Николай Гарин-Михайловский
В сутолоке провинциальной жизни
XXVIII
В деле постройки далеко не все шло так гладко, как бы хотелось.
Пословица: «Не ошибается только тот, кто ничего не делает» – применима везде, а в железнодорожном строительстве, где громадное дело создается с головокружительной быстротой – особенно.
Были вины наши, – вольные и невольные, – были и не наши.
Дуб наших мест оказался плохим строительным материалом, и при рубке на одно годное бревно приходилось несколько ситовых, дуплистых, и в результате большую часть леса пришлось употребить на дрова.
Поденщина хозяйственных работ тоже пожирала массу денег. И, как всякая поденщина, вгоняла работу.
Были вины и не наши.
Большую часть строевого материала приходилось возить из города, за сто с лишком верст от места работ. Местная дорога, во главе которой стоял болезненный, скоро потом сошедший со сцены техник, мой принципиальный враг, отказалась перевозить груз нашей дороги, как казенный. Этим удорожалась как стоимость перевозки, так и терялась срочность доставки.
Несмотря на то, что дорога наша была такой же казенной, несмотря на то, что сама дорога строила такую же ветку и подвозила к ней грузы, как к казенной линии – нас поставили в очередь со всеми остальными частными грузоотправителями.
Без срочной доставки артели плотников, каменщиков, мастеровых всякого рода сидели неделями без дела, и приходилось этих дорогих мастеров гонять на простую чернорабочую поденщину, платя вдвое. Я, конечно, протестовал в центральное управление, – оно ответило в утвердительном для меня смысле, но в ноябре уже, когда все перевозки были уже кончены. Рискуя иначе не кончить в срок, мы вынуждены были возить на лошадях, переплатив за это до пятидесяти тысяч рублей.
Осложнялось дело постройки и государственным контролем. Ограниченный буквой закона, с одной стороны, с другой – верой в здравый смысл своего «я» – чиновник-контролер, не специалист к тому же, создавал нам на каждом шагу целый ряд препятствий, которых сам и не сознавал даже.
Приведу один только пример. Порядок расходования казенных денег следующий: строительная контора получала авансом двадцать тысяч рублей, и пока не отчитывалась в этих деньгах, новых авансов контроль не разрешал. При крупных подрядчиках и даже рядчиках этого аванса было бы достаточно, так как оплата по работам тогда происходила бы помимо авансов, но при хозяйственных работах всего до пятисот тысяч рублей, при условии израсходовать их в четыре месяца, аванс должен был двадцать пять раз обернуться. Другими словами, раз в неделю надо было представлять отчет. Пришлось вследствие этого, чтобы успевать, строительную контору поместить прежде всего не на линии, а в городе, за сто двадцать верст от места, где помещался контроль. Чтобы успеть даже и при этом в неделю повернуться с такой сложной манипуляцией, как отчет, пришлось держать как отдельных курьеров, срочно возивших отчетные документы с линии, так и двойной штат конторщиков на линии, а в центральном управлении создать целый департамент бухгалтеров, которые еле-еле успевали к назначенному дню представлять отчет, всегда с надписью: «Срочно». А тут еще какой-нибудь документ, составленный не по форме или неправильно списанный, и сразу вся машина останавливалась: аванс не пополнялся контролем, платить было нечем, на линии бунт, и единственное средство спастись – это прибегнуть к двадцатому параграфу, по которому начальник работ за своей ответственностью может парализировать запрещение контроля. Но это уже война с контролем. Передав дела в Петербург, в центральные управления – начет в будущем и затяжка лет на десять. И хорошо еще, если все окончится манифестом.
Ясно, что при таких условиях линия, постройка ее, является делом второстепенным. Главное же и существеннейшее – возня с учреждением, которое сразу может испортить все дело. Возня с учреждением, при этом же специальным, следовательно неграмотным в нашем деле, члены которого руководствуются не объективным, не незыблемым, а своим субъективным, ничего, в сущности, не стоящим. В результате – сплетни, возня с неграмотными дядьками и полный застой во всем, тормоз, который вечно не кстати, на гору, прикручен, потому что тормозящий, вертящий ручку тормоза, и при желании и даже по незнанию будет вертеть не в ту сторону.
Чтоб как-нибудь справиться, я должен был прибегнуть к частному займу в пятьдесят тысяч рублей, оплачивая проценты из своих собственных средств.
Контроль это знал и тем не менее на мою просьбу в центральное управление об увеличении авансов дал с своей стороны отрицательный отзыв. Под конец я добился-таки помимо контроля увеличения аванса; но надо было ехать в Петербург, хлопотать, а время ушло, и при таких условиях развернуть весь фронт работ удалось только к осени, когда и дни стали вдвое короче и погода испортилась, когда работы требовали и теплых бараков, и теплой пищи, и водки, и все-таки в дождь не работали.
Ничему не доверяя, чиновники контроля являлись на линию, проверяя путем того нивелира, которого никогда в руках не держали, работы, определяя качества материала, ничего не понимая в нем. Приходилось возиться, нянчиться, потому что ссора с контролером – вещь очень опасная для репутации, а с другой стороны, чувство деловитого и порядочного строителя не могло не возмущаться сознанием, что такого контролера при желании надуть, обмануть можно как угодно. Я не против идеи контроля, но одной идеи здесь мало, а в своем практическом осуществлении действующий контроль, говоря откровенно, в большинстве случаев на руку только тем, которые хотели бы на законном основании злоупотреблять. Законным же основанием при такой системе является аккуратно составленный документ, – с маркой, с крестами за неграмотных и проч. и проч., – все то, что можно сфабриковать, имея бумагу, перо и чернила.
Не этим путем я уберег казенный карман. Мне помогли: общественное мнение на линии, гласность, ограждение прав даже мелких сошек, потому что этим пробуждается достоинство, самосознание, любовь и уважение к делу – все то, что действительно желает дело. И повторяю: могут оспаривать некоторую мою непрактичность в постановке вопроса, но как идея она вне спора.
При этом пусть будет и контроль, но как неразрывное тесное со всем остальным живым делом постройки, такой же ответственный пред общественным мнением, такой же член общих собраний, где он всегда будет и в курсе дела и в то же время лучше и легче будет понимать то, чего теперь обособленный, замкнутый в тиши своего кабинета никогда не поймет не специалист чиновник-контролер. Не поймет и, убежденный в своей непогрешимости – свойство чиновника, – будет кроить и резать живое дело в святой уверенности, что он, этот второй и неответственный хозяин, только и спасает это дело от ошибок и хищений. И в то время как крупный подрядчик, не интересуясь ни капли аккуратностью табелей поденных с крестами за неграмотных, обратит все свое внимание на то, во что обошлась работа, что стоила единица работ, контролер будет только усердно искать отступления от формы, – нет креста, неразборчива фамилия, неверен итог. Это последнее, впрочем, – проверка итогов, в сущности и есть единственная работа, приносящая действительную пользу.
XXIX
Пришла зима. Дорога наша была закончена вчерне, но самого главного – подвижного состава – у нас не было. Заказ его зависел от центральных управлений, и мы, строители, здесь уже были бессильны подвинуть дело. К тому же и дело было новое, требовавшее новых типов подвижного состава, требовавшее новой работы, а так как работой все и без того в этих центральных управлениях завалены выше головы, то и получили мы вагоны только к следующей осени.
Я три раза просил принять от меня дорогу, хотя бы вчерне, с тем, чтобы достроить ее уже эксплуатацией, что, конечно, стоило бы дешевле строительного штата, но мне было отказано. Мотивировка отказа: дело новое – я его начал, я должен и довести его до конца.
А когда дело кончилось и началась приемка его от меня прилегающей к моей ветке казенной дорогой, то правление дороги категорически заявило, что не может признать тех облегченных условий, которыми руководствовалась наша строительная контора.
– Но ведь наши условия утверждены всеми инстанциями. Будки, например, сторожевые нам разрешено не строить, – просто надпись: «Берегись поезда».
– И наши условия, – отвечали мне, – тоже утверждены всеми инстанциями: будки мы должны строить.
Также не были признаны проектировавшиеся: телефонная система, поездные жезлы, централизация станционной отчетности, что не требовало обычного сложного и дорогого станционного штата. И вот нашу маленькую дорожку, дорожку-извозчика, облекли в широкий не по росту общепринятый эксплуатационный мундир широкой колеи, и едва видна она теперь из-за него, – уродец на восьмифунтовом рельсе. Сто двадцать тысяч понадобилось на это возвращение к старому, сто двадцать тысяч стоил лишний год постройки.
Я собирался оспаривать, думая, что и меня пригласят в центральное управление для обсуждения намеченных реформ эксплуатацией, но меня не пригласили, признали заочно перерасход и на дополнительные работы 240 тысяч рублей, представив в Государственный совет и на утверждение свое постановление.
Мой товарищ докладчик, пробегая по коридору с новыми уже делами, бросил мне пренебрежительно, пожимая плечами:
– Говорили же вам?..
– Провалили дело, – с упреком встретил меня маленький директор.
– Провалил себя, но не дело. Даже в своем уродливом теперешнем виде, перевозя свои четыре – пять миллионов пудов груза, дорога подняла уже их ценность на гривенник. Это одно уже составляет четыреста – пятьсот тысяч, и это уже тридцать процентов на затраченный капитал. Уже теперь по двадцать пять верст всего, считая в сторону от дороги при стоверстной ее длине, получается район в пять тысяч квадратных верст, что составляет пятьсот тысяч десятин, в котором земли с тридцати – пятидесяти рублей за десятину возросли до шестидесяти – ста рублей, – это составляет увеличение первоначальной стоимости благодаря дороге в двадцать миллионов, и перерасход в двести тысяч – это один процент всего… Но и его не должно быть, и при иных условиях не перерасход, а сбережение было бы…
– Вы хотите, – перебил меня директор, – жаловаться, как с вами нехорошо поступили, но ведь, если я вам и поверю – буду я один, а для всех остальных факт провала налицо.
– Жалобы здесь, конечно, бесполезны, но, оставляя даже в стороне удорожания, вызванные исключительно недостойными действиями, останется много и других, легче устранимых. Так, отдельный строительный штат для такой маленькой линии слишком дорог, такие линии должны строиться средствами эксплуатации. Строители выбирают для этого удобный момент: недород, например, когда и работы дешевле, и являются они капитальным подспорьем для голодающих. Для этого, конечно, постройка дороги не должна быть чем-то быстрым, неожиданным, являющимся вдруг, как deus ex machina[10], а систематизированным, заранее обдуманным общегосударственным планом, который, по мере благоприятных условий, и приводится в исполнение. Тогда бы не перерасход в двести сорок тысяч, а такая же экономия, и притом при рельсе в одиннадцать фунтов, получилась бы… и в следующий раз…
– Ждите! – фыркнул директор.
XXX
Недовольны были мною в Петербурге, а на родине еще больше.
Жаловались крестьяне:
– Землю нашу под дорогу отбираете, теперь ни пройти, ни проехать с одного поля в другое; в деревнях от чужого народа, бродяг проклятых, дрянь всякая завелась: баб, девок перегадили, нехорошая хворь пошла, пьянство, драки, убийства. Что с того, что и много денег, да цены им не стало, – всё в кабак тащат. Опять и извозный промысел, – зимой только и кормились от него, а теперь коней хоть татарам на мясо продавай!
– Но железная дорога вам вечный кусок хлеба, теперь около нее постоянная работа. Если вы получите на ваш хлеб теперь на гривенник дороже, то на что вам извозный промысел? Без извоза этот гривенник уже у вас. Привыкнете и к деньгам, а заработная цена раз поднялась, так и останется.
– Кто там доживет еще, а теперь плохо, – стояли на своем крестьяне.
Не лучше относились и землевладельцы к дороге. Из землевладельцев только один Проскурин сдержал свое обещание и не взял за землю, остальные взяли, запрашивая вдвое, втрое против существующих цен. Так же дорого брали и за материалы: камень, песок, лес. Даже чеботаевская экономия сорвала с нас за лес процентов на сорок дороже против существовавших норм и предыдущих продаж. Липа и осина из этих лесов приходилась почти в ту же цену, что и привезенная из города сосна. Напрасны были напоминания, что сперва проектировали мы строить дорогу чуть ли не на свой счет, а теперь, когда казна дарит ее нам, мы берем за все втридорога.
На упреки мне отвечали тоже упреками:
– Вы имели возможность устроить нам настоящую дорогу с широкой колеей, а из упрямства строите нам урода какого-то. Вы имели возможность по крайней мере пройти линией так, чтобы захватить наши усадьбы, и прошли мимо, никого не удовлетворив, даже и себя, так как ваш же гудронный завод остался теперь в двадцати верстах от линии, а был бы на линии, как и Проскурин и Чеботаев.
Я объяснял, что, хотя усадьбы Проскурина и Чеботаева отошли верст на пять, но в сравнении с прежним положением, когда дороги не было, это совершенные пустяки, а между тем теперь, когда казна сама хозяин дороги, я не в праве был пренебречь теми большими строительными выгодами, которые получились от сокращения длины линии вследствие этого почти на десять верст.
– А раз казна получает от этого выгоды, – пусть и платится, – отвечали мне. – То, что мы получаем с вас лишнего за землю и материал, капля в сравнении с переплатой теперешней рабочим нашим. Вы и цены удвоили и рабочих всех отвлекли, весь хлеб гниет в поле, и пропадом пропади ваша железная дорога.
Бранили дорогу, бранили меня, злословили, клеветали.
XXXI
Это волновало, расстраивало. Мой компаньон Юшков, с ударением на о, говорил энергично:
– Да, что вам? Что понимают они не то что в коммерческом деле-то, в своем?! Хорошая дорога и дай бог здоровья ей… и делайте себе свое дело, только вот Лихушин не взорвал бы вас, – очень уж он размашист… Ну, понимаю – новое дело, хорошее дело, но зачем же так сразу? Прыщ и тот почешется сперва, а потом выскочит, а вы ведь так сразу. Ну, а лопнет, неурожай – тогда что?
Прошло два года, и действительно опять неурожай посетил наши места.
Дорожка наша заработала в обратном направлении: уже не в город, а из города в деревню везли хлеб.
– Нынче гоже, – говорили крестьяне, – и хлеб и семена вовремя.
– Значит, и польза от дороги есть?
– Ну, так как же? Давно ли работает, а гляди, все села около нее городами становятся. Каждый день, каждый день в хороший год хлеб везут, круглый год базар. Купцы, народ приезжий – все доход, все в цену – и сено и солома, всё в деньги. Амбаров понастроили, – из амбара хлеб опять на станцию, опять извоз… Масленица, а не житье…
Опять приезжали из городов «милосердные сестрицы и братцы», как называли их крестьяне.
Энергичнее проявилась общественная самодеятельность. Образовался частный кружок, и громадные средства со всех концов России притекали к нему. Явились и деятели безукоризненные, сильные, умелые.
Деревни пестрели интеллигентным элементом, ласковым, любящим, отзывчивым.
– Хлеб с тобой слаще, барышня ты наша дорогая, – говорила какая-нибудь старуха, сидя за обеденным столом и наблюдая какую-нибудь милосердную сестру, озабоченно оглядывавшую, все ли едят, всем ли хватило.
Там и сям устраивались дома трудолюбия с мастерскими, ткацкими усовершенствованными станками.
Все это, конечно, были паллиативы, но жизненные, – они привились и существуют и теперь.
В Князевке Лихушин и Шура давно уже устроили столярную и ткацкую мастерские, образцовое пчеловодство.
Человек двадцать из молодого поколения князевцев уже были прекрасными столярами, учеными пчеловодами. Бабы ткали сарпинку и в зимний день выручали до сорока копеек.
А летом женская поденщина доходила и до восьмидесяти.
– Прежде двадцать копеек нигде не найдешь…
Молодые столяры и пчеловоды выписывали журналы, увлекались Горьким.
Князевцы вследствие громадного хозяйства на лето частью превращались в разного рода досмотрщиков по работам, частью ушли на железную дорогу, частью в город. Уходили, превращаясь там понемногу в мастеровой народ. Ходили в пиджаках, связи с деревней не прерывали, но и назад не хотели.
А другие, наоборот, упорно продолжали свое хозяйство, знать не хотели никаких новшеств, предпочитали свою работу какой бы то ни было поденщине и бедствовали: спокойные, стойкие, твердые в вере отцов. В голодный год чуть было не исполнилось вещее предсказание Юшкова, но зато в следующий за голодным годом был такой громадный урожай и притом дорогих культурных хлебов, что у меня, за вычетом всех расходов и убытков, очистилось свыше ста тысяч рублей.
Но полным торжеством Лихушина была сельскохозяйственная выставка, первая в нашем уезде.
Затеял ее один доброжелательный молодой дворянин. Дворяне землевладельцы отнеслись сочувственно к этой затее, и восьмого сентября выставка состоялась.
Я с Лихушиным тоже получили приглашение и решили принять его.
Мы выставили пятнадцать сортов семян, молочный скот, продукты нашей молочной фермы, продукты пчеловодства, столярного производства, образцы сарпинок.
Мой компаньон в особом павильоне выставил наше крупчатое производство. Он сам присутствовал и добросовестно объяснял посетителям сложную операцию превращения пшеницы в конфектную муку и манную крупу.
Когда экспертиза была кончена, приступили к присуждению наград. Судьями были: председатель – чиновник от министерства земледелия, четыре местных дворянина землевладельца, один крестьянин, один купец, один священник и один немец-колонист.
– Первую награду за семенное отделение, – заявил председатель, – следовало бы, казалось, назначить по качеству и количеству выставленного Князевской экономии.
Дворяне запротестовали. Их положение было действительно затруднительное. Двадцать лет князевская экономия пользовалась репутацией очень незавидной: всякое неудачное нововведение уже напоминало Князевку и вызывало веселый смех.
Глава дворян – предводитель – говорил:
– Странный ты, действительно, человек. Ну, будь ты себе там, в железнодорожном мире, ну, там Скобелевым, ну в литературном там мире, но нельзя же везде… Мы век тут живем, только и занимаемся, можно сказать, тем, что терпеливым ухом слушаем травы произрастание, и вдруг человек вздумал учить нас уму-разуму: не так, а вот как… Смешно же!
Так говорил предводитель, так говорили и все.
И вдруг теперь, когда эти все сами затеявшие выставку, затеявшие, так сказать, прорубить первое окно, теперь, когда окно это прорублено, при свете дня увидели, что тому, чему они так легкомысленно смеялись двадцать лет, приходится им же поклониться первым.
Может быть, не у одного мелькала поздняя мысль, что на свою голову вышла вся эта затея.
Как бы то ни было, но сопротивлялись горячо.
Приводились такие доводы:
– Князевская экономия не заслуживает первой награды, потому что это не доходное хозяйство, потому что владелец этой экономии человек другой специальности и в имении живет наездом.
Председатель возражал в том смысле, что вопрос как о доходности, так и о постоянном местожительстве владельца к делу награды отношения не имеет. Видя, что доводы его не убеждают дворян, председатель предложил высказаться не дворянам:
– Все они члены нашего сельскохозяйственного общества, и живут в том же уезде.
Первый заговорил крестьянин Филипп Платонович, с которым читатель уже знаком по земскому собранию.
– У нас, – печально заговорил он, – лицеприятства нет, но если говорить по правде, то кому же другому отдать первую награду? От кого мы двадцать лет учимся, как обихаживать землю? Кто завел нам новые семена ржи, овса, кто научил нас сеять подсолнух, чечевицу, люцерну, клевер? У кого первый скот, кто дает крестьянам больше доходу, кто высыпет в год сорок – пятьдесят тысяч рабочим? Куда, как в банк, идут за деньгами? Да все в ту же Князевку. И нам думается, что тут одна голая правда будет, если присудим первую награду Князевской экономии.
Когда было предложено высказаться моему компаньону, купцу Юшкову, он сказал:
– Мне, как компаньону, будто неудобно говорить. Вижу я только, что как будто здесь что то вроде того, что недоразумение есть какое-то… Так на что проще обратиться к посторонним, – вот батюшка, хозяин из немцев.
– Так что ж, господа, – предложил председатель, – надо же как-нибудь решить, – отдадимся, что ли, на суд посторонних?
Дворяне молчанием изъявили свое согласие. Встал батюшка.
– Я никого здесь не знаю. Из пятнадцати сортов семян князевской экономии, – такой коллекции нет ни у кого, – многие к тому же высшие по качеству, многие обязанные своей культурой здесь – Князевке. И все это в громадных размерах и дает населению заработок сорок-пятьдесят тысяч… Если хозяйство ведется и в убыток, то тем больше чести… Я за то, чтобы первая награда была присуждена Князевской экономии…
Немец встал и коротко заявил:
– Я согласен с батюшкой.
– Ну, значит, так и поступим, – сказал председатель.
И, подписав постановление, передал его членам-дворянам.
