакомилась с Дмитрием Павловичем?
– Она жила до поступления к Селезневым у его матери, которая была дружна с матерью Елизаветы Петровны.
– А… Но как же быть с Клодиной?.. Она, кажется, не на шутку привязалась к тебе, и разрыв может гибельно отразиться на ее здоровье… Девушки ее комплекции легко впадают в чахотку от неудавшейся любви… Ты, конечно, ее обнадеживал?
Иван Корнильевич потупил глаза и после некоторой паузы произнес:
– Если так, то я способен на все жертвы… Я женюсь на ней, хотя бы от этого рушилось все счастье моей жизни.
– Жениться – это уже слишком, но обеспечить надо… Тем более, что она в таком положении.
– Что-о-о? – вскрикнул Алфимов.
– Мне вчера сообщила об этом Капитолина Андреевна, прося тебе напомнить о Клодине.
– В таком случае, она солгала тебе… Клянусь тебе, что до такой близости я не доходил!
– Странно, удивительно.
– Клянусь тебе жизнью!
– Однако… Зачем же Усовой лгать?
– В таком случае, она… Я имею полное право не иметь с нею более дела!
– Гм! Но ведь она станет громко кричать, что ты отец ее ребенка, и все поверят ей, благодаря тому, что ты часто бывал с ней вдвоем… Наконец, она обратится к твоему отцу и потребует или платы за молчание, или брака.
– Это возмутительно!
– Что делать. Разве тебе кто поверит, если ты будешь уверять, что просиживал с ней часами с глазу на глаз, но только платонически любовался ею… Все будут хохотать над тобой.
Молодой человек опустил голову.
Сигизмунд Владиславович наблюдал за ним с выражением Мефистофеля. Он понимал, что Алфимов всецело в его руках.
– Что же делать? – растерянно спросил он.
– Давай мне две тысячи рублей и предоставь устроить это дело. Даю тебе слово, что ты никогда более об ней не услышишь.
– Голубчик, устрой… Видеть я ее не могу… Я ее презираю…
– Говорю, устрою… Давай деньги.
– Ах, да, деньги.
Иван Корнильевич растерянно взглянул на счета, но затем вдруг сразу как будто успокоился.
Граф Стоцкий наблюдал за ним глазами хищного зверя.
– Ну, делать нечего… Сегодня вечером я дам тебе две тысячи.
– Хорошо, так до вечера… – произнес Сигизмунд Владиславович и вышел из кабинета.
XV
Первый шаг
Горькое чувство овладело Иваном Корнильевичем, когда он остался один.
Девушка, которую все же, как ему казалось, он любил, к которой относился с предупредительной нежностью и не решался сделать решительного шага, не проверив силы и продолжительности своего чувства, которое и оказалось на самом деле мимолетным, так нагло обманула его!
«Я принужден теперь сделаться вором, – неслось далее в голове Алфимова. – Дорого приходится расплачиваться за любовь. И кто знает, сколько еще новых безобразий поведет это за собой? Дурные дела тем и ужасны, что ведут за собою всегда еще много дурных дел. Это-то и составляет их проклятие».
В это время в дверь постучались, и в кабинет вошел кассир конторы Дмитрий Павлович Сиротинин.
Последний был молодой человек лет двадцати семи, шатен, с выразительным и даже красивым лицом и с прямо смотревшими на собеседника светлыми, честными глазами.
Одет он чисто и аккуратно, но без малейшей претензии на франтовство.
Он был единственный сын Анны Александровны Сиротининой, подруги покойной матери Елизаветы Петровны Дубянской.
В квартире этой-то Сиротининой, на Гагаринской улице мы впервые и познакомились с молодой девушкой.
Мать чуть не молилась на сына, который платил ей восторженным обожанием.
С Елизаветой Петровной Дмитрий Павлович был другом раннего детства, затем они расстались и встретились лишь по приезде Дубянской в Петербург.
Окончив одним из первых курс в коммерческом училище, Дмитрий Павлович поступил на службу в государственный банк, где обратил на себя внимание начальника исполнительностью и аккуратностью и был самим директором рекомендован Корнилию Потаповичу Алфимову для его банкирской конторы.
Старик Алфимов скоро и сам оценил Сиротинина, и несколько исполненных им прекрасно иногородних поручений и освободившееся в конторе место кассира привели к тому, что Корнилий Потапович назначил на это место Дмитрия Павловича.
Мать и сын жили очень скромно, и последний тщательно копил деньги из своего довольно хорошего жалованья, чтобы купить дачку в Лесном, о чем мечтала Анна Александровна как о «своем уголке».
Ко дню нашего рассказа сумма в две тысячи рублей, первый взнос за дачу, продававшуюся в рассрочку, была готова, и Дмитрий Павлович хотел именно в этот день обрадовать мать этим известием.
Было еще, кроме матери, существо, которое любило его.
Иван Корнильевич не ошибся – это была Елизавета Петровна Дубянская.
Она успела за несколько месяцев совместной жизни в квартире его матери оценить душевные качества Дмитрия Павловича, и он являлся первым мужчиной, затронувшим в ее сердце теплое чувство любви – именно то чувство, которое живет годами, а не вспыхивает и угасает, как страсть.
Сиротинин со своей стороны хотя и не задавал себе вопроса об отношении своем к жилице своей матери и подруге своих детских игр, но чувствовал к Елизавете Петровне какое-то, казалось ему, родственное влечение, и в особенности оно ясно определилось для него с момента отъезда Елизаветы Петровны из их дома.
Разлука – лучший оселок чувств.
– Что вам угодно, Дмитрий Павлович? – спросил у вошедшего Иван Корнильевич.
– Шесть часов. Потрудитесь принять кассу.
– Хорошо, я сейчас иду…
Обыкновенно Иван Корнильевич быстро, почти механически пересчитывал кредитки и записывал свертки золота и векселя, но сегодня он беспрестанно путал и по нескольку раз проверял одни, и те же пачки.
– Дмитрий Павлович, – сказал он наконец, – дайте-ка мне вексельную книгу.
– Вексельную книгу? – с удивлением спросил Сиротинин. – Она заперта вместе с другими книгами, а тот, кто ее ведет, уже ушел…
– Тогда копировальную…
Дмитрий Павлович ушел исполнить приказание, и в ту же минуту несколько пачек с сотенными кредитными билетами исчезли в боковом кармане Ивана Корнильевича.
Несчастный весь дрожал от волнения.
– Вот копировально-вексельная книга, – проговорил Дмитрий Павлович, входя в помещение кассы.
– Благодарю вас. Но я навел уже справку по записям… Потрудитесь принять кассовую и мемориал. Я уже внес все к себе.
Он нерешительно взял шляпу и прибавил:
– Я, вероятно, опоздаю завтра, а могут случиться большие платежи.
– Так я велю дисконтировать их в банке, – сказал Сиротинин.
– Нет, лучше возьмите ключ.
– Это против правил, Иван Корнильевич, – заметил Дмитрий Павлович, – ключ от кассы может только оставаться у главы фирмы.
– С вами, Дмитрий Павлович, об этом не может быть и разговора. Мой отец верит вам безусловно. Возьмите ключ.
– Если вы так непременно хотите…
Сиротинин взял ключ, а Иван Корнильевич распрощался и уехал.
«Ну, этому до отца далеко, – грустно думал Дмитрий Павлович. – Тот никогда не сделал бы ничего подобного, хотя бы из принципа. Да и на меня падает теперь большая ответственность…»
Он запер кассу и вышел с веселым сознанием человека, который честно исполнил свои обязанности.
Мысли его обратились на приобретаемую дачку.
«Как мама обрадуется, узнав, что дачка наша… Вот глупое сердце, как оно прыгает от радости даже теперь… Мама, дорогая, славная мама… О чьей же мне радости заботиться, если не о твоей…»
В то время, когда Дмитрий Павлович с ключом от кассы банкирской конторы в кармане и со светлыми мечтами в голове возвращался к себе домой на Гагаринскую, его мать сидела в простенькой гостиной своей маленькой квартирки с желанной гостьей, которую она упросила остаться пообедать «чем Бог послал».
Гостьей этой была Елизавета Петровна Дубянская.
Старушка Анна Александровна Сиротинина внимательно, изредка покачивая своей седой головой в черном чепце, слушала рассказ своей «любимицы», как она называла Дубянскую, о ее страшном двусмысленном положении в доме Селезневых между отцом и матерью, с одной стороны, и дочерью – с другой.
Все сочувствие старушки было на стороне дочери – Любовь Аркадьевны Селезневой.
Происходило это потому, что Анна Александровна, сама дочь богатых родителей, впоследствии разорившихся, вышла замуж вопреки их воли, увозом.
Ее саму хотели отдать замуж за пожилого, богатого, но нелюбимого ею человека, и она вспомнила теперь все перенесенное тогда ее девическим сердцем и понимала теперь, что должна чувствовать молодая Селезнева.
– И такую молоденькую, да хорошенькую, – видела я ее тут раза два у Алфимовых, – хотят выдать за такую развалину, как граф Василий Сергеевич Вельский, – соболезнующим тоном сказала Анна Александровна.
– Но Неелов хуже… Он игрок…
– И, милочка, женится – переменится.
– Игрок не может исправиться.
– Это вы говорите по предубеждению… Может, он был сам завлечен этим Алферовым.
– Послушайте, что о нем говорят в Петербурге.
– На чужой роток не накинешь платок… Про моего покойничка Павла Павловича тоже не весть что говорили. Однако прожила я с ним двадцать четыре года душа в душу… Царство ему небесное.
Старушка истово перекрестилась, и добрые глаза ее, переведенные на икону, заслезились.
– Нет, нет, чует мое сердце, что эта любовь на погибель.
– Как знать… А может, она любит и не его, а Долинского, за которого, вы говорите, желает выдать ее отец…
– Нет, за последнее время я убедилась, что Екатерина Николаевна ошибается… Люба не любит Долинского, она просто дружна с ним…
– А Неелов-то у вас бывает?
– Очень редко, на больших вечерах… И всегда держится в стороне от Любы… Это-то и подозрительно.
– Почему же?
– Значит, они видятся в другом месте… Я заметила несколько взглядов, которыми они обменялись… Они мне открыли глаза.
– Но ведь вы всегда с нею?
– То-то же, что не всегда… Часто она запирается от меня в своей комнате по целым часам…
– И вы думаете?
– Что ее нет в комнате… У нее есть верная сообщница, ее горничная, которая в эти дни обыкновенно лихорадочно настроена и ревниво оберегает дверь в комнату своей барышни.
– Однако это серьезно… И вам бы следовало все-таки поговорить об этом или с отцом, или с матерью… или даже с обоими.
– Я сначала сама думала об этом… Но ведь это только мое предположение… Как говорят, не имеет доказательств… А если она действительно желает быть одной… В каком положении могу очутиться я…
– И то правда.
– А теперь я зорко наблюдаю и все же думаю предупредить возможное несчастие, насколько это, конечно, в моих силах… В первый же день моего компаньонства во мне появилось страшное подозрение.
– А что?
– Люба, воспользовавшись тем, что я еще не переговорила с Екатериной Николаевной и не вступила в отправление своих обязанностей, ушла гулять в сопровождении своей горничной. Прогулка продолжалась часа два… Когда же она вернулась, на ней положительно не было лица.
– Что вы?
– Глаза были заплаканы… Она жаловалась на нездоровье… У меня тогда же мелькнуло подозрение, что она ходила на свидание, но с кем, тогда я еще не могла догадаться… Теперь же я уверена, что это с Нееловым… Но опять же эта моя уверенность основана на внутри меня сложившемся убеждении, а не на фактах…
– Да, милочка, трудно вам с этим справиться… За любящей девушкой усмотреть, ох, как трудно… Сама по себе знаю. Был тоже за мной не один глаз, однако, всех провела – убежала с милым…
Анна Александровна проговорила это с чувством какого-то особенного самодовольства.
– Ох, дети, дети, сколько они доставляют и забот, и хлопот… С девочками беда, да и с мальчиками не сладко… Вот я, благодарю Создателя, хоть и вырастила одного, троих Бог прибрал, не дал веку, и всем он хорош, и почтителен, и любящий, и честный, не пьяница, не мот, не развратник, а все сердце за него ноет и ноет.
– С чего же это? – спросила Елизавета Петровна. – Дмитрий Павлович, кажется, примерный сын и очень хороший человек…
– Все это так, душечка, все это так, да ведь он мужчина, также из плоти и крови создан.
– Так что же? – удивленно посмотрела на нее Дубянская.
– Как, что же?.. Еще в Библии сказано: «Не хорошо быть человеку одному». Вон оно куда пошло…
– Что же, Дмитрий Павлович всегда может выбрать себе девушку по душе… Он человек честный, работящий, без места никогда не останется… Старик Алфимов, даже и тот в нем души не чает.
– Любит, любит он Митю… Назначил на место кассира, большое доверие оказывает… Да и оказать можно, чужого не возьмет…
– Еще бы…
– Это-то все-таки… А вот вы говорите выбрать себе девушку по душе… Где выбрать-то? Из кого?.. Девушки-то нынче пошли какие-то, и как назвать, не придумаешь… Ежели образованная, так в министры метит. Какая уж она жена? Если немножко лоску понабралась, шелк да бархат подавай, экипажи, развлечения, а совсем уж необразованную, простую, как бы только для кухни, тоже взять зазорно… Словом с ней не перекинешься… Никому не покажешь ее… Вот тут и задача…
– Уж вы очень строги к нынешним девушкам, – заметила Елизавета Петровна.
– Не строга, а справедлива… Не все, конечно, таковы… Ну, да те, хорошие-то, единицами считаются… Есть у меня одна такая на примете, кабы привел Бог, ох, как счастлива была бы я за Митю.
Она любовно посмотрела на Дубянскую. Та потупилась и молчала.
– Ну, да что Бог даст, Его святая воля, – произнесла старуха. В то время в передней раздался звонок.
– А вот и Митя, сейчас и обедать будем…
Это действительно возвратился Дмитрий Павлович Сиротинин.
