Коллектив авторов
100 сказок народов мира
ЖЕНЩИНА
Индийская легенда
Когда всесильный Магадэва[1] создал прекрасную Индию, он слетел на землю ею полюбоваться. От его полета пронесся теплый, благоухающий ветер. Гордые пальмы преклонили пред Магадэвой свои вершины, и расцвели под его взглядом чистые, белые, нежные, ароматные лилии. Магадана сорвал одну из лилий и кинул ее в лазурное море. Ветер заколебал кристальную воду и закутал прекрасную лилию белою пеной. Минута, – и из этого букета пены расцвела женщина – нежная, благоухающая, как лилия, легкая, как ветер, изменчивая, как море, с красотой, блистающей, как пена морская, и скоро преходящей, как эта пена.
Женщина прежде всего взглянула в кристальные воды и воскликнула: – Как я прекрасна!
Затем она посмотрела кругом и сказала:
– Как мир хорош!
Женщина вышла на берег сухой из воды (с тех пор женщины всегда выходят сухими из воды).
При виде женщины расцвели цветы на земле, а с неба на нее устремились миллиарды любопытных глаз. Эти глаза загорелись восторгом. С тех пор и светят звезды. Звезда Венера загорелась завистью, – оттого она и светит сильнее других.
Женщина гуляла по прекрасным лесам и лугам, и все безмолвно восторгалось ею. Это наскучило женщине. Женщина заскучала и воскликнула:
– О, всесильный Магадэва! Ты создал меня такой прекрасной! Все восторгается мною, но я не слышу, не знаю об этих восторгах, все восторгается молча!
Услыхавши эту жалобу, Магадэва создал бесчисленных птиц. Бесчисленные птицы пели восторженные песни красоте прекрасной женщины. Женщина слушала и улыбалась. Но через день это ей надоело. Женщина заскучала.
– О, всесильный Магадэва! – воскликнула она. – Мне поют восторженные песни, в них говорят, что я прекрасна. Но что же это за красота, если никто не хочет меня обнять и ласково прижаться ко мне!
Тогда всесильный Магадэва создал красивую, гибкую змею. Она обнимала прекрасную женщину и ползала у ее ног. Полдня женщина была довольна, потом заскучала и воскликнула:
– Ах, если б я точно была красива, другие б старались мне подражать! Соловей поет прекрасно, и щегленок ему подражает. Должно быть, я не так уж хороша!
Всесильный Магадэва в угоду женщине создал обезьяну. Обезьяна подражала каждому движению женщины, и женщина шесть часов была довольна, но потом со слезами воскликнула:
– Я так хороша, так прекрасна! Обо мне поют, меня обнимают, ползают у моих ног и мне подражают. Мною любуются и мне завидуют так, что я даже начинаю бояться. Кто же меня защитит, если мне захотят сделать от зависти зло?
Магадэва создал сильного, могучего льва. Лев охранял женщину. Женщина три часа была довольна, но через три часа воскликнула:
– Я прекрасна! Меня ласкают, я – никого! Меня любят, я – никого! Ведь не могу же я любить этого громадного, страшного льва, к которому чувствую почтение и страх!
И в эту же минуту перед женщиной, по воле Магадэвы, появилась маленькая, хорошенькая собачка.
– Что за милое животное! – воскликнула женщина и начала ласкать собачку. – Как я ее люблю!
Теперь у женщины было все, ей нечего было просить. Это ее рассердило. Чтоб сорвать злобу, она ударила собачку, – собачка залаяла и убежала, ударила льва, – лев зарычал и ушел, наступила ногой на змею, – змея зашипела и уползла. Обезьяна убежала и птицы улетели, когда женщина на них закричала…
– О, я несчастная! – воскликнула женщина, ломая руки. – Меня ласкают, хвалят, когда я бываю в хорошем настроении духа, и все бегут, когда я делаюсь зла. Я одинока! О, всесильный Магадэва! В последний раз тебя прошу: создай мне такое существо, на котором я могла бы срывать злобу, которое не смело бы бегать от меня, когда я зла, которое обязано было бы терпеливо сносить все побои… Магадэва задумался и создал ей… мужа.
О ПРОИСХОЖДЕНИИ КЛЕВЕТНИКОВ
I
Когда всесильный Магадэва из ничего создал прекрасный мир, он спустился на землю, чтобы полюбоваться делом рук своих.
В тени густых лиан, на ложе из цветов, он увидел человека, который ласкал свою прекрасную подругу, – спросил его:
– Доволен ты тем, что я создал для твоего счастья? Лазурью неба и блеском моря, бледными лилиями и яркими розами, и тихим благоуханным ветерком, который веет ароматом цветов и, как опахало, тихо колышет над тобою стройные пальмы в то время, как ты отдаешься восторгам любви с прекрасной подругой твоей?
Но человек с удивлением посмотрел на него, уже не узнавая Магадэву, и дерзко ответил:
– Кто ты? И почему ты спрашиваешь меня? Какое дало тебе до того, доволен или недоволен я тем, что существует? И почему я должен отвечать тебе? Сказал Магадэва:
– Я тот, которому ты обязан всем, что существует, и даже тем, что существуешь ты сам. Я тот, кто создал лазурное небо, блеск моря, кто щедрой рукой рассыпал цветы по полям и лугам, кто зажег звезды в небесах, кто создал прекрасные пальмы и обвил их лианами. Я тот, кто повелел быть солнцу, создал день и ночь, страстный зной и прохладу, твою прекрасную подругу и тебя. Мне ты обязан благодарностью за все. С изумлением сказал человек:
– Благодарностью? За то, что ты создал все? Какое же мне дело до этого? И за что я должен благодарить тебя? Я вижу, что все существующее прекрасно. С меня довольно. И какое мне дело еще думать о том, кто, для чего и почему создал все это! Отойди с твоими праздными разговорами и не мешай мне наслаждаться тем, что существует. И изумление отразилось на лице Магадэвы. – Как? В глубине твоего сердца не шевелится желанья пасть ниц передо мной, твоим творцом, молиться мне и благодарить меня за все, что я дал тебе?
– Молиться? – воскликнул человек. – Тратить время на какие-то молитвы, когда жизнь так прекрасна? Когда так лазурно небо, блещет море и прекрасна подруга? И ты хочешь, чтобы я, видя все это, думал о тебе? Ты хочешь, чтоб я отнимал у нее часы восторгов и любви и отдавал их каким-то молитвам? Нет. Жизнь прекрасна, и некогда молиться. Надо пользоваться тем, что есть, и не тратить время на благодарность. Так родился на свет страшнейший из грехов. Поблекли цветы, пальмы с укором качали своими красивыми вершинами, и ветерок шептал среди лиан имя рожденного греха.
И прозвучало над миром новое слово: – Неблагодарность.
II
Тогда великий Магадэва, в порыве праведного гнева, подъял руку, чтоб предать проклятию презренный род людской, забывший его. И от движения руки его ураган пронесся над землею, поднял и закрутил в воздухе знойные пески пустыни.
Тучами полетели мириады раскаленных песчинок, сжигая, погребая все на пути своем.
Блекли цветы, гибли пальмы, пересыхали прозрачные, кристальные реки, и раскаленные песчинки с жгучею болью вонзались в тело людей.
Нахмурил чело Магадэва, – и тучи поползли по лазурному небу, заслоняя свет солнца.
Слезы ярости сверкнули на очах Магадэвы, – и из туч полилась холодная вода.
Под струями ее дрожали своими окоченевшими членами люди, и тщетно старались они укрыться от ледяных потоков под сенью пальм.
Стройные пальмы не хотели давать приюта неблагодарным.
От прикосновения людей они с отвращением вздрагивали и обдавали прикасавшихся к их стволам потоками холодной накопившейся влаги.
Слово сказал Магадэва, – и громы загремели в небесах, и молнии посыпались, прорезывая тьму, от разъяренных взоров его.
В смертельном ужасе дрожали окоченевшие люди, и им не было куда укрыться от ледяных потоков, страшных громов, которые трепетом наполняли все их существо, и блещущих зигзагов молнии.
– Вспомнят теперь они обо мне! – сказал Магадэва. Но люди не вспомнили о Магадзве.
В девственных лесах застучал топор, со стоном падали стройные пальмы, пораженные насмерть, – и люди строили себе жилища.
Все, что существует, своим существованием обязано греху. Чтоб спастись от казни за неблагодарность, люди построили себе жилища. И с тех пор им было все равно.
Неслись ли в воздухе раскаленные пески, или лились потоки холодной, ледяной влаги, – они ото всего укрывались в своих жилищах, отдавая часы непогоды восторгам любви.
И страшный раскат грома заставлял лишь крепче прижиматься в испуге прекрасную подругу.
А молнии освещали горевшие восторгом и любовью смеющиеся взоры.
III
Тогда великий Магадэва всю свою ярость и злобу обрушил на мир.
И среди травы и цветов поползли огромные, шипящие змеи. Из лесов вышли страшные полосатые тигры, с горящими злобой глазами.
Они подкарауливали людей в засаде, одним прыжком кидались на них и острыми, огромными когтями без жалости разрывали на части самые прекрасные тела.
А змеи бесшумно подкрадывались к людям, обвивали их своими холодными кольцами и душили их, не внимая ни стонам, ни воплям.
Или жалили их, одной каплей яда отравляя весь организм и превращая прекрасное, белое, трепещущее, теплое тело в холодную, распухшую, почерневшую мертвую массу. И уползали, торжествуя, что причинили гибель и смерть. – Теперь они вспомнят обо мне! – сказал Магадэва. Но человек тяжелым камнем убил ядовитую змею, вырвал ее ядовитые зубы, наделал из них отравленных стрел и, меткой рукою пуская их, убивал полосатых тигров, притаившихся в чаще лиан.
Ему не были страшны ни змеи, ни тигры. Из наказания, посланного Магадэвой, он сделал забаву для себя.
Он не только не бежал от тигров, – он сам, нарочно, ходил в леса, отыскивал их, убивал и из их полосатых шкур делал ложе для своей прекрасной подруги, убирая стены ее жилища разноцветною кожею змей. И жарче был поцелуй в награду храбрецу.
IV
– Вас не страшат ни сила, ни ярость! – воскликнул Магадэва. – Так я же мерзостью наполню этот прекрасный мир и отравлю ваше существование. И, отвернувшись, он создал мерзких насекомых. Москита, который питался человеческой кровью и своими укусами красными пятнами и отвратительными буграми обезображивал лица, руки и плечи прекрасных женщин.
Осу, мерзкое и отвратительное насекомое, которое жалит только из удовольствия причинять неприятность и боль.
Муравьев, которые заползали даже в ложе и не давали покоя ни днем, ни ночью.
Но люди прозрачными сетками заставили окна от москитов, нашли самое простое средство от укуса осы – слюну, поехали в Персию, поторговались с персиянами, купили персидской ромашки – и спокойно спали, а днем, намазанные благовонными мастями, ходили безопасные от укушений москитов. И только больше благоухали прекрасные женщины.
V
Тогда из глубины океана, в мглистом, черном тумане, смерчем, как змея, извиваясь спиралью по небесным кругам, поднялся на девятое небо к престолу Магадэвы отец зла – Сатана. И сказал:
– Всесильный! Я враг твой. Но я помню, что создан тобой же. Лишь люди могут забывать все. Но Сатана помнит, кому он обязан своим существованием. Неблагодарности нет в числе тех пороков, которыми с ног до головы покрыт Сатана. Этот порок принадлежит только людям. Он создан ими. Позволь же мне отблагодарить тебя за то, что ты меня создал. Позволь мне прийти на помощь к тебе в твоей непосильной борьбе.
И Магадэва, с отвращением отвернувшись, сказал:
– Говори.
– Ты хочешь наказать людей, но слишком благ и праведен, чтобы выдумать такую мерзость, какая может прийти в голову только мне, отцу лжи и порока. Только я могу выдумать нечто достойное этой породы. Позволь же мне наказать людей моим наказанием, какое мне придет в голову.
И Магадэва, с отвращением отвернувшись, дал рукой знак согласия.
VI
Сатана спустился на землю среди болота и грязи. Случилось так, что в эту минуту прибежал туда спрятаться, укрыться в камышах изменник. Низкий трус, бежавший с поля сражения в самую решительную минуту, предавший отечество опасности.
Он был мерзок самому себе. Но когда Сатана предстал пред ним в настоящем виде, даже он плюнул в грязь и с отвращением бежал прочь от мерзкого зрелища, презирая опасность попасться в руки врагов.
После изменника туда же пришел парий, чтобы умыться в болотной воде.
Презренный, прокаженный, от которого сторонились люди, он не пугался своего отражения, когда нагибался пить из болота грязную воду.
Но, увидав Сатану, и он плюнул в грязь и бежал прочь. Затем сюда же пришел раб.
Презренный, наказанный за свои пороки раб, – он пришел сюда, чтоб бросить в болото драгоценный убор, украденный у господина.
Эта вещь была дорога его господину, как память. В бессильной злобе он украл ее, пришел сюда, чтоб в виде мести сделать своему господину хоть какую-нибудь гадость. Он был мерзок.
Но и он, увидав Сатану, от омерзения плюнул в ту же грязь, в которую плюнули изменник и парий.
Тогда из грязи, смешанной с тремя плевками изменника, пария и раба, – вырос Клеветник.
Трусливый и низкий, как изменник, презренный и прокаженный, как парий, подлый, как раб, обокравший своего господина.
Грязный – как сама грязь.
Случилось так, что в то время, когда он рождался, мимо пробежала собака.
С тех пор Клеветник не может спокойно видеть ничего высокого без того, чтоб сейчас же не сделать какую-нибудь мерзость.
Из болотных камышей на его рождение глядел бегемот.
И оттого кожа Клеветника так толста, что ее ничем не прошибешь.
Увидев его, говорят, сам Сатана, с любовью глядевший на свой мерзкий облик в волнах океана, – и тот не выдержал и плюнул на него.
После плевка Сатаны Клеветнику не страшны уже стали плевки людские.
VII
Самый воздух священной Калькутты был отравлен клеветой. Как тысячи гадин, она расползалась от Клеветника по всему городу, заползала во все дома, всюду сеяла злобу, ненависть, вражду, подозрения.
Священные брамины[2], почтенные старцы подозревались в кражах; невинных девушек, чистых, как лилия, подозревали в гнусных грехах; мужья без отвращения не могли смотреть на своих жен, женам мерзко было смотреть на мужей; отцы враждовали с детьми.
Ничего не щадил Клеветник, и всюду заползала его клевета, отравляя жизнь людям.
Его били, но, благодаря коже бегемота, он не чувствовал ничего.
Ему плевали в лицо, но он только говорил: – Вот и отлично. По крайней мере умываться не надо. Что значили людские плевки ему, на которого плюнул сам Сатана?! Его презирали, а он смеялся:
– Неужели вы думаете, что я так глуп, чтоб ждать за свои клеветы от вас уважения!!! Его не брало ничего.
Тогда жители Калькутты выдумали для него самое позорное наказание.
Он был вымазан в смоле, его обваляли в пуху и в таком виде, раздетого, заставили ходить по улицам. Но он сказал:
– Вот и отлично: после такого срама мне не страшен уж больше никакой позор.
Так всеобщим презрением в нем убили окончательно человека.
И он клеветал уж тогда, не боясь ничего. Но это было только началом наказания Калькутты. Самое бедствие пришло только тогда, когда в Калькутте было изобретено книгопечатание.
VIII
Этим прекрасным даром неба мы обязаны любви. Все, что существует, своим происхождением обязано любви. И если бы на свете не было любви, не было б и нас самих. Она была Жемчужиной Индии, и он любил ее, как небо, как воздух, как солнце, как жизнь.
При тихом мерцании звезд, в благовонную, теплую ночь, он говорил ей под легкий плеск священных волн Ганга[3]:
– Пусть звезды, что с завистью смотрят на твою красоту с далекого, темного неба; пусть ночь, что ревниво покрыла тебя темным пологом от взоров людей; пусть вечер, что лобзает тебя; пусть волны священной реки, что с тихим, восторженным шепотом несут морю рассказ о твоей красоте, о богиня, царица моя! пусть все, пусть весь мир свидетелем будет моей любви, моих клятв, дорогая! Дай мне обнять твой стан, гибкий, как сталь, и стройный, как пальма. Отдай мне твою красоту неземную! Сделай меня и счастливым, и гордым. Пусть зависть засветится в глазах всего мира, и лишь в твоих глазах, дорогая, пусть тихо мне светит любовь. Весь мир пусть будет знать, что моя прекрасная Жемчужина Индии. Слава твоей красоты переживет века, и деды внукам будут, как волшебную сказку, рассказывать о красоте Жемчужины Индия. И сердце каждого юноши сожмется завистью ко мне, к твоему владыке, к твоему рабу…
Тихо плескалась река, – и бледная, при бледном свете луны, словно ужаленная, быстро поднялась с места Жемчужина Индии, уже замиравшая в объятьях прекрасного юноши.
– Не знаю кто, – сказала она, – но нам запретил лгать. Ты сказал неправду. Как все, кто даже меня не видел, будут знать о моей красоте? Как все, когда меня уже не будет на свете, будут завидовать тебе? Ты солгал, – и я никогда не буду принадлежать человеку, который лжет в минуты восторгов любви.
И ее белое покрывало исчезло среди сумрака ночи, еле освещенного трепетным светом луны.
В отчаянии бросился к волнам священного Ганга прекрасный юноша.
Но гений слетел и осенил его мыслью о тиснении книг. В чудных строках он воспел красоту Жемчужины Индии. И в тысячах оттисков эта песнь красоте разнеслась, как ветер, по свету.
И все, кто никогда не видал ее, знали о красоте Жемчужины Индии. От дедов к внукам, как волшебная сказка, передавалась эта книга, и, читая ее, у людей сжималось сердце завистью к тому, кого любила, чьей была Жемчужина Индии.
А за свое чудное открытие прекрасный юноша был награжден высшим счастьем на свете – объятиями любимой женщины. Так было в Индии в давно минувшие времена изобретено книгопечатание.
IX
Но и на это орудие, созданное для того, чтобы воспевать всему миру красоту и любовь, устремил свое нечистое внимание Клеветник.
Орудие любви он сделал своим орудием клеветы. И с этих пор стал силен, как никогда.
Ему не нужно было уж бегать по дворам, чтобы разносить клевету.
В тысячах оттисков она сама разносилась кругом, как дыхание чумы.
Это не были слова, которые прозвучат и замолкнут, это было нечто, что оставалось, чего нельзя было уничтожить. Он не рисковал собою, потому что мог клеветать издалека. Как змеи ползли его клеветы.
Он не щадил ничего, не останавливался ни перед чем! Скромных и честных тружеников он называл ворами, грязью забрасывал лавры, которыми венчали гениев, рассказывал небылицы про людей, которых он никогда не видал, клеветал на женщин, на сыновей, говоря, что они обкрадывают своих родителей. И когда ему доказывали, что он лжет, он нагло смеялся и говорил:
– Так что же? Лгу – так лгу. Доказано – так доказано. А клевета все-таки пущена. Я свое дело сделал, я – сила.
И только тогда, когда Клеветник начал плодиться и множиться, люди вспомнили о Магадэве. Они пали ниц и воскликнули: – Великий Магадэва! Зачем ты создал такую мерзость?!
СОН ИНДУСА
Инду, тому самому, на котором английские леди катаются в дженериках,[4] как на вьючном животном, – бедному Инду, дровосеку, прачке, проводнику слонов или каменотесу, – глядя по обстоятельствам, – снился волшебный сон.
Ему снился огромный луг, поросший никогда не виданными им цветами, издававшими необыкновенное благоухание.
И по этому ковру из цветов, навстречу Инду, шла легкой походкой, еле касаясь ногой цветочных венчиков, чудная женщина, глаза которой сияли, как два солнца.
От взгляда ее расцветали все новые и новые, дивные, невиданные цветы необыкновенной красоты.
Дыхание ее превращалось в жасмин, и дождь лепестков сыпался на землю.
По цветам лотоса, что цвели у нее в волосах, – бедный Инду сразу узнал добрую богиню Сриаканте[5], супругу божественного Сиве, и пал ниц перед нею, пораженный нестерпимым блеском ее глаз!
– Встань, Инду! – сказала богиня, и при звуках ее голоса еще больше запахло в воздухе цветами, а во рту Инду стало так сладко, как будто он только что наелся варенья из имбиря.
– Встань, Инду! – повторила богиня. – Разве ты не с чистым сердцем возлагал цветы на алтари богов? Разве не жертвовал тяжелым трудом заработанной рупии на бедных, живущих при храме? Разве не любил в час досуга посидеть под священным деревом Ботри, деревом, под которым снизошло вдохновение на Будду,[6] и разве ты не отдавался под этим деревом мыслям о божестве? Разве ты убил в своей жизни хоть муху, хоть москита, хоть комара? Разве ты бил тех слонов, при которых служил проводником? Разве ты сопротивлялся, когда тебя били? Разве ты, когда умирал с голода, убил хоть одно из творений божиих, чтоб напитаться его мясом? Разве ты сказал хоть слово тому сэру, который избил тебя до крови палкой только за то, что ты нечаянно толкнул его, неся тюк, своей тяжестью превозмогавший твою силу? Отчего же ты не дерзаешь взглянуть прямо в очи твоей богине?
– Нет! – отвечал Инду. – Я ничего не делал, что запрещено. Но меня слепит, богиня, солнечный свет от глаз твоих.
– Встань, Инду! – сказала богиня. – Мой взгляд огнем слепит только злых, и тихим светом сияет для добрых.
Поднялся Инду, – и был взгляд богини, как тихое мерцание звезд.
– Ты ничего не делал, что запрещено! – сказала богиня с кроткой улыбкой, и от улыбки ее расцвели розовые лотосы. – И Тримурти[7] хочет, чтоб ты предстал пред лицом его и видел вечную жизнь пред тем, как увидеть вечный покой. И предстал бедный Инду пред престолами Тримурти. Пред тремя престолами, на которых, окруженные волнами благоуханного дыма, сидели Брахма[8], Вишну, Сиве.
– Я дал ему жизнь, – сказал Брахма, – и он не употребил ее, чтобы отнять жизнь у другого!
– Я дал ему разум, – сказал Сиве, повелитель огня, – я вложил огненный уголь в его голову, – уголь, который огнем воспламенял его, я дал ему мысль. И он не воспользовался ею, чтоб измыслить зло своим врагам.
– Он мой! – сказал черный Вишну, увидав полосы белой золы на лбу бедного Инду. – Он поклонялся мне.
И погладил бедного Инду по голове, так ласково, – ну, право, словно любимого сына.
И позвал Вишну громким голосом Серасвоти[9], всеведующую богиню, свою божественную супругу, и сказал ей:
– Возьми Инду, поведи его и покажи ему вечную жизнь, как наши жрецы показывают храмы чужеземцам.
И богиня Серасвоти, прекрасная богиня, со строгим, суровым лицом, слегка коснулась своим острым, как осколок стекла, мечом чела Инду, и увидел он себя летящим в бесконечном пространстве. И услышал он божественную музыку, как бы тихое пение и нежный звон и мелодию бесчисленных скрипок. Мелодию, которую можно слушать весь век. Гармонию вселенной.
Это пели, звеня в эфиры, прекрасные миры. И четыре звезды неподвижно сияли с четырех сторон света. Яркая, белым светом озаренная, как алмаз горевшая звезда, – Дретореастре, – звезда лучезарного юга.
Черным блеском горевшая, как черный жемчуг, – жемчужина короны Тримурти, – Вируба, звезда запада.
Розовая, как самый светлый рубин, звезда Пакши – звезда востока.
И желтая, как редкий золотистый бриллиант, – Уайсревона, звезда севера.
И на каждой из звезд словно дети резвились, в детские игры играли, взрослые люди, с глазами, сиявшими чистотой и радостью, как глаза ребенка.
– Это праведники севера, востока, юга и запада! – сказала суровая, вещая богиня Серасвоти. – Все те, кто соблюдал заповеди Тримурти и не делал никому зла. – А где же те… другие? – осмелился спросить Инду. Богиня рассекла своим мечом пространство. И бедный Инду вскрикнул и отшатнулся. – Не бойся, ты со мной! – сказала ему Серасвоти. Из огненной бездны, наполненной гадами, к ним, шипя и облизываясь жалом, с глазами, горевшими жадностью, поднималась, вставши на хвост, огромная очковая змея. Поднималась, словно готовясь сделать скачок. Ее горло раздувалось как кузнечные мехи и сверкало всеми переливами радуги.
Изо рта ее вылетало дыхание, знойное, как полудневные лучи солнца, – и бедному Инду казалось, что ее вьющееся и сверкающее как молния жало вот-вот лизнет его по ногам.
По глазам, вселяющим ужас, по взгляду, от которого костенеют и лишаются движения руки и ноги человека, – Инду узнал в очковой змее Ирайдети, страшную супругу повелителя ада.
А ее муж, грозный Пурнак, сидел на костре и в три глаза смотрел, как сын его Африт, отвратительное чудовище с козлиной бородкой, превращал грешников в скорпионов, жаб, змей, прочих нечистых животных.
Каких, каких гадов не выходило из рук Африта, и при каждом новом превращении Пурнак с удовольствием восклицал: – Yes![10]
– И долго будут мучиться так эти несчастные? – спросил Инду, указывая на гадов.
– До тех пор, пока страданиями не искупят своих преступлений и смертью не купят покоя небытия! – ответила вещая Серасвоти и снова взмахнула мечом.
Инду лежал в густом лесу, у самого края маленького болотца, с водой чистой и прозрачной, как кристалл, под тенью огромного узорного папоротника, а над его головой склонялся росший в болоте лотос, лил ему в лицо благоухание из своей чаши и шептал:
– Я была верной и любящей женой своего мужа. Я заботливо нянчила только его детей. Мои глаза смущали многих, – это правда;– но никогда ни золотые монеты, ни самоцветные камни, которые мне предлагали иностранцы, ни цветы, которые мне, как богине, приносили индусы, ничто не заставило меня ласкать другого. Мне тоже хотелось сверкающими кольцами украсить пальцы своих ног и продеть блестящие серьги в ноздри и уши, и шелковой тканью крепко обвить стан, – но я довольствовалась куском белой грубой ткани, чтобы прикрыть себя от жадных, грешных взглядов. Никогда муж мой не слышал от меня грубого слова, и всегда ласка ждала его на пороге его дома. Я была женой бедного дровосека и превращена в лучший из цветов. Сорви меня и возложи на алтарь Будды. Мой аромат, как благоуханная молитва, понесется к нему, а моя душа улетит в нирвану[11] насладиться покоем.
– Мы были молодыми девушками, скромными и по знавшими грешных ласк! – говорили жасмины на кустах. – Сорви нас, чтобы мы тоже могли унестись в нирвану, где в божественном покое дремлет Будда. Ничего не видит и не слышит Будда, только молитвенное благоухание цветов, возложенных на алтарь, доносится до него. И вскочил от изумления Инду.
В чистом, прозрачном, как кристалл, болотце расцветал огромный, невиданной красоты цветок. «Victoria Regia»,[12] – как зовут его чужеземцы. – Я душа могущественной повелительницы, чьи подданные всегда вкушали мир и покой. Слово «война» никогда не произносилось в пределах владений моих, и слово «смерть» никогда не слетало с моих уст. Весь лес был полон шепота.
Среди высоких, стройных кокосовых пальм и могучих хлебных деревьев пышно разрослись банановые деревья. Молодые побеги бамбука шелестели и рассказывали волшебные сказки. Огромный бамбук посылал с узловатых ветвей побеги, которые касались земли и жадно пили ее влагу.
Веерные пальмы, словно распущенные хвосты гигантских павлинов, тихо качались как опахала.
А в чаще резвились, бегали насекомые, горя, словно самоцветные камни. Огромные бабочки порхали с ветки на ветку и, когда раскрывали свои крылья, сверкали всеми цветами радуги.
Обезьяны с криками цеплялись за лианы, которые, словно толстые канаты, перекидывались с пальмы на пальму. Бегали проворные ящерицы, мелькнул, меняясь из синего в ярко-красный цвет, хамелеон. Огромный, мохнатый, – словно поросший черными волосами, паук раскинул между деревьями свои сети, крепкие как проволоки, и, притаившись, поджидал крошечных птичек, с золотистыми хохолками и хвостиками, – птичек, которые беззаботно чирикали, перескакивая с одного куста на другой. Скорпион, извиваясь, промелькнул около ног Инду и не сделал ему никакого вреда. И все это шептало, все говорило на человеческом языке.
– Будь проклята, моя прошлая жизнь! – ворчал мохнатый паук. Много мне принесли мои сокровища, я был владельцем большой фабрики и приехал сюда из далекой стороны, с острова, где вечный холод и туман! Сколько индусов начало кашлять кровью от моих побоев, сколько их жен, дочерей и сестер я купил! И вот теперь принужден сосать кровь из маленьких птичек, как пил ее когда-то из индусов! Лучше бы меня убил кто!
– А мы были бедными индусами! – говорили пальмы и бананы. – Но у нас не осталось детей, – и вот почему мы выросли в дремучем лесу. А если бы у нас были потомки, мы выросли бы у их хижин, заботились бы о них, давали бы им плоды, лакомства и пищу.
– Я всегда стремился к небу! – говорил индус, превращенный в кокосовую пальму.
– А я хоть и думал больше о земном, но никому не сделал зла! весело говорил обремененный плодами банан.
А веерная пальма покачивалась, как огромное опахало, – и шелестела своими листами:
– Взгляни на меня, путник, как я красива. Всю жизнь я помогала нуждающимся. И меня недаром зовут индусы «пальмой путешественников». Ты умираешь от жажды и зноя, сломай один из моих листьев, – внутри таится чистая, прозрачная, как кристалл, как лед, холодная вода.
– Взгляни в мои глаза! – шептала очковая змея, выползая из-под папоротников. – Взгляни! Тебе я не сделаю зла. Взгляни в мои глаза: сколько чар в них, – от них нельзя оторваться. Таковы же они были и тогда, когда я была женщиной. Женой такого же индуса, как и ты. Я любила песни и пляски, наряды, золото и самоцветные камни. И я имела их. И вот теперь меня все бегут, я страшнейшая из гадин, и должна искать человеческой крови для Айхивори, моей страшной повелительницы. Нет крови в сердце Айхивори: бледная, как покойница, посиневшая лежит она. И я отыщу спящего и ужалю его, и подползу к Айхивори и жалом лизну ее по губам. Тогда подымется Айхивори, страшный, бледный, синий вампир, – и на крыльях летучей мыши полетит к трупу, – и вопьется в те ранки, что я сделаю зубами, и капля по капле станет пить кровь. И нальется кровью сердце Айхивори, и грешный румянец, как зарево пожара, который загорится в крови, вспыхнет на бледных щеках. И страсть омрачит ей рассудок и помчится она к своему повелителю, Пурнаку, и осыплет его отвратительнейшими из ласк. Ласки, от которых родятся скорпионы и женщины-вампиры.
Словно два желтых огня сверкнули в темноте чащи, черная пантера щелкнула зубами, завыла и кинулась искать человеческого мяса. В ней жила душа убийцы.
– О, боги! К чему я питался мясом животных и убивал, чтобы жить! – вздыхал кабан, с треском раздвигая кусты. – Вот за что я превращен в гнуснейшее из четвероногих.
– А я была невестой, но умерла до брака! – прошептала мимоза и стыдливо закрыла свои листики.
Иланг-иланг[13] душистым венком обвил голову Инду… И бедный Инду вскочил, получив здоровенный удар сапогом в бок.
– Дрыхнешь, ленивая каналья? Тебе даром платят десять центов в день? – кричал мистер Джон, повторяя удары.
Инду вскочил, провел рукой по глазам, чтобы прояснить мысли и улыбнулся, несмотря на здоровую боль в боку.
Улыбнулся предкам, которые стройно тянулись к небу, улыбнулся душам молодых девушек, душам, которые цвели и благоухали на кустах жасмина. – Еще смеяться, черномазая каналья?
А он улыбался, принимаясь за работу, улыбался, как человек, который знает кое-что, о чем и не подозревают другие. Он знал кое-что, о чем и не догадывался мистер Джон.