Николай Гейнце
Самозванец
III
Следствие
Сцена в банкирской конторе, время, проведенное в сыскном отделении, арест и препровождение в дом предварительного заключения – все это пронеслось для Дмитрия Павловича Сиротинина как бы окутанное густым непроницаемым туманом.
Он очнулся и пришел несколько в себя только на другой день в своей камере.
Проснувшись, он огляделся вокруг себя недоумевающим взглядом.
Где он? Что это за странная комната с одной запертой дверью, со сделанным в ней круглым маленьким окошечком со стеклом, закрытым, видимо, с наружной стороны?
В то время, когда его внимание привлекло это крошечное окошечко, его ставенка внезапно отворилась и в нем появился человеческий глаз.
Кроме глаза ничего не было видно.
Но вот глаз скрылся, и ставенка снова захлопнулась.
Дмитрий Павлович вскочил.
– Где это я? – вслух с отчаянием в голосе воскликнул он.
Взгляд его упал на окно, помещенное как-то странно, выше, чем обыкновенные окна и защищенное железной решеткой, тень от которой вследствие, видимо, яркого солнечного дня рельефно отражалась на матовых стеклах.
Эта решетка ему сказала все.
Он понял и, как-то вдруг заметавшись, опустился, как стоял у постели, на пол и зарыдал.
– Я в тюрьме, в тюрьме… – сквозь рыдания шептал он. Слезы несколько облегчили его.
Его ум стал мало-помалу проясняться.
Он припомнил весь вчерашний день, и отчаяние сменилось страшным негодованием честного человека, заклейменного незаслуженно позорным именем вора.
Он вскочил, как ужаленный, с пола и стал быстрыми шагами ходить по комнате.
«Что же это? Куда же девались эти сорок две тысячи, хранившиеся у него в кассе и так таинственно исчезнувшие? Проверку ежедневную производил или сам Корнилий Потапович, или Иван Корнильевич в его присутствии…» – медленно, с расстановкой рассуждал Сиротинин.
Ему, действительно, за последнее время часто давали ключ и он производил выдачи и оплаты векселей до приезда в контору молодого хозяина, но все эти выдачи аккуратно им записывались, и при дневной проверке оказывалось все в порядке, а между тем исчез целый капитал: сорок две тысячи…
«Кто же вор? Кто же этот таинственный похититель, без взлома, без подобранного ключа, видимо, систематически, постепенно выудивший из кассы десятки тысяч?» – восставал в уме Дмитрия Павловича вопрос.
Таким вором мог быть только один из троих: сам Корнилий Потапович, его сын или же он, Сиротинин.
Первые оба – не только владельцы конторы как отец и сын, но даже пайщики, так как Дмитрий Павлович знал, что Иван Корнильевич в деле отца имеет свой отдельный капитал, – они оба, значит, должны были воровать у самих себя. Сиротинин не знал отношений между стариком Алфимовым и его сыном.
Обвинение против двух первых, таким образом, отпадало при первой же о нем мысли, да и самая мысль казалась дикой, невозможной.
Оставался один виновник – это он, Дмитрий Павлович Сиротинин.
А между тем он не виноват.
Это, впрочем, знает он один.
Другие этого знать не могут. Трое имели доступ в кассу, два владельца и он – кассир. Мало этого: и Корнилий Потапович, и Иван Корнильевич производили ежедневную проверку в его присутствии, под его наблюдением.
Даваемые ему иногда последним поручения, заставлявшие его покидать на несколько минут помещение кассы, не пришли ему в голову, как никогда не возбуждавшие никаких подозрений.
Значит, для всех других несомненным и единственным виновником был он.
Он – вор. Это вне сомнения. В этом будут убеждены все, не говоря уже о следователе и прокуроре.
«Мать!» – пронеслось в голове Дмитрия Павловича, и вдруг слезы ручьями снова потекли из его глаз.
Но это не были те еще недавние слезы отчаяния, это были слезы сожаления.
«Милая, бедная мама! Какой удар вынесла ты, прочтя письмо. Но ты, дорогая, ты одна, я глубоко уверен в этом, не поверишь, что твой сын бесчестный человек. Не поверила бы ты, если бы я сам даже признался в преступлении… Но тем более тяжело твое несчастье. Видеть невинного сына, заклейменного обществом страшным именем вора, тяжелее во сто крат, чем знать, что заблудшее дитя несет заслуженное наказание».
«Она! Елизавета Петровна!»
Мысли Сиротинина перенеслись на эту милую девушку. Только теперь почувствовал он сердцем, как дорога она ему. Только теперь понял он, что после матери он желал бы, чтобы только один человек не признал его виновным.
Этот человек был – Елизавета Петровна Дубянская.
Дмитрий Павлович не знал об отъезде Елизаветы Петровны в Москву.
«Мама, конечно, напишет ей, – думал Сиротинин, – им вдвоем будет легче переносить тяжелое горе».
Вдруг он почувствовал, что холодный пот выступил на его лбу.
«А что, если она…»
Он не был в силах окончить своей мысли.
«Нет… Она слишком чиста, слишком проницательна, чтобы поверить… Она знает меня… За последнее время мы так сошлись… Я выложил ей всю свою душу… Она мне сказала, что читает в моем сердце, как в книге… Не могла же она не прочесть в нем, что я честный человек… Ведь это заглавие книги моего сердца…»
Он с нетерпением стал ожидать свидания с матерью и с ней.
Это свидание состоялось только после первого допроса у следователя.
Последний был умный, проницательный и добрый человек.
Несмотря на многолетнее служение слепой, нелицеприятной и строгой Фемиде, в его сердце не были порваны человеческие струны. Ему не представлялся обвиняемый в форме отношения за известным номером в папке с синей оберткой, на которой напечатано слово «Дело». Он всегда видел в нем человека, старался заглянуть к нему в душу, расшевелить его совесть, нравственно на него воздействовать.
Для Дмитрия Павловича Сиротинина было большим счастьем, что его дело попало именно к такому следователю.
Счастье это заключалось не в том, чтобы судебный следователь мог помочь ему в его деле, разыскать виновника растраты и освободить невинно заключенного.
Мы знаем, что обстоятельства его дела сложились так, что из них не было выхода. Мы видели, что Сиротинин понимал это сам, понимал, конечно, и судебный следователь.
При первом же допросе на последнего произвело впечатление открытое, честное лицо обвиняемого, и поразил его чистый и прямой взгляд.
Выработавший из себя вследствие своей деятельности опытного физиономиста, следователь тотчас понял, что имеет дело не с преступником, а с несчастным.
После отрицательного ответа на первый вопрос о виновности, судебный следователь прямо обратился к Сиротинину с вопросом:
– Не подозреваете ли вы кого-нибудь?
– Нет! – также прямо и решительно отвечал Дмитрий Павлович.
Следователь начал расспрашивать его относительно порядка приема денег в конторе, ежедневной проверки кассы, присутствии при этом тех или других лиц.
Сиротинин подробно и ясно дал об этом обстоятельное показание.
– Во время поверки, когда она производилась в присутствии молодого Алфимова, не давал ли он вам каких-либо поручений, требовавших вашего ухода из кассы?
– Это случалось… Он иногда требовал ту или другую из конторских книг, которые хранились в другой комнате.
– Не думаете ли вы, что в это время… – начал было следователь.
– Нет, я этого не думаю!.. – с жестом негодования перебил его Дмитрий Павлович.
Следователь посмотрел на него широко раскрытыми глазами.
– Но вы сами, надеюсь, понимаете, что если не будет сыскан виновник растраты той суммы, которая не могла быть прочтена, то этим виновником… окажетесь вы?..
– Я это знаю, – вздохнул Дмитрий Павлович.
– А между тем поведение с ключом вашего молодого хозяина мне кажется подозрительным… Ручаетесь ли вы, что в то время, когда он удалял вас из кассы, несколько пачек кредитных билетов не переходило в его карманы…
– Это немыслимо! – воскликнул Сиротинин. – Он пайщик конторы, и исчезнувшие деньги или то есть известная часть их, принадлежит и ему… Он был, кроме того, всегда ко мне так добр и любезен…
– Все это так… Я высказал лишь мои соображения, – заметил судебный следователь и этим окончил первый допрос обвиняемого в растрате кассира.
Когда солдаты увели арестанта, следователь довольно долго глядел на затворившуюся за ним дверь.
– Да! – воскликнул он вслух, – во всю мою долгую практику я первый раз вижу безусловно честного человека в арестантском халате, под тяжестью позорного обвинения… Я ему даже не могу помочь… Он сам не хочет помочь себе… Все улики против него, а участившиеся за последнее время растраты кассирами не дают мне права даже на освобождение его от суда… Только чудо может спасти его… Будем же ждать этого чуда.
На другой же день после первого допроса обвиняемого судебный следователь вызвал к себе для допроса обоих Алфимовых, назначив, однако, им разные дни.
Первым по повестке вызывался Корнилий Потапович, а через день после него был назначен допрос Ивана Корнильевича.
Старик Алфимов вкратце рассказал историю обнаружения растраты, о его предложении Сиротинину выдать ему обязательство на растраченную сумму, обеспечив его всем своим имуществом, и оставить занятия в конторе без суда, и отказ Дмитрия Павловича от этого.
– Я не ожидал от него такой наглости и закоснелости, – заключил он.
– А, быть может, это только доказывает, что он не виноват? – уронил следователь.
Корнилий Потапович посмотрел на него вопросительно-недоумевающим взглядом.
– Если бы не полная очевидность его вины, господин следователь, я сам первый бы готов был стоять за него горой.
– Вследствие чего?
– А вследствие того, что до момента обнаружения растраты считал его честнейшим и аккуратнейшим из моих служащих. Он с такою точностью и идеальной честностью исполнял несколько моих провинциальных поручений, что я стал верить в него, как в самого себя.
– И эти поручения были связаны с находившимися у него на руках денежными суммами?
– Конечно.
– Суммы эти превышали сумму приписываемой ему растраты?
– В десять раз, если не более…
– Мог он воспользоваться при исполнении поручения хоть частью денег так, чтобы это ускользнуло от вашего внимания при поверке?
– О, конечно, он мог войти в сделку и нажечь меня на большую сумму на законном основании… Я выбрал его для этих поручений как рекомендованного прекрасно его бывшим начальством, а по выполнении поручений при освободившемся месте кассира я поручил ему кассу и думал, что я могу теперь спать спокойно… Кто мог думать, что его добросовестность и аккуратность были лишь лицемерием…
Корнилий Потапович вздохнул.
– Вы поручали вашему сыну оставлять у Сиротинина ключ от кассы после дневной проверки? – спросил следователь.
– Нет… Это было опрометчивостью с его стороны, за которую он и поплатился имущественно…
– То есть как?
– Все недостающее он заплатит из своего капитала, вложенного в дело.
– Вы ему сказали об этом?
– Да.
– И что же он?
– Он тотчас же согласился и предложил сделать это даже сейчас.
– Кто теперь заведует кассой?
– Мой сын.
На этом допрос старика Алфимова был окончен.
Он не поколебал мнения судебного следователя в невиновности Дмитрия Павловича Сиротинина, но уже окончательно убедил его в ней состоявшийся через день допрос Ивана Корнильевича.
Судебный следователь как-то невольно принял против него более строгий тон, и смутившийся при первом появлении в камере следователя молодой человек смутился и растерялся еще более.
– Во время проверки кассы лично вами без вашего отца не давали ли вы Сиротинину таких поручений, которые заставляли его удаляться из помещения кассы?
– Не помню…
– Припомните…
– Кажется, что нет.
– Вы говорите правду?
– Да… – через силу произнес с дрожью в голосе Иван Корнильевич.
– Кто мог, кроме Сиротинина, совершить эту кражу?
– Не знаю…
Кроме этих односложных ответов: «да» и «нет», «не помню» и «не знаю», от молодого Алфимова добиться нельзя было ничего.
«Вот настоящий виновник! – решил следователь, отпустив этого свидетеля. – Но как обличить его? Вот вопрос!»
IV
Он сбежал!
В тот же вечер после свидания Сергея Павловича Долинского с Любовь Аркадьевной Селезневой, Елизавета Петровна Дубянская уже была в «Северной» гостинице, и молодая девушка встретила ее с искренней радостью.
Она застала там и Владимира Игнатьевича Неелова, который ранее уже от Любовь Аркадьевны узнал о прибытии в Москву петербургских гостей, и это известие нельзя сказать, чтобы его порадовало.
Он встретил Дубянскую смущенный, с холодною любезностью, и перекинувшись несколькими словами, извинился, что ему необходимо уехать по делу, и вышел.
– Я рад, что Любовь Аркадьевна остается с преданным ей другом… – заметил он при прощании, подчеркнув, видимо намеренно, последние слова.
Оставшись с глазу на глаз с Елизаветой Петровной, Любовь Аркадьевна рассказала ей все свое недоумение относительно изменившегося к ней любимого человека, свою сердечную муку, свои предположения – последние со слов Мадлен де Межен – и, наконец, всю безвыходность своего положения.
– Вы не можете себе представить, как я рада, что вы здесь, а то я совершенно одна… M-lle де Межен добрая, великодушная, милая женщина, но она все-таки мне чужая…
– А я? – спросила Елизавета Петровна.
– Вас я считаю теперь родной… Вы породнились со мной, будучи близкой свидетельницей всего со мной происшедшего… Я знала ведь, что вы обо всем догадывались, но были так благородны и великодушны…
– Что не высказала своих подозрений вашим родителям?
– Да.
– Но это только потому, что я сомневалась в справедливости возникших в моем уме подозрений.
– Этим-то вы и доказали чистоту вашей души.
– Но, быть может, теперь вы не должны меня благодарить за мое пассивное отношение к вашей судьбе. Если бы я вам помешала, кто знает, вы были бы счастливее.
– Нет, от судьбы не уйдешь… Я уже была обреченной. В тот день, когда вы поступили к нам, было мое первое свидание с ним наедине, которое решило все…
– Мне эта мысль тогда же приходила в голову… – заметила Дубянская.
– Если бы вы мне стали мешать, вы ничему бы не помогли, а я не сохранила бы о вас такого хорошего мнения и не была бы с вами так откровенна, как теперь.
– Сергей Павлович сказал мне, что вы обещали передать мне письма господина Неелова.
– Да, я их и вручу вам для передачи ему… Я не знаю, что он хочет с ними делать, но я верю, что он берет их для моей пользы.
– В этом не может быть сомнения. Долинский – честный человек.
– Я в этом и сама не сомневаюсь.
Любовь Аркадьевна встала с дивана, на котором сидели обе женщины, подошла к стоявшему комоду, отперла один из ящиков, вынула из него небольшой дорожный сак, а из него пачку писем и передала их Елизавете Петровне.
Та спрятала их в карман.
– Так вы говорите, что он совершенно перестал говорить о браке?
– И даже раздражается, когда я напоминаю ему об его обещании.
– Это ужасно… Извините, но он… нечестный человек… – с трудом произнесла последние слова Дубянская.
– Увы! – могла только воскликнуть Селезнева.
– И вы продолжаете любить его?
– Нет… Но он должен на мне жениться… Иначе я пропащая…
– Конечно…
– Сергей Павлович дал мне слово, что я буду его женой… Я ему верю…
– Он не даст слова необдуманно.
– А что брат? – спросила Любовь Аркадьевна. – Когда я увижу его?
– Он здесь. Но увидеть его вы можете только когда будете женою Неелова.
– Почему это?
– Так мы решили с Сергеем Павловичем.
– По каким же причинам?
– Он не должен знать, в каком вы находитесь положении. Он человек горячий, и мало ли что может произойти между ним и Владимиром Игнатьевичем.
– Пожалуй, вы правы, – согласилась Селезнева.
– Но как же вы здесь живете… без всяких бумаг?.. – начала Елизавета Петровна после некоторой паузы.
– Хозяин гостиницы старый знакомый Владимира Игнатьевича.
– Но все же лучше записаться… Я вам привезла ваше метрическое свидетельство. – Дубянская вынула из висевшей на ее руке сумочки бумагу и передала ее Любовь Аркадьевне.
«Ну, нашествие друзей и родственников, – думал между тем Владимир Игнатьевич Неелов по дороге в Сокольники. – Авось догадаются и увезут ее в Петербург обратно к родителям… Вот одолжили бы».
Он уже давно ломал голову над тем, как бы «поблагороднее» написать Аркадию Семеновичу, что Любовь Аркадьевна охладела к нему, и он вынужден просить родителей, чтобы они взяли ее обратно.
Тут же представлялся случай обойтись без письма.
«Я уеду завтра на несколько дней к себе в имение и оставлю здесь ее одну, авось догадаются», – решил он.
«А, быть может, эта ее отставная компаньонка увезет ее к ее любезному братцу и рыцарю Долинскому и сегодня?» – не без удовольствия мечтал он.
Ему не хотелось покидать Москву и в особенности дачу в Сокольниках, где, как мы знаем, он охотился за двумя зайцами. Возвратившись поздно ночью, он спросил встретившего его лакея:
– Барыня у себя?
– Так точно-с. От них с час, как уехала гостья…
Сердце Неелова упало.
«Придется завтра уезжать, – подумал он. – Ей не скажу ничего и исчезну…»
Действительно, на другой день утром Владимир Игнатьевич, не заходя в комнату Любовь Аркадьевны, уехал на вокзал и покатил в свое имение.
По приезде домой ночью, Елизавета Петровна застала дожидавшегося у себя в номере Долинского.
Они еще долго советовались друг с другом.
Они, действительно, как Дубянская передавала Селезневой, решили устранить совершенно от дела Сергея Аркадьевича, человека горячего, несдержанного и могущего только испортить придуманный Сергеем Павловичем план заставить Неелова жениться на Любовь Аркадьевне.
– Я сегодня написал и отправил с курьерским обстоятельное и подробное письмо Аркадию Семеновичу, – сказал Долинский. – Он получит его завтра до обеда, значит, до курьерского поезда может быть получена телеграмма о его немедленном возвращении.
– Это будет лучше.
– Еще бы! Тогда у меня будут развязаны руки. И мне претит эта ложь. Он спрашивает, нашел ли я сестру. Что она, как! Мне приходится лгать и выворачиваться. Я все откровенно написал Аркадию Семеновичу. Он поймет меня…
– Как бы не затормозила Екатерина Николаевна.
– Ну, в этом случае Аркадий Семенович умеет постоять за себя и часто идет наперекор ее княжеской воле.
Сергей Павлович оказался правым.
На другой день, около шести часов вечера, была, действительно, получена на имя Сергея Аркадьевича Селезнева телеграмма, гласившая: «Приезжай немедленно. Нужен».
Телеграмма была подписана: «Аркадий Селезнев».
– Как же сестра? – с недоумевающим выражением лица спрашивал Сергей Аркадьевич.
– Не беспокойся о сестре… Сестру мы найдем не нынче, завтра и обо всем тебя уведомим… А, быть может, ты и вернешься, – говорил ему Долинский.
– Да зачем я там понадобился?
– Уж этого, брат, не знаю… Приедешь, узнаешь… Вероятно, что-нибудь очень важное.
– Что же может быть? И не придумаю.
– Нечего и придумывать. Поезжай с курьерским.
– Придется ехать.
Сергей Аркадьевич собрался и уехал, Долинский и Дубянская поехали его провожать, и с вокзала Сергей Павлович завез Елизавету Петровну в «Северную гостиницу» к Селезневой, а сам уехал домой.
Он долго не ложился, ожидая возвращения молодой девушки, но так и не дождался.
Встав на утро, он справился у лакея.
Оказалось, что Елизавета Петровна дома не ночевала.
Он уже хотел ехать справляться, не случилось ли чего с нею, оделся и вышел в коридор, но в нем столкнулся лицом к лицу с бледной, расстроенной Дубянской.
– Что с вами? Где вы были?
– У Любовь Аркадьевны.
– Что случилось?
– Неелов исчез из Москвы, он сбежал, оставив ее на произвол судьбы.
– Откуда вы это знаете?
– Извозчик сегодня утром отвез его на станцию железной дороги.
– Вот как! – на первых порах сам пораженный воскликнул Сергей Павлович.
Елизавета Петровна прошла к себе в номер. Долинский последовал за ней.
– Несчастная!.. Она погибла!.. – воскликнула Дубянская, скорее падая, нежели садясь в одно из кресел, не снимая с себя верхнего платья.
– Успокойтесь!.. Ничего не погибла… – уже спокойным голосом сказал овладевший собой Сергей Павлович. – Мы его найдем.
– Где найти его?
– Не иголка… Не затеряется… Далеко не уедет… Может быть, знает Савин…
– Так вам Савин и скажет… Они с ним друзья…
– Мне Савин скажет все… Отдохните, разденьтесь… Вы, вероятно, не спали всю ночь…
– Не сомкнула глаз.
– Вот видите… Тем больше причин успокоиться и заснуть… А я пойду…
– С Богом…
Сергей Павлович уехал.
По счастью, он застал Николая Герасимовича дома.
– Ради Бога, помогите мне. Я к вам по делу… – сказал, входя в комнату, Долинский.
– Извольте, все, что могу, я сделаю… Для вас, вы сами знаете…
– Для меня вы даже нарушите законы дружбы?
– Я вас не понимаю.
– Скажите мне, где Неелов?
Савин смутился.
– Я… я… право, не знаю.
– Нет, вы знаете, но не хотите сказать мне, а между тем никакие законы дружбы не обязывают покрывать подлеца…
– За что вы его так?.. – улыбнулся Николай Герасимович, Сергей Павлович подробно рассказал всю историю ухаживания Владимира Игнатьевича за Любовь Аркадьевной, увоз ее из Петербурга и, наконец, неисполнение данного слова здесь и исчезновение из Москвы, с целью, видимо, окончательно от нее отделаться.
Вся эта история, рассказанная Долинским, получила в глазах Савина совершенно другое освещение, нежели тогда, когда он слышал ее, конечно, в другой редакции, от самого Неелова.
– Да, это… некрасиво… – пробормотал он сквозь зубы.
– Это подло, бесчестно!.. И вы как честный человек, несмотря на чувство дружбы к нему, конечно, примете сторону беззащитной, несчастной, опозоренной девушки…
– Но что вы хотите от него?
– Я хочу, чтобы он на ней женился.
– И она этого хочет?
– В том-то и все несчастье.
– Почему же несчастье?
– Да потому, что если бы она захотела быть моею женою, я обвенчался бы с ней завтра…
– Вот как!.. В таком случае, мне, действительно, неудобно скрывать его… Я получил от него вчера телеграмму… Вот она…
Савин вынул из кармана телеграмму и подал ее Долинскому. Тот прочел:
«Уезжаю на несколько дней в деревню. Если Любу увезут в Петербург, телеграфируй.
Неелов».
– Вот на что он рассчитывает!.. Легко, однако, думает отделаться… – проворчал Сергей Павлович. – Так как теперь вы наш, то исполните еще одну мою просьбу…
– Какую?
– Поедемте со мной к нему в имение. Я захвачу еще двух моих московских друзей, из которых один доктор…
– Зачем это?
– Если он не согласится венчаться, я вызову его на дуэль… Вы будете его секундантом, а доктор пригодится кому-нибудь из нас…
– Совсем как во французском романе…
– Жизнь, Николай Герасимович, порождает романы позамысловатей французских…
– Извольте… я готов ехать, когда вы назначите…
– Благодарю вас… Если вы считаете себя у меня в долгу, то теперь мы квиты, – сказал с чувством, пожимая руки Николая Герасимовича, Сергей Павлович Долинский.
