Наталья Антарес
На орбите судьбы
Мудрый совет Потапыча попытать удачи в провинции сработал на все сто. Население обладающего неожиданно развитой промышленной инфраструктурой Перовска составляло чуть больше трехсот тысяч, и если в столице, где даже среди совершенно здоровых людей с кристально чистыми биографиями существовала огромная конкуренция, найти работу бывшей наркоманке, приговоренной к условному сроку по уголовной статье, было не проще, чем покорить Эверест без альпинистского снаряжении, то здесь при содействии тетки Василисы и ее многочисленных знакомых, я зарегистрировалась на бирже труда и довольно скоро получила направление на общественные работы.
Экономический кризис шествовал по стране размашистой походкой каменного исполина. За предыдущий год он растоптал не одну судьбу и растер в мелкую пыль финансовое благополучие сотен рабочих семей, поэтому популярность общественных работ достигла своего апогея. По причине нехватки денежных средств в Перовске повсеместно замораживалось строительство, предприятия проводили массовые сокращения персонала, частные фирмы становились банкротами – в общем, на улице в одночасье осталось большое количество народа, обремененного набранными в лучшие времена кредитами и не гнушающегося никаким источником заработка. Приплюсуйте сюда участившиеся задержки зарплаты на большинстве пока еще функционирующих предприятиях, и вам станет окончательно понятно, как мне безгранично повезло устроиться пусть даже на тяжелую, непрестижную, временную и низкооплачиваемую работу.
Честно говоря, на самом деле все это было вовсе не так круто, как я настойчиво пыталась себе внушить. При всем желании я навскидку не смогла припомнить ни единого обстоятельства своего участия в процессе физического труда на протяжении последних лет десяти, а уж когда мне выдали здоровенный железный лом и отправили долбить начинающий подтаивать лед и я мгновенно натерла себе кровавые мозоли на ладонях, я всерьез задумалась, не заточены ли мои руки исключительно под «баян». Потом «старшие товарищи» научили меня правильно держать «инструмент», как в свое время опытные наркоманы научили меня попадать в подмышечную вену, и я понемногу втянулась в нудную и изнурительную деятельность. Мне нечем было гордиться кроме своего недолгого пребывания в завязке (но я по возможности скрывала сам факт наркоманского прошлого), и постепенно я стала получать удовольствие от «производственных успехов». Со стороны мое искреннее ликование по поводу рекордного числа собранных при помощи позаимствованной у Нюрки лыжной палки бумажек, выглядело наивным и смешным, но в тот момент я не просто ощущала себя перевыполнившим норму стахановцем – я убеждалась, что эмоциональная атрофия, наличие которой я подозревала у себя после известия о смерти Стаса, зашла еще не совсем далеко.
Мое отношение к оранжевому жилету претерпело многоуровневое изменение, и в итоге я почти полюбила свою выцветшую под ослепительными лучами весеннего Солнца униформу. Жилет странным образом олицетворял для меня принадлежность к определенной касте, и мне нравилось чувствовать себя частью социума. На первых порах я очень остро осознавала свое подвешенное состояние «свой среди чужих, чужой среди своих», и бесформенная телогрейка служила чем-то вроде опознавательного знака, официально подтверждающего мою экономическую активность. Думаю, лишь периодически встречавшиеся мне перовские наркоманы безошибочно «выкупали» мою истинную сущность, как впрочем, и я сама, без усилий читала в их глазах всю историю продолжающегося падения в бездну.
Настоящих друзей у меня так и не появилось. Контингент «общественников» состоял в основном из местных жителей и жительниц предпенсионного возраста, подпавших под сокращение на резко снизивших объемы выпуска заводах, общего с которыми у меня находилось не больше, чем у комара с медузами. Мои «коллеги» без энтузиазма гребли лопатами снег и забористо матерились сквозь зубы на несносную бригадиршу, нагрянувшую с проверкой аккурат в разгар перекура, а многочисленные соседки-подружки тетки Василисы, сами являясь счастливыми обладательницами запойных алкашей в качестве супругов, посматривали на меня с откровенным неприятием и по негласной договоренности ограничивали мое общение со своими отпрысками. Что касается Нюрки, то даже не знаю, чего она стеснялась больше – своей, с позволения сказать, «квартиры» или похожей на жертву фашистских зверств «сестренки». Так или иначе, одноклассниц домой она старалась без крайней на то необходимости не приводить.
Ежедневные подъемы в половину пятого утра и пешее передвижение на другой конец города, однозначно, не способствовали быстрому набору веса, и я оставалась все такой же дистрофично худой, отлично понимая, что женственным очертаниям, покинувшим мою фигуру еще на этапе «героинового шика», не суждено вернуться никогда. Издали и со спины я производила впечатление нескладного подростка, но достаточно мне было обернуться, как у моего визави моментально менялось выражение лица. Я выработала у себя привычку улыбаться кончиками губ (парадоксально, но я была даже рада, что у меня в жизни так мало поводов для широкой улыбки) и не рассталась с ней и после нескольких жутко болезненных походов к стоматологу. Металлические коронки на месте разрушившихся за годы употребления героина передних зубов явно не добавляли моему облику аристократизма, и я старалась их публично не демонстрировать.
С волосами у меня тоже творилось непонятно что, и конце концов я обстригла длинные неряшливые патлы и остановилась на наипростейшем варианте прически, требующей минимального ухода. Душ у нас в общаге находился на этаже, и для того, чтобы обеспечить себе относительно спокойную помывку приходилось либо отстаивать змееподобную очередь, либо внаглую пробиваться с боем, так что позволить себе такую немыслимую роскошь, как утреннее мытье головы, я была физически не состоянии.
В принципе, я давно забила на свою внешность и обоснованно считала, что мало кого волнует, в каком виде коммунальные работники занимаются, например, побелкой тротуарных бордюров, но чем явственней в горячем воздухе чувствовалось обжигающее дыхание неумолимо приближающегося лета, тем сильнее мучил меня один животрепещущий вопрос. Дело в том, что если в прохладный сезон, ношение одежды с длинными рукавами казалось вполне естественным, то дефилировать под палящим солнцем в аналогичной экипировке будет, мягко говоря, странновато. Вены на руках так и не восстановились – «дороги» выглядели настолько отвратительно и страшно, что я готова была все лето париться в олимпийке, только бы никто вокруг не заметил этого безобразия. Навряд ли у меня также имелся шанс когда-нибудь примерить короткую юбку – мои ноги щедро испещряли шрамы от удаленных хирургическим путем дезоморфиновых язв, относительно которых Потапыч неоднократно высказывал точку зрения о чрезвычайно благополучном исходе при столь запущенной стадии. По сравнению со Стасом, несомненно, все так и было. Не иначе, как ангел-хранитель подсуетился. Говорили, что всю эту «красоту» начисто сводят лазером, и какое-то время дорогостоящая операция снилась мне даже чаще, чем «героиновые сны», однако, накопить на сие медицинское чудо для меня представлялось таким же нереальным, как и поужинать в компании президента, и в итоге я с горечью смирилась с незавидной перспективой навсегда остаться заложницей длинных рукавов.
А лето тем временем не заставило себя ждать, и, проведя всего лишь пару дней под палящим солнцем, я незаметно для себя загорела, и мои черные глаза перестали неприятно выделяться на фоне нездоровой бледности кожи. В другой ситуации, характеризуя изменения в моей внешности, можно было бы ограничиться кратким «похорошела», но когда я случайно сличила отражение в зеркале с фотографией на пропуске в Горкомхоз, сделанной всего три месяца назад, я вдруг увидела разительный контраст. Фотограф запечатлел законченную наркоманку, а зеркало показало выздоравливающую после тяжелой болезни пациентку. Причина этого весьма существенного отличия заключалась в первую очередь во взгляде: потухший и отсутствующий «до», он стал живым и блестящим «после». Может быть, если бы я смогла заставить себя бросить курить или хотя бы перейти на более щадящие сигареты с фильтром, исчезли бы залегающие под глазами тени, но отказаться от табачной зависимости было выше моих сил.
В начале весны пешие походы на работу омрачались главным образом ощутимым утренним холодом, но сейчас, в конце мая, я совершала променад с откровенным удовольствием. В ранний час на улице было свежо и безлюдно, мимо изредка проезжали одинокие машины, и на меня никто не обращал внимания. Путь до закрепленного за нашей бригадой участка занимал больше часа, и иногда я успевала существенно устать еще до того, как приступала к работе, но я усматривала в это лишь положительные аспекты. Когда в больнице меня скрутила ломка, я в отчаянии порезала себе запястья, и настоящая физическая боль принесла мне облегчение, вытеснив фантомные ощущения, – что-то подобное происходило со мной и здесь: мышечная усталость не оставляла сил на депрессию, апатию и прочую психологическую дрянь, от которой желание уколоться иногда приобретало маниакально-навязчивый характер.
На работу я обычно приходила раньше бригадирши, не то чтобы меня не любившей, но неизменно воспринимавшей мое чрезмерное усердие со скептической подозрительностью. Нина Степановна до такой степени привыкла, что ее задания выполняются абы как и из-под палки, что предпочитала пользоваться мотивацией в форме кнута, а я со своим служебным рвением откровенно не вписывалась в ее однобокое мышление, и бригадирша инстинктивно искала в моем нестандартном поведении определенный подвох. Уж не знаю, какого рода мысли посещали ее седеющую голову со старомодной химзавивкой «под барашка»: может, Степановна побаивалась, как бы я не принялась за старое, и, втершись к ней в безоговорочное доверие, не расхитила из подсобки весь специнвентарь, дабы отовариться у барыги на вырученные от продажи лопат и грабель деньги. Правда, учитывая, что государство конкретно экономило на программе снижения безработицы, наши орудия труда годились на худой конец разве что для сдачи в пункт приема металлолома, да и то я слабо представляла, каким образом с моим субтильным телосложением этот коварный план возможно осуществить на практике.
Тем не менее, прекрасно осведомленная о первопричине моего появления в рядах неквалифицированной рабочей силы бригадирша, контролировала меня чаще и тщательнее, чем кого-либо, и поначалу меня это порядком раздражало – к мужикам, распивающим чекушку под ближайшим кустиком, она, значит, относится с поразительной лояльностью, а меня чуть ли не носом тыкает в брошенную мимо урны обертку. Постепенно я стала гораздо терпимей к данным проявлениям дискриминации, и просто перестала принимать их близко к сердцу, а там и сама Степановна потеряла ко мне прежний интерес. Так, иногда гоняла для приличия, чтоб не расслаблялась. Ходили даже слухи, что если финансирование общественных работ все-таки прекратится, Горкомхоз будет хлопотать о продлении договора со мной уже на постоянной основе.
Но сегодня Степановна пребывала в дурном расположении духа, и я приблизительно догадывалась, кто с утра пораньше посмел испортить настроение нашей строгой, но справедливой бригадирше и какими последствиями сей факт чреват лично для меня.
–Ты же вчера сказала, что отмоешь эти художества! – Нина Степановна нависала надо мной всем своим могучим бюстом, и я невольно ощущала себя попавшим под сапог муравьем, – растворитель получила? Получила! И куда ты его, спрашивается, девала? Ну, чего молчишь? Хочешь, чтобы всю бригаду оштрафовали?
Вообще-то молчание я хранила лишь потому, что не на шутку разошедшаяся бригадирша не давала мне вставить и слова, а почти полная бутылка дешевого и как следствие весьма некачественного растворителя стояла в подсобке и распространяла вокруг неистребимый запах ацетона, как бы я не пыталась ее герметично закупорить. Но кто захочет слушать мои объяснения, когда «воз и нынче там», точнее не воз, а черт поймет что за рисунки, намалеванные на стеклянном остановочном павильоне, со стен которого я их вчера самолично оттерла.
За минувшую ночь картинка возникла на том же самом месте, притом, неизвестный живописец, похоже, усовершенствовал технологию, и нанес причудливую вязь из переплетенных между собой линий каким-то особым составом, потому как вчерашний растворитель упорно отказывался удалять разноцветный рисунок. Пришлось получать у Степановны нож (видели бы вы ее взгляд, когда я обратилась к ней с подобной просьбой) и механически отскребать творение доморощенного Пикассо, стараясь еще при этом до минимума сократить количество царапин на стекле.
Последующие два дня я начинала рабочий день с одного и тоже утомительного занятия, предварительно выслушав от Степановны подкрепленный нецензурной лексикой выговор. На третий день все это перестало меня доставлять, я поняла, что дальше так продолжаться не может, и единственный способ избавить себя от ежедневных мучений, это выследить ночного злоумышленника и сдать его органам правопорядка за хулиганство и порчу государственного имущества.
ГЛАВА IV
Когда первоначальные эмоции, немного схлынули, я все же решила не горячиться и лишний раз не напоминать полиции о своем существовании. Несмотря на то, что я регулярно отмечалась в участке и ни в каких антиобщественных деяниях за последние три месяца замечена не была, блюстители закона видели во мне исключительно второсортного члена социума, и в их взглядах неизменно читались откровенные сомнения в моей благонадежности. Доказывать свое твердое, как лобная кость, намерение никогда впредь не сворачивать с тернистого пути исправления я старалась в большей степени делом, чем словом, и в продолжительные диалоги со стражами закона целенаправленно не вступала, поэтому перспектива на пальцах объяснять участковому инспектору свой коварный план поимки любителя «наскальной живописи» меня не особо прельщала.
В общем, посвящать в свою затею я никого не стала, честно доработала до вечера и, угрожающе взмахнув напоследок внушительного размера ножом, позорно низложенным до выполнения роли банального скребка, отправилась домой с прочно засевшей в мозгу мыслью вернуться на потенциальное место преступления к наступлению темноты. При встрече с неизвестным вандалом я предполагала на сегодня ограничиться устным предупреждением, и долгую дорогу в общагу мне великолепно скрасило самозабвенное сочинение пламенной и цветистой речи, насыщенной изящными вкраплениями из разряда табуированных выражений.
Смыться под шумок из дома, мне, что называется, сам бог велел. К тетке Василисе приперлась очередная подруга, благоухающая обильно выступившим на жаре потом, и моя благодетельница уже накрывала на стол. Всю жизнь тетка отпахала на Перовском заводе, откуда в прошлом году и вышла на пенсию, и все ее подруги автоматически являлись еще и товарками по какому-то страшно вредному цеху, отнявшему, по их собственным словам, к чертовой матери все здоровье. Судя по тому, что потерянное здоровье тетка и компания при случае активно поправляли с помощью спиртосодержащих жидкостей, невыносимые условия труда заключались в основном в повышенном содержании радионуклидов.
Нюрку в случае подобных посиделок срочно отправляли в комнату «зубрить тесты», но так как моей юной сестричке было прекрасно известно, что от находящейся в подпитии мамаши можно ни за что ни про что схлопотать смачный подзатыльник, она первой проявляла инициативу, звонила кому-нибудь из одноклассниц и сломя голову неслась из дому прочь. Вникнуть в суть экзаменационных заданий под громкий аккомпанемент пьяных разговоров «за жизнь» Нюрке было также тяжко, как и таракану скрыться от направленной струи дихлофосового спрея.
Я в теткиных застольях, естественно, не участвовала, и, пользуясь временным отсутствием Нюрки, обычно оккупировала старенький компьютер, системный блок которого завывал так, будто вот-вот собирался взлететь, и старательно портила зрение перед безнадежно мерцающим монитором.
В этот вечер мне по всем признакам предназначалась тождественная участь, однако, у меня впервые появились собственные планы, о чем я кратко уведомила безразлично кивнувшую в ответ тетку, и похватав со стола пару бутербродов, избавила обсуждающих невыразимую тяжесть бабьей доли собутыльниц от своего непрезентабельного общества.
– Римма, ты куда? – запоздало удивилась Нюрка, наложившая зачем-то столь яркий макияж, что по-своему симпатичные черты ее румяного лица совершенно потерялись под толстым слоем косметики. Без оранжевого жилета сестренка видела меня исключительно в домашней обстановке, и сейчас искренне недоумевала, куда это я намылилась мало того, что на ночь глядя, так еще и в «гражданской» одежде.
– Гулять, – невежливо огрызнулась я, и Нюрка моментально отстала. В наличии наркоманского прошлого имелся один неоспоримый плюс: обыватели меня не только презирали, но и на всякий случай побаивались – а мало ли чего может взбрести на ум столь неоднозначной особе, да и в то, что я навсегда распрощалась с героином, мало кто, в сущности, верил.
Нюрка проводила меня подозрительным взглядом из-под щедро намазюканных иссиня –черной тушью ресниц, приоткрыла пронзительно-розовые губки, чтобы о чем-то спросить, но внезапно передумала и молча вернулась к наведению марафета. А как без этого, она же тесты зубрить идет?
Смеркалось на улице так медленно и неохотно, будто к своей перовской коллеге неожиданно пожаловала в гости знаменитая белая ночь. Неторопливой походкой я шагала по вечернему городу, и тихо радовалась, что я вняла совету Потапыча и уехала из столицы в эту непролазную дыру. Даже бурная пятничная суета в Перовске казалась лишь жалким подобием кипящего водоворота столичной жизни, абсолютно не зависящего от дня недели. Размеренный до скукоты провинциальный быт отличался от пульсирующего сумасшествия столицы, как гоночный суперкар от ржавой таратайки, но, учитывая, что моя погоня за удовольствием давно закончилась полнейшей катастрофой, меня устраивала эта безмятежная серость. Меня, возможно, и устраивала, но находились в заштатном Перовске и те, кто изо всех сил пытался привнести в однотонную реальность ярких красок. В принципе, я ничего не имела против, если бы данные поползновения предпринимались на солидном отдалении от вверенного мне участка территории и не служили бы основанием для ежедневных конфликтов с непосредственным начальством.
Я задумчиво курила горькую, терпкую сигарету и не уставала поражаться тому, каким эстетичным может выглядеть со стороны невообразимо наглый и бессовестный акт вандализма. Объект горьких слез правоохранительных органов появился практически одновременно со мной – стремительно подкатил на стильном, покрытом аэрографией скутере, красиво затормозил рядом с многострадальным остановочным павильоном, аккуратно припарковался у обочины и изящно спрыгнул на землю. Воровато озираясь в потемках, злоумышленник вытащил из объемистого рюкзака фонарик, разложил на узкой скамейке целый набор баллончиков и маркеров, и, ничтоже сумняшеся приступил к порче находящегося на балансе городских коммунальных служб сооружения.
Засаду я организовала прямо за принадлежащим местному автолюбителю металлическим гаражом, и из своего заранее выбранного укрытия прекрасно различала высокую стройную фигуру в спортивном костюме и широкой бандане даже в неясных отблесках тусклого уличного освещения. Надругательство над чистотой и порядком этот доморощенный художник-оформитель совершал быстрыми, выверенными и какими-то автоматическими движениями, словно его затянутой в перчатку рукой руководила неподвластная стороннему восприятию сила, а он лишь выполнял указания звучавшего в голове голоса. Бредовое, конечно, впечатление, но странное и захватывающее зрелище меня настолько увлекло, что я натуральным образом зависла и не сразу вспомнила, зачем я вообще тут нахожусь и какого рода эффект должно вызвать мое внезапное появление на сцене в самый разгар творческого процесса.
Упрямству безымянного живописца можно было только позавидовать. Похоже, он каждой ночью проверял состояние своих художеств, и обнаружив на их месте устойчивый запах растворителя и несколько свежих царапин на возвращенном к первоначальному облику стекле, без унынья и лени вновь брался за маркер, и к утру я опять имела счастье лицезреть на остановке все ту же непонятную вязь. Что мешало этому фанатичному вандалу перевести свою разрушительную активность в конструктивное русло и расписать, например, соседский гараж или на худой конец собачью будку, я не понимала, но сегодня по всем признакам настал исторический момент, чтобы это прояснить.
– Это что такое? –я бесшумно подкралась к поглощенному рисованием варвару, преспокойно обошла его сбоку и решительно ткнула пальцем в неоконченный пейзаж, – что это….
Я хорошо помнила о сопровождающих посещение общего душа неудобствах и потому старалась избегать прикосновений к непросохшей окрашенной поверхности, но моя ладонь накрыла разноцветную картинку помимо моей воли. Сложное, многогранное и вблизи особенно причудливое изображение словно притянуло меня к себе и заставило вплотную прижать руку к разрисованному стеклу. Что-то неведомое, но тяжелое, настойчиво давило сзади на плечи, с нечеловеческой силой толкая меня навстречу слившемуся в одно сплошное пятно рисунку. Я судорожно дернулась, и тут же вскрикнула от пронзившей приросшую к павильону ладонь боли. А потом боль вдруг резко прекратилась и сменилась приятным ощущением легкого покалывания, по телу разлилось ощущение сладостной неги, сопоставимой разве что с тем периодом в жизни любого героинового наркомана, когда блаженство еще не успело перейти в необходимость. Я перестала чувствовать «волну» приблизительно к середине третьего года, и сколько бы я не повышала дозу, эйфория от введения наркотика все равно оставалась краткосрочной и блеклой.
– Ничего себе! – звонкий юношеский голос отрезвляющим порывом ледяного ветра ворвался в мое сознание, и «приход» закончился за секунду до начала «тяги», – неужели получилось?
– Что получилось? – инстинктивно спросила я и открыла глаза (как я не старалась, мне никак не удавалось припомнить, в какой момент я умудрилась смежить веки). Впрочем, глубокие, словно раскаяние Магдалины, провалы в памяти единичным случаем не ограничились, и как получилось, что моя несчастная ладошка больше не вжимается в покрытое загадочными символами стекло, а мирно покоится в руке заклятого врага всех коммунальщиков, я тоже отчего-то не помнила. Более того, недавние воспоминания о недавно пережитых мгновениях полузабытого кайфа, к моему ужасу напрочь вытеснили из головы все прочие мысли.
– Я потом объясню, – злоумышленник возбужденно сжал мою руку и чуть ли не насильно потянул ее обратно к рисунку, – пожалуйста, еще раз, я попробую обвести….
– Что сделать? – уточнила я, тщетно пытаясь высвободиться из стальной хватки его неожиданно сильных пальцев, но взбудораженный вандал физически не мог дать мне внятных объяснений: одной рукой он припечатывал мою ладонь к рисунку, в другой держал тонкий черный маркер, в зубах зажимал колпачок, а подмышкой у него и вовсе торчал фонарик.
Новое соприкосновение со злополучным изображением не принесло мне и тени предыдущих ощущений, к повторению которых я неосознанно стремилась. Очевидное разочарование постигло не только меня. Порывисто обрисовав мою безвольную руку ломаными, почти пунктирными линиями, преданный поклонник уличного искусства замер в напряженном ожидании, но после того, как в течение пары затянувшихся минут ничего так и не произошло, со вздохом разжал пальцы, причем, видимо, на обеих руках сразу, потому что по асфальту тут же с глухим стуком покатился выроненный маркер.
– Мазафака! – выплюнув колпачок, с чувством выругался злоумышленник, еще раз внимательно всмотрелся в мертвый, невыразительный и словно вдруг резко померкший рисунок и, наконец, соизволил обратить расстроенный взгляд и на мою скромную персону.
Простые смертные называют такие глаза «беда девчонок», я же предпочитаю вариант «проклятье наркомана». Огромные, ясные, светлого небесно-голубого цвета, с контрастными, четко выраженными зрачками – с такими глазами скрыть «севший зрак» практически невозможно. Можно сколько угодно капать белладонну или экстракт красавки – тогда суженные от употребления героина зрачки просто станут неестественно широкими, только и всего. То ли дело у меня: в темно-карих, почти черных глазах определить невооруженным взглядом состояние зрачка достаточно нелегко, и, следовательно, вычислить, чистая я или нет, можно только по совокупности косвенных признаков. Интересно, как долго я еще буду оценивать людей по исконно наркоманским критериям, и грозит ли мне кардинальное изменение образа мышления, как таковое?
–Прошу вас, скажите, что вы сделали? Почему схема начала светиться? – при ближайшем рассмотрении голубоглазому вандалу навскидку можно было дать лет восемнадцать, а моя уставшая и невыспавшаяся физиономия, наверняка, тянула, минимум, на тридцатник, поэтому я не даже не слишком удивилась, когда он обратился ко мне, соблюдая установленную при общении со старшими субординацию. Я мельком окинула взглядом рисунок, теперь казавшийся мне похожим на запутанную карту извилистого лабиринта, и неуверенно пожала плечами.
– Не знаю, -честно призналась я и после некоторых раздумий, включающих в себя набивший оскомину ретроспективный анализ относительно воздействия рисунка на центр удовольствия в моем мозгу, нехотя добавила, – и не помню…
– Вот, черт, – злоумышленник раздосадовано сгреб баллончики, тяжело опустился на освободившуюся скамейку и сделал в мою сторону приглашающий жест, – активировать схему и ничего не успеть сохранить…, – только я собралась примоститься на узкой полоске дерева, призванной изображать место для отдыха поджидающих автобус пассажиров, как парень рывком вскочил на ноги, – давайте еще раз попробуем, а вдруг…?
– Нет, – поступившее предложение в третий раз облапать стену остановочного павильона я отвергла с такой поспешной категоричностью, будто бы согласие неизбежно влекло за собой рецидив наркомании. Я до сих пор не могла понять, что произошло со мной в момент, когда меня захлестнула извергающаяся из рисунка сила, но одно знала точно – от ощущений, так явно напоминающих героиновый приход, мне необходимо держаться подальше. А значит, нужно не залипать, а встряхнуться и расставить все точки над «I». В частности, сообщить кое-кому из здесь присутствующих, что дурацкие стеклянные павильоны, хотя и выглядят, как издевательство над тщетно старающимися спрятаться от дождя и ветра участниками пассажиропотока, все-таки не предназначены для превращения их в мольберт.
– Слушай, не рисуй здесь больше, ладно? – после пережитого эмоционального всплеска ругаться матом я была не в состоянии, и единственное, чего мне хотелось, это зарыться лицом в подушку и отрубиться до утра, но мой юный собеседник фонтанировал неудержимой энергией молодости, и воспринял мой не то совет, не то просьбу в совершенно неожиданном ключе.
– Вы правы! –жестикулировал парень так активно, что проезжай мимо дон Кихот, он обязательно принял бы это чудо природы за модифицированный образец ветряной мельницы, – наверное, я ошибся в расчетах, может, координаты не те внес. Но, постойте, ведь схема активировалась, значит, место выбрано верно!
Я подожгла сигарету, от души затянулась и ехидно осведомилась:
– Это ты вслух рассуждаешь или сам с собой разговариваешь?
К моему сарказму парень остался наивно глух, зато жадно вдохнул табачный дым и смущенно вопросил:
– Сигареткой не угостите?
Сигарету злоумышленник долго вертел между пальцами, безуспешно пытаясь определить, с какого конца у нее находится фильтр, но в итоге оставил свое неблагодарное занятие, неумело чиркнул спичкой и лихо затянулся.
Последующие минут пять парень непрерывно кашлял с такой отчаянной яростью, что я не выдержала и с ухмылкой поинтересовалась:
– В первый раз, что ли?
– Да нет, балуюсь иногда, – раскрасневшееся от безостановочного кашля лицо осквернителя остановочных павильонов перекосила по-детски обиженная гримаса, – не ожидал, что такая крепкая… Мазафака, ну ее вообще!
Выработанный за долгие месяцы ношения оранжевого жилета рефлекс сработал идеально, невзирая на только что перенесенное мною нервное потрясение. Я вплотную приблизилась к мстительно топчущему на асфальте сигарету парню и в ультимативном тоне потребовала:
– Быстро поднял и выбросил в урну! Кому сказано?
ГЛАВА V
Это было жестоко! Вот так суровая реальность мигом расставляет по местам шарики и ролики в съехавшей с катушек голове, если только, конечно, обладатель внутричерепного бардака не пытает заглушить вопиющий глас действительности при помощи двух кубиков героина.
К счастью, отчитанного мною по всей строгости вандала сия чаша благополучно миновала, и высказанное ему замечание он воспринял с потрясающей серьезностью: торопливо нагнулся, быстро подобрал раздавленный окурок и с баскетбольной точностью определил «бычок» в мусорную корзину. Вероятно, мой осуждающий взгляд показался парню настолько суровым, что бедняга принялся лихорадочно просвечивать фонариком близлежащие окрестности в поисках недавно оброненных маркеров, справедливо опасаясь, как бы я заодно не вменила ему в обязанности навести чистоту по всему периметру тротуара.
– Вот, вроде все собрал, – нарушитель общественного порядка демонстративно представил на мое обозрение полную горсть вандальских аксессуаров, некоторые из которых закатились так далеко под скамейку, что за ними пришлось лазить на четвереньках, – где-то маленький кэп еще был…
– Да ладно уже, – сжалилась я, – я сегодня добрая.
– Кто бы сомневался, – даже ироническая улыбка вышла у него невыразимо искренней и открытой: в уголках небесно-голубых глаз появились задорные лучики, на щеках заиграли располагающие ямочки, а кончики чересчур фигурно очерченных для парня губ предательски поползли вверх. Так умеют улыбаться лишь те, кого судьба уберегла от концентрированного проявления человеческих пороков, кто никогда не видел обратной стороны медали и знает о настоящей боли только из рафинированных продуктов киноиндустрии и кому не нужно вводить себе в вену наркотическое дерьмо, чтобы испытывать удовольствие от жизни. Когда-то и у меня была такая улыбка…И у Стаса тоже.