Михаил Широкий
Логово зверя
Но вдруг среди этих звуков более отчётливо и определённо выделился тихий монотонный свист…
Но Дима не придал этому значения. Он с блаженной улыбкой на пухлых влажных губах засыпал. И вот-вот окончательно заснул бы, если бы внезапно не услышал чью-то тяжёлую, медлительную поступь и глубокое хрипловатое дыхание. Приблизившись, шаги стихли. А дыхание продолжалось – шумное, протяжное, с лёгким присвистом. Дима поморщился – в нос ему ударил неприятный кисловато-потный запах. Желая выяснить, кто это тут дышит на него и так нестерпимо смердит, он, хотя и не без труда, приоткрыл один глаз.
Несколько секунд Дима смотрел неосмысленно и безучастно. Вероятно, ему казалось, что он видит сон и явившееся ему странное и жутковатое видение сейчас рассеется. «Ну вот, и я, видать, поймал свою «белочку», – подумалось ему. – «А ещё над Белым смеялся… Похоже, надо завязывать, пока не поздно…».
Но время шло, а видение почему-то не исчезало. Напротив, становилось как будто более явным, телесным, объёмным, подавлявшим его своей громадностью и непроницаемой чернотой. И тут очнувшийся наконец от спячки Димин мозг пронзила страшная мысль: это не видение, это явь! Перед ним в самом деле стоит гигантская, невероятной высоты и ширины фигура, покрытая длинной густой шерстью и увенчанная безобразной обезьяньей головой, в середине которой сверкают красноватые, горящие хищным огнём глаза, устремлённые на него с неутолимой, дикой злобой.
От нахлынувшего ледяной волной ужаса у Димы спёрло дыхание. Внутри всё похолодело, на голове зашевелились волосы, в горле застрял комок. Не отрывая застывшего, изумлённо-оторопелого взгляда от огромного мохнатого пришельца, возвышавшегося над ним, как скала, он только и смог выдохнуть:
– Ну и здоровый же ты!..
Это были последние слова, произнесённые Димой. Спустя мгновение он – уже бесчувственный, захлебнувшийся кровью, со сломанной шеей, – подхваченный и отброшенный могучей звериной лапой, легко, как мячик, отлетел в сторону и обрушился на палатку, в которой пытался заснуть мучимый горячечными видениями Белый. При этом одна из тлевших головней из догоравшего костра, случайно задетая то ли Димой, то ли его убийцей, отлетела туда же, и через пару секунд палатка полыхнула, как факел.
XII
Петляя между палатками, в которых отсыпались после трудового дня заморенные работой – и не только ею – практиканты, и рассеянно прислушиваясь ко всё более отчётливо и близко грохотавшему грому, Паша достиг их с Юрой временного жилища, устроенного на окраине лагеря. Остановившись у входа, он бросил взгляд назад, на пылавший в отдалении костёр, возле которого остались его приятели-собутыльники, почти все уже покорившиеся власти неодолимого алкогольного сна. Он подумал, что много отдал бы сейчас за то, чтобы спать таким же крепким, здоровым, безмятежным сном, как они, ни о чём не думая, ничего не боясь, не вздрагивая от каждого шороха, не вглядываясь в темноту тревожным, испытующим взором. И не терзаясь всё время тяжёлым, давящим страхом, который все последние дни преследовал его по пятам, как привидение, и настолько измотал и измучил, что у него возникала порой мысль: а не лучше ли, чтобы то, чего он так боялся и наступления чего ожидал каждую минуту, наконец уже наступило. Ведь это всё равно неизбежно, это рано или поздно случится, – он практически не сомневался в этом, и слишком многое подтверждало эту его уверенность. А раз так, раз этого не миновать, то пусть это произойдёт поскорее, пока ожидание окончательно не свело его с ума.
Ещё раз окинув угрюмым взглядом погружённые во тьму окрестности и более, чем когда-либо, ощущая гложущую сердце тревогу, Паша насупился, вздохнул всей грудью и нырнул в палатку. И сразу же наткнулся на Юру, который, очевидно, намеревался выбраться наружу.
– Ты чё, до ветру собрался? – спросил Паша, отступив и дав приятелю выйти. – Или ночным воздухом решил подышать?
Юра не ответил. И был, как показалось Паше, как будто чем-то смущён.
Чем именно он был смущён, выяснилось в следующее мгновение, когда следом за ним из палатки, чуть потупив голову, вышла девушка. Приглядевшись и узнав её, Паша понимающе кивнул и усмехнулся.
– А-а, вот оно что… Привет, Марина. Ты решила зайти к нам в гости?
Марина покосилась на него и ничего не сказала, лишь улыбнулась краем губ.
Паша, продолжая слегка посмеиваться, перевёл взгляд на товарища.
– Молодец, дружбан! Времени даром не теряешь… А я вот что-то совсем скис… – и его усмешка вдруг улетучилась, а взор притух.
Они, все трое, постояли некоторое время в безмолвии, каждый думая о своём. Но так как в окутывавшей их тьме они не различали даже лиц друг друга, то могли только догадываться, какие мысли обуревают соседа и в каком он расположении духа. В темноте раздавались лишь тяжкие вздохи, время от времени вырывавшиеся из Пашиной груди.
Наконец, Марине, видимо, наскучило это, и она, передёрнув плечами, обратилась к Юре:
– Мне холодно. Я пойду к себе.
– Н-нет, не уходи… останься, – с небольшой запинкой, но твёрдо произнёс Юра и скользнул беглым взглядом по приятелю. – Паша, надеюсь, не будет против…
Но погружённый в себя Паша, похоже, даже не услышал этих слов и никак не отреагировал. Он очнулся от своей глубокой задумчивости лишь через пару минут, увидел, что он один, и, покрутив головой туда-сюда, со вздохом полез в палатку.
– Звиняйте, друзья мои, но я вынужден нарушить ваш милый тет-а-тет, – пробурчал он, пробираясь на своё место. – Я страшно устал сегодня, я маленько пьян… и я хочу спать.
В ответ ему раздалось тихое невнятное шушуканье, затем приглушённый, подавленный смешок, после чего мягкий, дрожащий от сдерживаемого смеха голос Марины произнёс:
– Да ничего, располагайся. Тут места всем хватит.
– Благодарю! – проговорил Паша, комично раскланиваясь. – Вы очень любезны, мадам… Мне вообще нравится ваше легкомысленное, благодушное настроение. Ни забот, ни хлопот, ни скверных мыслей… Хорошо! Почти как в раю… Жаль вот у меня так не получается…
С той стороны, где лежали Юра и Марина, опять послышались шёпот и смешки и как будто звук поцелуя. Паша, медленно и не очень ловко стягивая с себя куртку, покивал головой и ухмыльнулся.
– Ну да, ну да… конечно, – бормотал он, уже с трудом ворочая непослушным, коснеющим языком. – Тут, я так понимаю, л-любовь… Большое, светлое… м-мать его, чувство… Новая ячейка общества намечается… Ну шо ж, хорошо… просто замечательно… Я только за! Я, можно сказать, в восторге… Плодитесь, дети мои, и размножайтесь… как кролики…
– Не ворчи, Паш, – прервал его сбивчивую нетрезвую болтовню Юра. – Спать ложись. Нам завтра… то есть уже сегодня рано вставать. Так что давай на боковую.
– Да, да, конечно, – не стал спорить Паша, кое-как стащив с себя куртку и бессильно растянувшись на своём ложе (о том, чтобы забраться в спальный мешок, разумеется, не могло быть и речи). – Как скажешь, дружбан. Тебе виднее… Буду спать… Может, завтра… а, да, сегодня уже… всё это кончится. И мы вернёмся домой… Хотелось бы верить…
Паша, уже в полусне, ещё какое-то время бубнел себе под нос что-то совсем уже невразумительное, глядя потухавшим, мутневшим взором на тонкую полупрозрачную стенку палатки, слегка тронутую далёким, едва уловимым, колеблющимся отблеском костра, возле которого он сидел только что. Казалось, этот слабый, почти неразличимый отсвет, долетавший сюда с другого конца лагеря, вот-вот погаснет вместе с породившим его огнём и стоянка археологов окончательно погрузится в глубокий, непроглядный мрак, давно уже затопивший всю округу своими плотными чёрными волнами.
Но не тут-то было. Глохнувший, сходивший на нет отблеск не только не погас, но совершенно неожиданно вспыхнул с новой, неведомо откуда взявшейся силой. А ещё через секунду полыхнул так мощно и ослепительно, что готовый уже заснуть Паша вздрогнул и удивлённо распахнул глаза.
Стена палатки была залита желтоватым мятущимся светом, как если бы огонь пылал прямо возле неё. Вся внутренность палатки, только что наполненная густой тьмой, мгновенно озарилась так ярко, что возможно стало различить всё, что в ней было. Паша, оглянувшись на своих соседей, увидел на их лицах то же, что было и на его лице, – изумление, смешанное с лёгким беспокойством.
– Это ещё что такое? – проговорил Юра, чуть нахмурясь. – Они там что, лагерь подпалили спьяну?
– Не думаю, – произнёс Паша. – Когда я уходил, все уже вроде угомонились…
Паша ещё говорил, однако его голос был прерван и заглушён донёсшимися извне громкими криками – протяжными и отрывистыми, пронзительными и глуховатыми, мужскими и женскими, извергшимися сразу из нескольких, а затем из нескольких десятков глоток и слившимися в массовый нестройный вопль. Вопль, в котором явственно прозвучал ужас. И который не прекратился, не стих, а продолжался, стремительно нарастая, усиливаясь, обрастая всё новыми криками, возгласами и визгами, то и дело вырывавшимися из общего гула и создававшими невообразимую, оглушительную какофонию, в которой уже ничего нельзя было разобрать. И почти одновременно к крикам добавились звуки движения, беготни, топот ног и ещё какие-то не поддававшиеся определению звуки.
И тут уже приятели встревожились и переполошились не на шутку, поняв, что произошло что-то исключительное, из ряда вон выходящее, явно посерьёзнее, чем переполох с Катей или приезд грозного начальника. С Паши мигом соскочила значительная часть хмеля, бродившего в его голове. Юра машинально сжал тёплую Маринину ладонь и заглянул в её блестящие недоумевающие глаза, в которых отражались и плясали огненные блики. А затем все они разом подхватились с места, не желая больше оставаться в неизвестности относительно того, что творилось в лагере.
И так же разом остановились и замерли, услышав новый звук, перекрывший и частично заглушивший все остальные. Звук, узнанный друзьями сразу же, слышанный ими уже не раз. Рёв зверя! Раскатистый, рокочущий, гулкий, всколыхнувший и потрясший всё вокруг. От которого вздрогнула, наверное, даже листва на деревьях. От которого замирало сердце и стыла кровь в жилах. И, что самое главное, донёсшийся на этот раз не из бескрайних лесных просторов, как эхо чего-то бесконечно далёкого и непостижимого, а раздавшийся очень близко, буквально в двух шагах от них, за тонкими стенами их палатки.
Они поглядели друг на друга. Лица у обоих были белее снега. У Паши нервно задёргалась правая щека.
– Эт-то он… – с усилием выдавил он застрявшие в горле слова.
Юра молча кивнул, ещё крепче стиснул кисть Марины, точно боялся выпустить её из рук, снова взглянул в её непонимающее, встревоженное лицо и, желая успокоить её, попытался улыбнуться. Но, видимо, это получилось у него плохо, потому что её лицо выразило ещё большее беспокойство и почти страх.
– Что происходит, Юра? – спросила она тихим, дрогнувшим голосом. – Я ничего не понимаю. И… я боюсь.
– Да я сам щас обосрусь! – простонал бледный как смерть Паша, вздрогнув и весь сжавшись от ещё одного зычного рыка, прогремевшего где-то совсем рядом. – Чувствую, крышка нам всем!.. Полный п…
– Заткнись! – резко оборвал его Юра и, по-прежнему крепко держа Марину за руку и увлекая её за собой, устремился наружу.
От картины, представшей там перед ними, у них перехватило дух. Горела большая часть лагеря, а усиливавшийся ветер раздувал огонь всё сильнее. Палатки, будто нарочно установленные близко друг к другу, часто почти впритык, вспыхивали одна за другой и, представляя собой идеальное топливо, сгорали за несколько минут. В относительной безопасности были только те немногие палатки, которые, как Юрина и Пашина, находились поодаль от остальных. Впрочем, лишь до поры до времени, так как всё более разгоравшийся и расширявший свою площадь пожар грозил в конце концов добраться и до них.
Удлинённые, извивавшиеся языки пламени взмывали ввысь и опаляли нависшие над палатками ветви деревьев, некоторые из которых уже занялись и были расцвечены стремительно разраставшимися огненными лепестками. В задымленном, пронизанном багровыми отсветами и ежесекундно вспыхивавшими и гаснувшими искрами воздухе с пронзительными тревожными криками носились разбуженные испепеляющим жаром и неистовым шумом птицы. А где-то в вышине всё чаще, резче и оглушительнее гремел гром, сопровождаемый холодными блёклыми вспышками молнии, меркнувшими в мощном лучезарном сиянии огня, пожиравшего археологический лагерь.
Обитатели же лагеря были словно охвачены безумием. Всеобщим буйным помешательством, овладевшим всеми без исключения практикантами, студентами и преподавателями, и заставлявшим их бестолково и бесцельно, точно вслепую, метаться из стороны в сторону, сталкиваться друг с другом, цепляться за что-то, спотыкаться, падать и снова вскакивать и нестись дальше. Из-за этого непрекращавшегося беспорядочного движения, в этом неописуемом хаосе, в беспрестанном мелькании бегущих туда-сюда, мельтешащих, молниеносно перемещавшихся полуодетых, а то и вовсе раздетых фигур, то возникавших, то исчезавших из поля зрения, трудно, почти невозможно было узнать кого-то. И беспрерывно издававшиеся ими звуки также не позволяли опознать их – все эти крики, визги, хрипы и стоны, срывавшиеся с чьих-то уст, исторгавшиеся из чьей-то груди, тут же сливались воедино, образуя нескончаемый, немолчный гам, от которого закладывало уши и который ещё больше сбивал всех с толку и увеличивал и без того невообразимый кавардак.
Приятели и Марина сумели распознать в этой неразберихе лишь несколько промелькнувших мимо знакомых лиц. Вот, воздевая руки и громко завывая, точно молясь, пронёсся прямо возле них Рыгорыч, тряся своей подпаленной в огне бородёнкой и грозя кому-то изогнутым указательным пальцем. Вот, захлёбываясь от крика, почти сорвав голос, но продолжая истошно, истерически, хрипло вопить, понеслась куда-то бойкая очкастая Даша, отказавшаяся два дня назад Юре и Паше в хлебе насущном. А вот, пригибаясь к земле и едва касаясь, будто щупая её ногами, прошмыгнула в сторонке юркая мозглявая фигурка, в которой друзья без труда узнали Лёшу; он, быстро озираясь кругом и поводя носом, осторожно, не суетясь, в отличие от остальных, но и не медля, пробирался в каком-то, одному ему известном направлении…
Но были в этой обезумевшей, охваченной паникой, вопившей и визжавшей толпе и те, кто никуда уже не торопился и не издавал никаких звуков. Несколько человек лежали на земле недвижно, совершенно безучастные к окружающей суматохе, ничего не видя и не слыша. Один – навзничь, широко раскинув руки и ноги и уставившись невидящим взором ввысь; другой, напротив, скорчившись и уткнувшись лицом в землю. А находившаяся ближе всего к приятелям девушка – настолько близко, что они узнали её, – лежала на боку, изогнувшись и как-то неестественно вывернув голову, – было очевидно, что у неё сломана шея.
Вглядевшись в посинелое, застывшее лицо и остекленелые глаза девушки, Марина смертельно побледнела и, вскрикнув, прижалась к Юре.
– Янина… – прошептала она, едва шевельнув побелевшими губами и не отрывая расширенных, полных ужаса глаз от мёртвой подруги.
Однако Юре и Паше некогда было смотреть на тех, кому уже было не помочь. Как раз в этот момент раздался очередной гортанный рёв, услышанный ими ещё в палатке и, как и тогда, заставивший их содрогнуться и пристально всмотреться вдаль. И они увидели наконец того, кого напряжённо и мучительно ждали все эти дни, кто не давал им покоя даже во сне, кто полностью, безраздельно владел их мыслями и чувствами с той самой минуты, когда они впервые увидели его в уединённом заброшенном доме, на покрытой колокольчиками лесной поляне. И кто, – они чувствовали, они знали это и чем дальше, тем сильнее убеждались в этом, – медленно, но настойчиво и неуклонно следовал за ними, приближался к ним, настигал их, время от времени давая о себе знать то долетевшим издалека рыком, то мимолётным явлением на другом берегу реки…
Огромный чёрный силуэт отчётливо рисовался на ярком фоне бушевавшего пламени и казался от этого ещё более громадным, необъятным и внушительным. Суетливо метавшиеся кругом люди выглядели рядом с ним какими-то пигмеями, мелкими, бессильными, жалкими в сравнении с этим могучим косматым исполином, явившимся неведомо откуда и одним своим видом внушившим им дикий, первобытный ужас, пронзавший их до мозга костей и лишавший разума. А периодически издававшийся им мощный утробный рёв, покрывавший не только людской гомон, но, казалось, даже раскаты грома, ещё больше невротизировал обитателей пылавшего лагеря и многократно усиливал всеобщее замешательство и психоз. И, ослеплённые ледяным, парализующим страхом, отнявшим у них способность соображать и обдумывать свои действия, они, вместо того чтобы во весь опор бежать отсюда куда глаза глядят, носились, как одержимые, между горевших палаток и сами шли в его руки. Ему даже не нужно было прилагать особых стараний – несчастные сами, не ведая, что творят, выбирали свою участь. А кто оказывался в его железных, убийственных объятиях, был обречён. Сопротивляться, вырываться, трепыхаться было бессмысленно. И почернелая от гари земля усеивалась всё новыми изломанными, искалеченными, бездыханными телами и пропитывалась свежей горячей кровью, мрачно тускневшей в сиянии пожара.
Он, как казалось, не спешил. Медленно и спокойно, чуть помахивая длинными когтистыми лапами и ворочая из стороны в сторону крупную, плотно сидевшую на широких плечах голову, он ступал среди потоков неистовствовавшего пламени, словно не боясь опалить покрывавшую его густую чёрную шубу и не пытаясь уклониться от то и дело вытягивавшихся из пламенеющей массы продолговатых обжигающих петель. И только время от времени приостанавливался и делал резкие, неуловимые движения, в одно мгновение убивая любого попадавшего в его руки, с хрустом кроша кости, ломая позвонки, вырывая конечности из суставов, не обращая при этом ни малейшего внимания на душераздирающие предсмертные вопли своих жертв и лишь сопровождая каждое новое убийство звучным торжествующим рыком. После чего продолжал своё неторопливое, размеренное шествие, свою кровавую смертоносную прогулку, не переставая поворачивать туда-сюда голову и свирепо поблёскивая глубоко посаженными красноватыми глазами. Он словно высматривал что-то в этом огненном хаосе, будто искал кого-то, ради кого он и пришёл сюда, выбравшись из тёмной лесной глубины и явив людям свой чудовищный, рождавший в них нечеловеческий страх и ввергавший их в безумие лик.
И только два человека хотя бы приблизительно понимали, что здесь происходит и чем это может для них кончиться. Только они, Юра и Паша, ещё сохраняли, хотя и с немалым трудом и в неравной степени, способность рассуждать и всеми силами старались не поддаваться общему сумасшествию. Только они знали и не сомневались ни секунды, из-за кого и для чего явился сюда этот заросший шерстью гигантский звероподобный убийца, не щадящий никого и ничего на своём пути, сеющий вокруг ужас и смерть, оставляющий после себя трупы и пепел.
Чего нельзя было сказать о Марине. Она, как и почти все здесь, не понимала ничего и была в глубоком шоке. При виде всего происходящего в голове у неё зашумело, а в глазах всё поплыло и заволоклось колеблющейся багрово-огненной дымкой. В её горле застрял безмолвный, так и не вырвавшийся наружу крик. Она была близка к обмороку. Теряя силы, она прильнула к Юре, повторяя упавшим, обрывающимся голосом:
– Что это, Юра?!.. Что это такое?.. Что это?..
Юра, не отвечая, – у него не было на это времени, – подхватил её за талию, крепко прижал к себе и, лишь на мгновение оторвав взор от орудовавшего в середине лагеря, в каком-нибудь десятке метров от них монстра, быстро взглянул на приятеля.
– Надо валить отсюда. Сию секунду! Пока он не засёк нас.
Паша, также с усилием отведя ошалелый, полубезумный взгляд от развернувшейся перед ним ужасающей картины, уткнул его в товарища и хотел что-то сказать. Но не смог: онемелый, будто приросший к гортани язык не повиновался ему. Он лишь едва слышно промычал что-то.
Но Юре и не нужны были его слова. Он уже принял решение. И немедленно начал действовать. Он повернулся и, увлекая за собой внезапно обессилевшую, еле державшуюся на ногах Марину, бросился к «пазику», стоявшему на обочине просёлочной дороги, поблизости от их палатки. Паша, привыкший в подобных ситуациях полагаться на своего более сообразительного, хладнокровного и деятельного друга, автоматически устремился за ним, то и дело боязливо косясь назад, на происходящее в лагере, и на того, от одного вида которого его кидало в жар и захватывало дух.
Приблизившись к «пазику», Юра вскочил на подножку и распахнул дверцу. На водительском месте, согнув спину и уронив голову на руль, сидел Палыч. Очевидно, он спал мёртвым сном и знать не знал о том, что творилось в нескольких шагах от него. Юра стал трясти его за плечо и закричал в самое ухо:
– Просыпайся, отец! Вставай! Нашёл время дрыхнуть.
Но Палыч даже не пошевелился. Только коротко прогудел что-то.
Юра принялся тормошить его ещё сильнее и рявкнул что было мочи:
– Вставай, мать твою!!! Заводи свою колымагу!
Результат был тот же самый: спящий водитель не шелохнулся и лишь опять глухо пробубнел что-то сквозь сон. Уловив исходивший от него крепкий запах перегара, Юра понял, что Палыч мертвецки пьян и разбудить его, скорее всего, не удастся никакими силами.
Юра, продолжая стоять на подножке машины, на мгновение замер, озадаченный, решая, что делать дальше. Однако на размышления, как тут же выяснилось, времени уже не оставалось. Снизу его дёрнул за штанину Паша, глядевший расширенными, застывшими глазами в сторону пылавшего лагеря и пролепетавший тягучим, убитым голосом:
– Юра-а… он, к-кажись, з-заметил нас… Он идёт сюда!
Юра обернулся и метнул взгляд на пожарище. И невольно дрогнул, увидев устремлённый прямо на него острый, пронзительный, горящий сумрачным алым огнём взор маленьких, углублённых в массивный череп глаз. Взор осмысленный, выразительный, серьёзный, полный какого-то непонятного, таинственного значения и даже как будто скрытой насмешки. Взор, несомненно принадлежавший человеку, а не зверю.
Видимо, узрев наконец то, к чему он стремился, тех, кого он искал, из-за кого он устроил этот огненно-кровавый погром, лесной гигант, казалось, тут же позабыл о продолжавших мельтешить вокруг него ополоумевших археологах, многие из которых нашли смерть в его лапах и валялись изувеченные и бездыханные у его ног, и, чуть ускорив свой величавый мерный шаг, двинулся в сторону стоявших возле «пазика» приятелей и Марины, не спуская с них пристального, всё сильнее разгоравшегося хищного взгляда.
На то, чтобы дойти до них, ему потребовалось бы полминуты, не более. А потому Юра действовал молниеносно. Вновь заглянув в кабину и увидев, что ключ торчит в замке зажигания, он, недолго думая, схватил бесчувственного Палыча за шиворот и резким, порывистым движением вышвырнул его наружу. Тот с глухим стуком шмякнулся на землю и так и остался лежать не шевелясь; очевидно, бравый водила, не желая отставать от научных работников, нализался накануне до такой степени, что его легче было теперь убить, чем разбудить.
Впрочем, дальнейшая судьба Палыча интересовала сейчас Юру меньше всего. Не упуская из виду медленно, но верно приближавшуюся к ним смертельную угрозу, он практически забросил в кабину дрожавшую всем телом, по-прежнему ничего не понимавшую, находившуюся почти в беспамятстве Марину. А затем криками и тумаками загнал туда же пребывавшего примерно в таком же состоянии Пашу, уже, похоже, смирившегося со своей участью и прощавшегося с жизнью.
Затем Юра, делавший всё это на одном дыхании, не медля ни секунды, собирался уже и сам вспрыгнуть в кабину, как вдруг перед ним откуда ни возьмись, будто из-под земли, вырос Владик. Трясущийся, с перекошенным лицом, явно невменяемый, он с неожиданной для него силой схватил Юру за плечо и, закатив глаза, дёргаясь, заикаясь, истерически похохатывая, торопливо и сбивчиво забормотал какую-то чушь:
– Эт-то нам наказание! Да-а-а… наказание нам всем… За то, что плохо работали, л-ленились, дурака валяли… Игорь С-саныч предупреждал нас! Пожалеете, горько пож-жалеете, бездельники, л-лодыри, тунеядцы…
– Да пошёл ты, идиот! – гаркнул на него Юра и, отпихнув вцепившегося в него помешанного студента, слабая нервная система которого, вероятно, не выдержала всего творившегося на его глазах, заскочил в кабину и захлопнул за собой дверцу.
Это случилось как раз в тот миг, когда громадный, забрызганный кровью убийца был в паре метров от него. Юра, ещё слушая Владика, краем глаза успел заметить надвигавшийся на них огромный, как скала, и чёрный, как дёготь, силуэт, освещаемый полыхавшим позади него морем огня. И этот же силуэт, только постепенно удалявшийся и уменьшавшийся, он ещё некоторое время продолжал наблюдать в зеркале заднего вида, после того как «пазик» сорвался с места и, грохоча, скрипя, скрежеща, но всё же понемногу набирая скорость, покатился, покачиваясь, трясясь и подпрыгивая на колдобинах, вперёд по убегавшей в темноту узкой ухабистой дороге…
Неизвестный, как только машина тронулась и устремилась вдаль, остановился и смотрел ей вслед, шумно дыша и посверкивая глазами. Затем, после того как «пазик» пропал во тьме и заглох вдалеке его шум, глухо прорычал и уронил взгляд себе под ноги, на валявшееся на обочине недвижимое тело Палыча, похожее в потёмках на какой-то бесформенный ком. И глядел на него минуту-другую, раздувая ноздри и хмуря низкий морщинистый лоб. Вероятно, в эти мгновения судьба незадачливого водилы висела на волоске…
Но Палыч, на его счастье, так об этом и не узнал. Очевидно, у пьяниц и шоферов есть свой бог, заботящийся о них и оберегающий их в опасных ситуациях. Неизвестно, что бы сделал с мирно почивавшим водителем застывший над ним мохнатый великан, если бы его внимание не было вдруг отвлечено. Услышав за своей спиной протяжные, заунывные возгласы и завывания, он обернулся и увидел бродившую среди догоравших палаток одинокую фигуру в мятых шортах и с палкой в руке. Это был Рыгорыч. К этому времени все остальные обитатели бывшего лагеря, видимо придя наконец в себя и уяснив, что надо спасать свои жизни, разбежались кто куда и место, где ещё совсем недавно было так шумно и весело, обезлюдело. Остались только те, кому уже не нужно было спасаться; их безжизненные, исковерканные тела были разбросаны вдоль тропинки от костра к дороге, по которой двигался, шествуя по лагерю, их убийца.
И почему-то остался Рыгорыч. Полуобнажённый, босой, сжимая в руке длинную суковатую палку, он, как потерянный, чуть пошатываясь, слонялся среди тлевших и дымившихся обломков погибшей археологической стоянки, озаряемый слабевшими отблесками затухавшего пожара и периодически вспыхивавшими молниями. Останавливался перед трупами, внимательно осматривал их, тыкал в них своей палкой, что-то бормоча и покачивая головой, после чего вскидывал руки кверху и испускал громкий горестный вопль, которому порой вторил гремевший с неба гром. И было в этой картине что-то настолько тоскливое и зловещее, что при виде её, наверное, стало бы не по себе даже самому чёрствому и бессердечному наблюдателю.
Но только не тому, кто сделал всё это. Он смотрел на дело своих рук совершенно равнодушно и безучастно, как на нечто обычное и будничное. Как зверь смотрит на убитую им добычу. Как профессиональный, привыкший к своему страшному ремеслу палач – на свою жертву. Ни тени какого-либо чувства или эмоции не промелькнуло в его глазах, непроницаемых и холодных, как лёд. Ни единым жестом не выдал он того, что ощущал в этот момент. Стоял неподвижно, вытянувшись во весь свой колоссальный рост и свесив руки вдоль туловища, возвышаясь посреди пустынной дороги как громоздкое диковинное изваяние, точно какой-то страховидный языческий идол, призванный одним своим видом вселять дремучий, подсознательный ужас, подспудно живущий в сердцах людей.
Рыгорыч между тем, по-прежнему горько вздыхая и тряся головой, стеная и порой подвывая, вышел на дорогу и, увидев застывшего там, как истукан, незнакомца, воззрился на него широко раскрытыми мутноватыми глазами. В них не было страха, с каким люди обычно смотрели на это инфернальное, похожее на дурной сон порождение тьмы, с каким и сам Рыгорыч ещё несколько минут назад смотрел на него. Но страх вдруг прошёл, растворившись без остатка в нахлынувшем могучей, всесокрушающей волной потоке безумия, и теперь полуголый козлобородый археолог, оставшийся один на один с чудовищным зверообразным убийцей, глядел на него лишь с искренним, прямо-таки детским изумлением, со смесью восхищения и робости.
Затем глаза его померкли, а в чертах появилось характерное для сумасшедших бездумное, отрешённое выражение. Он отвернулся от неизвестного и окинул взглядом курившееся, усеянное трупами пепелище, на пространстве которого то тут, то там змеились разрозненные, понемногу затухавшие огоньки. И сморщенное, вдруг резко постаревшее лицо Рыгорыча неожиданно исказилось умильной, блаженной улыбкой, глаза загорелись ясным нездешним светом, а из полуоткрытого, искривлённого рта полилась причудливая, ему одному понятная песня:
– Дети Ярославовы, встава-айте!.. Вставайте, сони, царство божие проспи-ите… Что ж вы разлеглись, ленивцы? Встава-айте!..
И, продолжая напевать это разбитым, дребезжащим, временами обрывавшимся голосом, он развернулся и, опираясь на свою палку как на посох, шаткой, неверной походкой побрёл в темноту, озаряемый иногда стальными всполохами молнии.
Неизвестный, как и прежде, холодно и безразлично посмотрел ему вслед, а затем таким же бесстрастным, ничего не выражавшим взглядом обозрел место, где ещё час назад кипела и бурлила жизнь, гремел несмолкаемый хор голосов, разыгрывались свои драмы и комедии, а теперь царили гробовая тишина, запустение и разруха. Точно смертельный ураган пронёсся над буйным, жизнерадостным и безалаберным студенческим стойбищем, оставив после себя обугленные обломки, обгорелые деревья и почернелую землю, заваленную мёртвыми телами тех, кто, ложась накануне спать, никак не ожидал встретить этой ночью свою смерть. А виновник всего этого стоял и смотрел на своё кровавое дело так, словно это совершенно его не касалось.
А вскоре это удручающее, скорбное зрелище, видимо, наскучило ему, и он, бросив на разгромленный и испепелённый лагерь прощальный мимолётный взор, повернулся и своим обычным мерным, неторопливым шагом, чуть помахивая руками и слегка ворочая головой по сторонам, двинулся по пустой, убегавшей в тёмную даль дороге. Туда, куда незадолго до этого уехал «пазик»…
