Мистер Моджо
Русская мода. Фейк! Фейк! Фейк!
И вот мы сидим, вперившись в экран, и смотрим этот чертов блог с поддатыми столичными девицами. Передо мной чистый лист бумаги, разделенный на три колонки с шапками «Шанель», «Ив Сен-Лоран» и «Луи Вьюиттон». Как только я замечаю на фотографии вещь одной из этих марок, я ставлю галочку в соответствующую колонку. Мы намерены просмотреть блог от начала и до конца, отметить все интересующие нас вещи и получить максимально репрезентативную подборку.
В свою очередь, автор блога словно знал, что два парня будут штудировать его дневник, а потому позволил себе поиздеваться вволю. Фотографий – даже по самым скромным подсчетам – не меньше нескольких тысяч. Блог появился около двух лет назад, и все это время обновлялся практически ежедневно. Судя по всему, автор чересчур серьезно воспринял мысль о том, что для популярности в интернете нужно создавать посты как можно чаще. Фотографии выложены партиями – от пяти до пятидесяти снимков в каждой, а в иные дни автор не ограничивался одной партией, и вываливал их сразу несколько, одну за другой.
– У него вообще хватает времени на что-нибудь еще? – бурчит Алеша.
Я оставляю эту реплику без комментариев. Потому что пускаться сейчас в обмен остротами – это только еще больше рассеивать внимание. А оно и без того подает тревожные сигналы, как тот лэптоп с разряженным аккумулятором, который моргает перед тем как погаснуть насовсем. Чтобы идентифицировать вещи, недостаточно просто бегло проглядеть снимки. Я должен внимательно всматриваться в каждый, потому что в противном случае все исследование не стоит и ломаного гроша.
Ближе к третьей сотне фотографий у меня возникает такое ощущение, будто я погрузился в зазеркалье. В нем правят бал женские лица, веселье и модные наряды, а я – то ли детектив, то ли репортер, то ли просто человек, подглядывающий в замочную скважину – рыскаю здесь в поисках каких-то странных закономерностей.
Когда фотографий просмотрено за тысячу, перед глазами появляются два отчетливых оранжевых круга. Верный признак того, что с компьютером пора завязывать.
На исходе второй тысячи снимков я скрежещу зубами. Мне хочется вторгнуться в этот радостный, запечатленный на фотографиях мир и уничтожить его. Мне хочется принести в него страдание, ужас и боль.
Через каких-нибудь пять-шесть часов за окном вовсю светит утреннее солнце, я – измочален как лимон, а на руках у нас – полный список предпочтений московской молодежи, будь она неладна.
32 галочки под шапкой «Ив Сен Лоран». 112 – под шапкой «Шанель». 250 – под шапкой «Луи Вьюиттон».
– Кажется, последние вопросы отпали, – резюмирует мой подельник и идет открывать шампанское. – Предлагаю выпить за «Луи Вьюиттон»! За лучший в мире бренд, который поднимет нас до невероятных вершин!
Это прекрасный тост, и очень жаль, что я не успеваю дослушать его до конца, тут же, на диване проваливаясь в противный липкий сон. Во сне передо мной проносятся женские лица, а вокруг порхают сумочки «Луи Вьюиттон». Потом одна из сумочек кусает меня за ногу, за ней на меня с лаем набрасываются остальные, и я помню, что становится очень тоскливо и больно…
Часть вторая
Москва, Фрунзенская набережная, квартира Полины Родченко
Сначала Полина думает, что это один из газетчиков. В последнее время у них стало модно караулить ее у подъезда. Стоит Полине только показать нос на улицу, как свора репортеров всех мастей уже непременно бежит ей навстречу – машет диктофонами и телекамерами. Всем нужны комментарии. Всем необходимо знать, что скажет Полина Родченко по поводу иска, инициированного против нее модным гигантом.
По правде говоря, у Полины нет мыслей на этот счет. Последние несколько недель она живет словно в коконе, на поверхности которого выстроена сложная защита из дыхательных упражнений, аэробики и антидепрессантов. Внутри кокона – атмосфера нестабильного спокойствия и полусна, ватная, сомнамбулическая, основанная на простых механических действиях и безмолвии. Если позволить репортерам или кому-то еще из внешнего мира пробить защиту, все это тщательно выстроенное Полиной состояние – из которого удалены раздражители и лишние мысли – уйдет в образовавшуюся брешь как дым в вытяжное отверстие.
Что она может сказать про иск от «Луи Вьюиттон»? Ровным счетом ничего. Но если бы репортерам удалось заглянуть в жилище Полины, они могли бы стать свидетелями мрачных, почти мистических сцен. На одной из стен в ее квартире огромным алым пятном нарисованы две буквы «L» и «W» – неправильная монограмма бренда и символ позора, который клеймом провисит на ней всю оставшуюся жизнь. По вечерам Полина подолгу просиживает на полу, медитируя на это зловещее творение собственных рук. Какими могли бы быть заголовки газет, попадись надпись людям из прессы? Какие выводы сделали бы авторы статей? Все это уже мало волнует Полину. В ее жизни произошло слишком много потрясений, чтобы волноваться из-за пустяков вроде кровавой надписи на стене.
Полина проводит дни дома – в компании плазменного телеэкрана, который круглые сутки транслирует программы по аэробике. «Давай, детка! – кричат ей с экрана загорелые девчонки со стянутыми в хвосты волосами. – Забудь про свои проблемы и соберись! Влейся в наши ряды! Будь одной из нас!».
Полина научилась варить куриный бульон. Курицу – замороженную так, что казалось, это не курица, а один большой кусок льда – она нашла в своем холодильнике. Если бы на месте Полины был другой человек, более религиозный, он мог бы решить, что появление курицы – это божественное вмешательство. Вполне вероятно также, что находка могла в корне изменить его жизнь – заставить распрощаться с работой, продать квартиру и отправить за тридевять земель с проповедью о чудесах, которые может узреть каждый.
Все дело в том, что ничего кроме курицы не было в холодильнике. При этом сама Полина не могла купить ее. Последние пять лет она практиковала вегетарианство и старалась, по возможности, обходить мясные отделы магазинов стороной – от вида замороженных тушек ей делалось дурно. Возможно, курицу когда-то принес один из друзей – в прошлые времена, когда те нередко собирались у Полины и могли праздновать до утра. Друг мог купить курицу и забыть о ней, как часто люди забывают об эксцентричных покупках, сделанных на пике больших и шумных попоек. Так или иначе, но курица стала спасением от голодной смерти. Не будь ее, неизвестно, что случилось бы с Полиной Родченко – изможденной, не находящей в себе сил даже на то, чтобы заказать пиццу по телефону, не говоря уже о том, чтобы самостоятельно сходить за едой. Возможно, и впрямь о Полине позаботился бог – такая мысль на мгновение пронеслась в ее голове.
Полина сварила куриный бульон, посмотрев рецепт в интернете. После первого глотка ей стало лучше, и она поняла, что распрощалась с вегетарианством также, как до этого распрощалась со своей одеждой, отвращением к никотину и привычкой звонить каждый вечер родителям.
Мало-помалу она стала выходить на улицу. Но неизменное присутствие газетчиков у подъезда делало эти попытки слишком болезненными. Полина поняла, что лучший час для уличных дел – это рассветные сумерки, промежуток от четырех до шести утра, когда не выдерживали и отправлялись спать даже самые стойкие ее соглядатаи.
В это время она завязывала волосы в хвост – на манер тех девочек из телевизора – надевала майку, шорты, кроссовки и отправлялась на пробежку, попутно заглядывая в аптеку и магазин. «Давай, детка, соберись, – повторяла она как мантру. – Стань сильной, забудь про свои проблемы».
В магазине – курица, блок синего «Галуаза», питьевая вода. В аптеке – коктейль из антидепрессантов, которые можно приобрести без рецепта.
Ненависть к известным брендам приобрела у Полины такие масштабы, что она даже попыталась срезать фирменную соплю, эмблему «Найк», со своих беговых кроссовок. Соплю пришили намертво, поэтому часть ее так и осталась болтаться на ноге при ходьбе. Другую эмблему, точно такую же, на груди своей ветровки, она замазала черным лаком для ногтей.
Стереть все, что напоминало о прошлой жизни. Слиться с толпой. Выбрать ночь и оставаться незаметной. Таков был рецепт выздоровления, и именно он помогал Полине медленно, но верно восстанавливать силы – благо, «Луи Вьюиттон» на время оставил ее в покое и не напоминал о себе. Это было минутное затишье, понимала Полина. Новый виток критики и навязчивого внимания обрушится на нее сразу же, как только стартует судебный процесс.
Соберись, детка. Стань сильнее. Попробуй побороть свою проблему.
Она отчетливо помнит, как впервые, после долгого перерыва, появилась на улице днем. Это была часть реабилитационной программы – самая сложная – когда нужно выйти и встретить свои страхи лицом к лицу. И если страхи окажутся сильнее, что ж, значит, время еще не пришло, а возможно – оно и не придет никогда.
Полина готовилась к этому выходу тщательно, словно солдат, собирающийся на боевое задание. Только черное. Только те вещи, которые невозможно узнать. Только то, что не может ассоциироваться с модой. Единственным отступлением от новых правил стали большие, в пол-лица солнцезащитные очки «Диор». Без очков было не обойтись, а из всех имеющихся у Полины эти выглядели наиболее нейтрально. Но даже они заставили ее лицо скривиться в гримасе отвращения в тот момент, когда холодные дужки соприкоснулись с кожей. Она пообещала себе поменять очки при первой возможности. Больше всего сейчас ее устроила бы дешевая пластиковая китайская поделка – без названий и считываемых форм.
В остальном образ был лаконичен и отвечал новым запросам. Тугой пучок волос на макушке, водолазка, дутый жилет неизвестной фирмы, застегнутый на все кнопки, джинсы (до того, как она отпорола лейблы, они были, кажется, «Версаче»), заскорузлые армейские ботинки – настоящие, а не их нежная интерпретация в исполнении очередного модного дома. Кивнув самой себе в зеркале, Полина вышла на улицу…
Поначалу газетчики даже не узнали ее, а когда узнали, она успела пройти уже пол-двора и значительно от них отдалиться. Прошло не меньше минуты, прежде чем она услышала топот бегущих ног и окрики, призывающие ее подождать.
Полина остановилась, закрыла глаза, а затем, глубоко вдохнув, обернулась. Вид спешащих к ней людей и первые вспышки камер – от этого ее бросило в знакомый холод, и на секунду она потеряла контроль. Ей пришлось стиснуть зубы, чтобы паника не просочилась наружу криком и судорожным рывком к бегству.
«Соберись, детка, соберись». Уговаривая себя, она медленно разжала кулаки, еще не зная, что на тыльной стороне ладони остались и кровоточат ссадины от впившихся в кожу ногтей.
«Дыши».
Репортеры навалились все сразу, обступили ее и, толкаясь, начали бомбардировку:
– Ваши комментарии? Что вы думаете об иске? Чем вы занимались все эти дни?
«Представь, что это неправда».
Полина улыбнулась – так, словно она все еще была главным редактором «Актуэля», а не человеком, лишившимся всяких надежд.
– Все эти дни, – сказала она, глядя в камеры. – Я занималась тем, что выращивала цветы.
– А что насчет всего остального?
– А насчет всего остального – без комментариев.
Без комментариев. Эта фраза становится ключевой в ее жизни. Полина повторяет ее бессчетное количество раз – по телефону, в случайных уличных интервью, в текстах и-мейлов. Доходит до того, что этой же фразой она отделывается от настойчивых расспросов отца, когда тот пытается понять истинное положение дел и посоветовать адвоката.
Родные могли бы помочь в решении ее проблем, но Полина считает себя достаточно взрослой, чтобы не впутывать семью. Это ее застукали на людях с подделкой. И, значит, ей самой предстоит выкручиваться, рассуждает она. Отец Полины считает иначе, но и он вынужден уступить упорству дочери. «Ты только должна знать, что мы волнуемся за тебя, и что ты всегда можешь рассчитывать на нас», – говорит он, озадаченный, перед тем, как повесить трубку.
Репортеров у подъезда с каждым днем становится меньше. Мало редакций могут позволить своим штатным единицам сутками просиживать там, где почти не остается шансов получить хорошую новость. Но все же, когда в один из дней Полину догоняет незнакомый человек, она принимает его за одного из них – за газетчика, откомандированного к ее дому в надежде выцарапать хотя бы пару строк.
– Без комментариев, – на ходу, не поворачивая головы, бросает ему Полина. Про себя она удивляется: сколько же должно пройти времени, чтобы они перестали отираться здесь?
– Постойте! – человек не отстает. – Мне не нужны комментарии, я хочу поговорить с вами о деле.
Полина на секунду сбавляет шаг, бегло сканирует незнакомца через очки. Перед ней – худощавый бородатый мужчина, лет тридцати, одетый в штаны с накладными карманами на бедрах, камуфляжную «натовскую» куртку, и громоздкие рабочие ботинки. Мужчина подстрижен под машинку, отчего его короткие темные волосы напоминают жесткую щетку.
Полина вспоминает, как позволяла себе посмеиваться над такими вот мужиками, находясь у руля «Актуэля». «Лесорубы», – называла она их. Лесорубы, заменившие моду такой вот бесформенной и мешковатой одеждой. Хуже этого, казалось ей, может быть только спортивный стиль, да еще, может быть, звезды на пиджаке Филиппа Киркорова. Но сейчас – времена изменились, и тот факт, что Полина не видит на мужчине ни одного имени из числа «большой дизайнерской десятки», это скорее плюс, чем минус. Рассматривая его, она гадает, где спрятан диктофон.
– Сенсационных заявлений не будет, – Полина нацепляет дежурную улыбку, с какой приучила себя общаться с журналистами. – Новостей тоже. Если вы хотите быть в курсе последних событий, загляните на «Стайл-ком» – добавить к тому, что там написано, мне, к сожалению, нечего.
Она разворачивается, давая понять, что разговор окончен, но мужчина и не думает обращать внимание на намеки.
– Вы не понимаете, – он ускоряет шаг, чтобы не отстать. – Меня не интересуют новости, я пришел совершенно не за этим. Я здесь, потому что хочу пригласить вас на митинг.
Последнее слово заставляет Полину замереть. Митинг! Как же, черт возьми, она не додумалась до этого раньше? Чтобы перетянуть на свою сторону общественное мнение перед процессом, чтобы заставить прессу сомневаться, а людей сопереживать, чтобы, в конце концов, сказать все, что так нужно сказать, всю правду от начала и до конца, не дав исковеркать ее рукам журналистов – ей нужен митинг! И пока мужчина представляется (он глава группы радикальных зеленых), рассказывает о целях митинга (они выступают против логотипов как культа), предупреждает ее об опасностях (участников нередко задерживают) Полина с изумлением осознает, что наконец нашла то, что нужно.
Гонконг, район Юньлон, швейная фабрика
– Это совершенно непостижимо! Когда ты смотришь на продукт собственного труда, и когда этот продукт практически совершенен – это настоящий чистый кайф, детка! Только ты и твое изделие. И магия, разлитая в воздухе вокруг. Вот как я ощущал себя, когда впервые взял в руки свой собственный «Луи Вьюиттон»!
В окнах появляются первые отблески солнца. Сумрак рассеивается, из него проступают очертания предметов, а остовы швейных станков окрашиваются золотым. Молодой человек – галстук съехал набок, верхние пуговицы расстегнуты – сопровождает свои слова отчаянной жестикуляцией, а еще нервно, из стороны в сторону, ходит, словно от этого рассказ становится интереснее и правдивее. Китайская девушка примостилась на коробке с инструментами, обхватив руками худые коленки.
– Твоя истолия – это дазе луцсе Галли Поттела, – завороженно шепчет она, а рассказчику только это и нужно – чтобы слушали и хвалили, и он немедленно исторгает из себя новую порцию откровений.
– Нам пришлось пройти долгий путь, девочка, и не все было гладко на этом пути. Что мы знаем про «Луи Вьюиттон»? В общих чертах, мы знаем только то, что парни серьезно подстраховались от имитаторов. Внутренние бирки, коды, маркировка – все это неплохие меры безопасности, но в принципе они были преодолимы. Основная загвоздка заключалась в материале, из которого они шьют свои сумки. Технику его производства хранят в секрете, и нет никакой возможности узнать, как это делается, а тем более пытаться это воспроизвести. Мы знаем только, что материал называют «канва» или «канвас» – по-русски наиболее близким словом будет «полотно». По одним данным, полотно готовят из хлопка, обрабатывая его винилом, по другим – хлопок мешают с растительным маслом и полиуретаном. Говорят, технологию придумал сам старик Луи вместе со своим наследничком Жоржем. Оба пообещали вернуться с того света и утащить с собой негодяя, который посмеет выболтать тайну производства. Так что в «Луи Вьюиттон» все сидят молчком, и главное правило – всегда помнить о том пункте контракта, где речь идет о неразглашении. Нам оставалось только смириться с этим и найти что-нибудь похожее на эту чертову «канву».
Мы начали с простого: заявились в официальный магазин и купили там одну сумку, один клатч и один саквояж с классической монограммой – на пробу. Потом мы пощупали их, оценили их вкус, запах и цвет, и, наконец, ритуально разделили на части, чтобы посмотреть, как выглядит «канва» изнутри. Обрезки отдали на экспертизу химику, которого нашли в интернете – когда-то этот парень подавал большие надежды, но погорел на том, что научился делать амфетамин в собственной ванне. Через пару дней он прислал свой диагноз: больше всего на «канву» похожа телячья кожа, причем животное должно сидеть на особой диете из клевера и витамина «В».
Мы наивно решили, что это не проблема, но реальность внесла свои коррективы. После полутора месяцев поисков и беготни все, что нам удалось нарыть, был склад с листами кожзаменителя. «Телячья кожа?» – изумился владелец склада. – Коровья диета?» Он ржал так, что скрылось солнце, и пошел дождь.
«Будем реалистами, пацаны, – сказал он. – Есть только кожзам. Но зато – по хорошей цене».
Хорошая цена нам польстила, но в целом предложение было никудышным. Заменитель кожи – эта такая штука, из которой шьют дешевые куртки-косухи, будто бы похожие на настоящие. Не отличить одно от другого способны только полные придурки. А уж если ты взялся делать «Луи Вьюиттон», знаешь слово «канва» и в общем и целом считаешь себя подкованным парнем, то при слове «кожзам» ты должен вздрагивать как от самого страшного кошмара.
Кожзам – это болото, где пробавляются мелкие швейные фирмы, игрушки для неудачников, низшая лига. Мы же хотели подняться на самый верх. Так что, в конце концов, мне пришлось ехать в деревню – настоящую деревню с избами, деревянными сортирами и конским навозом под ногами – и договариваться с животноводами напрямую.
Видела бы, ты их лица, когда я туда заявился. К тому времени, дела в хозяйстве шли совсем плохо. Инфляция, рост налогов, растущая мода на вегетарианство и общая непруха – все это грозило добить их бизнес подчистую. И когда появился я и заявил, что мне нужна телячья кожа для производства сумок, много кожи, большие постоянные партии, чуваки чуть не сошли с ума от счастья. Я был для них как Иисус. Человек, который принес благую весть. И взамен они согласились не просто делать поставки. Они взялись также за выделку и раскройку – при условии, что я предоставляю выкройки, а еще пообещали сами позаботиться о доставке и разгрузке. Меня заверили, что при малейшем недовольстве с моей стороны, будут менять партию на новую и прилюдно пороть провинившихся.
«Идет, парни, – согласился я. – Сколько это будет стоить?» И тут меня ждал главный сюрприз, потому что названная ими цена оказалась по-настоящему смехотворной.
Я помню, как звонил своему подельнику в Москву, пока вся деревня упивалась самогоном по поводу удачно заключенной сделки. «Я сэкономил нам столько денег, что мы сможем открыть вторую фабрику, – говорил я в трубку. – И хотя они тоже ни черта не слышали про коровью диету, это будет лучшая телячья кожа, которую только можно найти. Наши сумочки будут лучше оригинальных, пропади пропадом эта «канва»!
В то время я выполнял функции координатора нашего бизнеса, а Алеша Шнеерзон числился меценатом. Моя официальная должность называлась «Генеральный директор ООО «Луи-Интермода». Его официальная должность – «учредитель ООО «Луи-Интермода». Да, я знаю, название звучит несколько самонадеянно, но с другой стороны – где мы наврали? Мы ведь производим «Луи Вьюиттон»? И это самая интернациональная мода, какая только может быть. В уставе фирмы было прописано, что мы занимаемся «сбытом изделий легкой промышленности», адрес в бумажке о ее регистрации не существовал в природе, и по факту это был единственный документ, который мы могли предложить миру.
На мне висело все, что касалось заключения контрактов, поиска людей и правильного функционирования. Я – делал все, чтобы колесики вертелись. Алеша Шнеерзон – одобрял сметы, следил за утренними индексами Доу Джонс (от которых нам было ни холодно, ни жарко) и пару раз в неделю закатывал пьяные истерики по поводу того, что мы слишком много тратим. Я успокаивал его: «Загляни в наш бизнес-план. Там сказано, что первый год мы вкладываемся в развитие. Прибыль приходит потом». Это не помогало. «Я скоро останусь без штанов! – кричал он, прикладываясь к бутылке «Хеннеси». – Эта фирма ест меня заживо!»
Тем не менее, деньги на текущие расходы всегда появлялись вовремя. Я не спрашивал, откуда он их достает. Скорее всего, подозревал я, Алеша Шнеерзон раскрутил под собственный бизнес родителей. Но в конечном счете – почему это должно было меня волновать?
Проблемой номер два стала настройка станков. Мы купили их по дешевке, оптом, на одном из загибающихся государственных предприятий. Когда-то на этих станках шили ботинки для советских граждан. По слухам, эти ботинки можно было носить вечно. Доказательством этому служила пара, висевшая в кабинете у их директора. Когда я зашел к нему впервые и объяснил суть своего предложения (мы скупаем все, даем вам хороший откат, и вы продолжаете медленно тонуть дальше), он снял ботинки со стены и положил на стол грецкий орех. «А вот это вы видели?», – спросил он и шарахнул каблуком ботинка по ореху. Орех раскололся. Ботинку – хоть бы хны. По форме и по содержанию он был похож на древний утюг. Такой же черный, тяжелый и бесполезный. «Вот как умели делать в наши времена!», – с гордостью резюмировал директор.
Я понял, что таким способом он торгуется, и на треть увеличил размер отката. Но, как оказалось, этого не требовалось. «Аааа! – махнул рукой директор. – Забирайте все! Продали Рассею-матушку!» Он рухнул головой на стол и зарыдал. Я подумал, что только что – вот этим вот взмахом руки– он оставил без работы три сотни человек.
Когда мы перевезли и установили станки на новом месте – а это было то еще развлечение – оказалось, что из ста машин не работают примерно десять. Пришел человек, мастер по станкам, посмотрел их, покрутил какие-то рычаги и сказал: «Эти – на металлолом». При этой сцене присутствовал Алеша Шнеерзон, и в этот момент его чуткое еврейское сердце не выдержало. Он схватил техника за грудки и заорал: «Ты знаешь, во сколько мне все это обошлось? Ты знаешь?!» Однако самое страшное ждало его впереди.
Часть станков требовалось настроить так, чтобы они наносили на кожу отпечатки в виде фирменной монограммы «Луи Вьюиттон». Мы потратили кучу времени и денег, чтобы найти человека, способного выпилить нужные насадки. Но в тот день, когда этот человек должен был явиться и приспособить их к машинам – фактически, это означало уже, что мы готовы запускать производство – выяснилось, что его упрятали за решетку из-за дикой пьяной выходки, совершенной накануне. Кажется, он разбил бутылку об чью-то голову. Возможно, произошло и что-то еще…
Алеша рвал и метал. Он мешал амитриптилин с коньяком, но вместо того, чтобы успокаиваться от своей адской смеси, напротив, впадал в дикое возбужденное состояние, отчего контактировать с ним становилось невозможно. «Маменькин сынок спекся, – думал я с изрядной долей презрения. – А ведь дело еще даже не закрутилось».
Да, я воспринимал его именно так – как избалованного 25-летнего шалопая, который за всю жизнь пальцем о палец не ударил, чтобы что-то срослось, но при этом в собственных мечтах уже триумфально восседал на олимпе фэшн-бизнеса. В иные дни я подумывал вытрясти из него побольше денег, желательно за раз – объяснив это некими непредвиденными расходами на бизнес – и исчезнуть. Изменить имя, открыть маленькую лавчонку скобяных изделий и забыть об Алеше Шнеерзоне навсегда. Я уверен, этот план мог бы сработать: Алеша ни черта не понимал в происходящем, и не делал никаких попыток, чтобы что-то понять. Но. В иные дни Алеша неожиданно выныривал из своего обычного истеричного состояния, и тогда…
В чем ему нельзя было отказать, так это в умении говорить. Это был прирожденный оратор, который уболтал бы и бога, и черта, и когда на него снисходила эта штука, и он становился в этакую патетическую позу, чуть разведя в стороны руки – точно перед ним целый стадион аудитории, не меньше – вот в эти моменты сопротивляться ему было решительно невозможно. Послушать его, так мы были в полшаге от вершины, а слитки золота, всеобщее уважение и лучшие места в ресторане «Пушкин» уже дымились в ожидании нас. В такие моменты я смотрел на него и решал отложить свою затею с побегом на потом. Подождем, что будет, думал я. Но если парень продолжит дурить, ему придется пенять на себя.
Мы нашли нового человека, отдали новую кучу денег и выпилили новые насадки. В назначенный час человек устроил нам презентацию. «Смотрите», – сказал он и крутанул ручку станка. Станок заурчал, медленно съел моток кожи, а затем насадки стали с шипением опускаться на нее – бах, бах, бах – словно руки, которые ставят печати на документы. И когда кожа вылезала из щели с другой стороны станка, это была уже не просто кожа – это была кожа с фирменными оттисками «Луи Вьюиттон».
К тому времени, подоспела и другая хорошая новость. Из газетных сводок я узнал, что Азама и Мурада, мою чеченскую крышу, арестовали за взлом ювелирного магазина. Я не мог понять, за каким чертом их понесло в ювелирный магазин, ведь, казалось бы, быт у чеченцев был налажен – знай себе сиди и собирай дань с мелких коммерсантов. Но, видимо, какая-то неистовая сторона их натуры требовала новых подвигов, криков ужаса, испускаемых невинными жертвами, и пальбы. При задержании, писала газета, чеченцы несколько раз стреляли в милиционеров, тем самым удвоив срок своей будущей тюремной отсидки.
Все вместе это означало, что прошлое отпустило меня, и я, признаться, вздохнул с облегчением. Теперь опасаться было нечего. Зловещие тени Азама и Мурада растворялись в свете наступающего дня, и единственное о чем я мог жалеть, вспоминая о том времени – это о моих милых девчушках из Полтавы. Что с ними случилось? Стали ли они жертвами кавказских страстей или спаслись? Вполне вероятно, размышлял я, они могли сделаться любовницами или даже женами чеченцев. Действительно, почему нет? Девочки они были простые и милые, и могли легко найти общий язык со всеми – а уж с чеченцами, падкими до женской красоты, им удалось бы сделать это намного легче, чем мне.
Прочитав новость об аресте Азама и Мурада, я сходил в ту нашу квартиру, из которой когда-то спасался бегством. Но дверь мне открыли уже новые жильцы, и они ничего не знали о том, что происходило здесь до них.
Заботы, которые навалились на меня вскоре, вытеснили все другие мысли. Мы открыли собственное производство! В один из дней – опоздав по всем мыслимым срокам и дважды смертельно разругавшись – совет директоров ООО «Луи-Интермода» в составе двух человек выстроился перед собственной фабрикой, как какой-нибудь военный гарнизон на параде. В руках у меня были ножницы, и мы были готовы стартовать.
– Доверяю честь разрезать ленточку тебе, Алеша, – сказал я
– Нет уж, позвольте, – галантно уступил он. – Сделаем это вместе.
Вдвоем мы уцепились за ножницы и разрезали края ленты.
Вся сцена происходила на глазах сотни работниц, за дверью нас ждала сотня станков, а все дело происходило в сорока километрах южнее Москвы. Станки дышали на ладан, средний возраст работницы был за пятьдесят, а снять помещение под фабрику ближе к городу не позволила высокая рента. «Хрен с ним, – сказал Алеша Шнеерзон, когда мы впервые приехали посмотреть здание. – Будем считать, это станет чем-то вроде нашей загородной дачи». После этого он основательно увяз ногой в коровьем шлепке и замолчал до конца экскурсии. Так мы вошли в мир высокой моды.
Первая сумочка была готова спустя двадцать минут после разрезания ленты. Я скажу, что это было просто загляденье. И хотя вы тут в Китае тоже можете неплохо шить, та первая была настоящим произведением искусства. Я сохранил ее на память. Вот она.
В руках молодого человека появляется бумажный сверток. Бережно развернув его, молодой человек извлекает на свет сумочку «Луи Вьюиттон» и передает китайской девушке. Та принимает ее робко – держит так, будто это хрустальная туфелька, способная вдребезги разлететься от неосторожных прикосновений. Затем девушка вглядывается в отпечатанную на сумке монограмму, и ее глаза широко распахиваются.
– Это никуда не годисся! – говорит она.
– Так точно! – с готовностью подтверждает молодой человек. – Лучшая кожа, ровные швы, правильная маркировка и даже количество строчек на ручке совпадает с оригиналом. Но вся эта красота абсолютно никуда не годится!
Монограмма на коже была бы в точности похожа на оригинальную, если бы не одна маленькая деталь. Вместо буквы «Ви» в логотипе красуется отчетливая «ДаблЮ» – и этот вопиющий факт сводит на нет все попытки выдать сумочку за настоящую.
– Что поделать, – разводит руками молодой человек. – Тот мастер, который научил наш станок делать отпечатки на коже, ни черта не смыслил в правильном написании. Проблема была в том, что когда мы это заметили – очнувшись от радостной горячки – у нас уже был полный склад этого добра, и все его нужно было куда-то девать. «Ну, что, Алеша, – сказал я своему подельнику. – Фактически это тоже самое, что иметь склад спортивных костюмов с надписью «Abibas». Только в отличие от нас, чуваки, которые торгуют «Абибасом», не стремятся покорить мир высокой моды».
Думаешь, это его остановило? Ничего подобного.
– Они не заметят! – с пеной у рта убеждал меня Алеша Шнеерзон, вертя в руках сумочку с монограммой «LW». – Одна дополнительная черточка в названии ничего не решит!»
– Алеша, – возражал я. – Это полный провал. Мы клялись себе, что будем внимательны, что будем пресекать недочеты на всех стадиях производства. Мы перерыли фирменные каталоги «Луи Вьюиттон» – ты помнишь, да? – мы терроризировали их по почте и по телефону, и что? Мы облажались в самом главном, даже не сумев правильно написать их название.