Михаил Денисович Байков
Достигая крещендо
7
Десятый класс начинался 1 сентября, как и положено начинаться любому другому классу. Классовый подход в общеобразовательных организациях был во много раз страннее интерпретации Карла Маркса. Разделенный по непонятной системе профильного образования, лишенный половины старой гвардии, ушедшей в другие школы или техникумы, мой бывший 9 «Б» практически в равном количестве голов представлял себя в информационно–технологическом и социально–гуманитарном классе. Еще и совершенно бесполезный конкурсный отбор – зачем устраивать конкуренцию в 10 класс, если аутсайдеры все равно пожалуются начальству на ущемление своих прав и благополучно попадут в итоговые списки? Если уж устраиваете конкурс, то говорите «нет» уверено. А так – и начинать не стоит… В этом мнение мы с Артемием были едины, хотя мне с ним (а точнее ему со мной) довелось попасть в социально–гуманитарный класс под руководством Миланской даже в «первом туре» и бес скандалов. По какой–то необъяснимой причине наше с ним нахождение в одном пространстве воспринималось всеми как взрывная смесь. Удивительно…
– Так, дети, хватит на солнце греться, места занимать идите, – подошел я к своему классу.
– А поздороваться? – повернувшись, усмехнулась мне Миланская.
– Ой, Людмила Николаевна, – делая вид, что удивляюсь ее присутствием, отвечал я, добавляя с такой же обворожительной улыбкой: – Просто принял вас за новую одноклассницу!
Тут же присоединяется Артемий, бубнящий:
– У–пэ–эсы какие–то, АХТ, черти что! Учиться нормально хоть когда будем? Посмотрел в расписание, там литератур всяких, русских, и фигни другой восемь часов в неделю! Милые мои!
Справедливое возмущение от такой «филологической программы» никогда не оставляло Артемия. Он встал в жесткую оппозицию к этим достойным предметам, отчаянно не признавая безусловную пользу, которую дарил нам учитель, даже Педагог, уделявший внимание каждой мелочи и крупице нашего образования.
Еще несколько сюрпризов принес День знаний – Вячеслав Субботин перевелся к нам в школу и оказался в моем классе, а Инга и Матвей Фиолетов очутились в информационно–технологическом. Артемий сразу же со звериным оскалом хищника начал смотреть на Матвея, как не на самого социально приспособленного человека.
В один из теплых сентябрьских деньков к нам в школу приехала плановая проверка. Ее ждали и поэтому превратили обыкновенную, задрипанную несколькими неделями от уже успевших пролиться слез учеников, школу в то, чем она должна быть постоянно.
Величайшим стратегическим достижением школьной администрации того года было закрытие мужского туалета на втором этаже моего корпуса. Это сумасбродное решение мотивировали вполне объективными причинами. Отремонтированный туалет с кафельной плиткой, побитой активностью школьников, и приличным освещением выходил своими пластиковыми окнами на главную улицу города. Разумеется, ни один уважающий себя старшеклассник не мог устоять от соблазна крикнуть крепкое словцо, сопроводив его полетом какого–нибудь предмета, оскорбляющего достоинство прохожего. Поэтому «гении педагогики» посчитали правильным решением туалет запереть на замок. И пусть в этом вопросе мы пытались спорить, но с невозмутимым и непробиваемым видом нам постоянно отвечали: «Туалет на ремонте, откроем, когда все сделаем», – отвечали невозмутимо и с таким чувством гордости за этот «гениальный» ход обмана детей, будто не преподавателями были, а какими–то лживыми и закрученными на себе и своем ограниченном школой мире оборотнями…
Легко догадаться, что в день проверки ситуация изменилась кардинально.
– Как преобразилась Гимназии при Сергее Семеновиче, – говорил я на распев, заходя в класс русского языка и литературы после звонка. – Мария Леонидовна, не школа, а аттракцион какой–то, стоило из столовой выйти так сразу…
– Мама дорогая, – ворвался вслед за мной Артемий. – Вы гляньте–ка, и кулеры поставили на каждом этаже, природа так очистилась, что в туалетные кабинки вернулось мыло с туалетной бумагой…
– А самое главное, Артемий Лексеич, – подхватываю я. – Сидят внизу с документацией. Я предлагаю пробегать у них с криками «Мы голодаем!». И да, конечно же, туалет родной наконец открыли! Нашлись–таки деньги на ремонт.
– Ну да, ну да. Проверка деньги привезла, – вмешивается Мария Леонидовна, не сдерживая доброй улыбки. – Так и будете в дверях стоять или пройдете? У нас тут для вас самостоятельная!
Не любим и одновременно любим за это мы уроки у Марии Леонидовны. Уставшими не оставит, всегда будет какая–нибудь проверочная работка на десять минут, дабы и оценку получить, и настроение поднять – неизвестно, правда, кому. Но Мария Леонидовна постоянно улыбается в такие моменты…
– Опять? – мычит Артемий недовольно.
– Не опять, а снова! Листочки возьмите.
– Дай телефон, – шепчет мне Артемий и, забирая это чудо–чудесное, идет к себе на последнюю парту.
Пишем тест по литературе по образцу ЕГЭ. Рядом озабоченно пыхтит моя соседка, удивительно эмоциональный человек, заразивший этим и меня.
– Римма, – шепчу я. – Что в восьмом номере? «Как называется персонаж, упоминающийся в тексте пьесы, но не появляющийся на сцене?»
– Второстепенный? – как–то неуверенно произносит она.
Я смотрю на нее ироничным взглядом и, как оказалось, обворожительно спрашиваю:
– А не внесценический?
– Ой, не знаю, – отмахивается она.
– Ладно, доверюсь твоему авторитетному мнению, – дразню я ее просто так.
Сдавая работы, мы столкнулись с Кленовым.
– Все загуглил, пять получил, – оскалился он, тихонько отдавая телефон. – Спасибо.
– Что в восьмом?
– Внесценический какой–то…
– Так и думал, – хихикнул я.
Вернувшись на место, я шепотом (очень лицемерным шепотом), проговорил:
– Ох, Рима, Рима… – смотрю на нее уничижающим взглядом. – Подставила ты меня, ох как подставила!
Так вот незатейливо началось наше общение, природа которого до сих пор мне не ясна. Но внушаемым и поддающимся влиянию других людей существовать всегда непросто, моя же склонность к манипуляциям человеческими чувствами подвела к обрыву и научила быть мягче, но об этом потом…
После урока я случайно попал в завершающую стадию проверки. Директора в школе не было при этом торжественном моменте, поэтому роль презентующего все выдающиеся стороны школы выполняла с большим достоинством завуч Валентина Геннадьевна.
Спустившись на первый этаж к столовой, послушав параллельно крики счастливых мальчишек об открытии туалета (бездарная проверка на это глас народа не обратила внимания), я попал в длинную очередь к запертой святая–святых любой школы.
– Проверка внутри, – пояснили мне некоторые учителя, стоящие в толпе.
– Ага, сами же процесс и нарушают, – потянулся я.
Из двери вышла Валентина Геннадьевна.
– Траву покрасили для них? – участливым громким шепотом спросил у нее я.
– Так, Князев! – спокойно отвечала она, не обращая внимания на улыбки учителей. – Сходи–ка от физкультурного зала возьми ключи.
И я пошел осматривать физкультурный зал вместе с проверкой. Дверь со скрипом отворилась, долго не могли найти выключатель, а потому мне пришлось лезть незаметно в щиток, чтобы школу не посрамить. В зал впустил сначала завуча, потом проверяющую. Последней дверью чуть каблук не отломил. А так ничего интересного. «Потемкинские деревни», увы, даже при системе Божесова процветали…
8
Поразительной частью жизни школы были олимпиады школьников. Эти штуки гораздо страшнее любой контрольной и экзамена для тех, кто шарит в предмете, ведь на олимпиадах постоянно приходилось доказывать свое превосходство и конкурировать с такими же умными сверстниками в глазах азартного учителя.
По объяснимой причине в мои конкуренты все единодушно записали Матвея Фиолетова и Вячеслава Субботина на три месяца. Лично они были полными моими противоположностями и, разумеется, из них Вячеслав производил более приятное впечатление осмысленного человека, не лишенного дарований, чем Фиолетов, который отталкивал отсутствием самоиронии, само же их вторжение на территорию моей гегемонии пробуждало чисто инстинктивную вражду. Хотя в Артемии недоброжелательности к обоим было гораздо больше я всего лишь мягко показывал, кто в доме хозяин, при этом улыбаясь оппонентам, а Артемий откровенно зубоскалил, хамил и троллил каждого из них, и делал это очень виртуозно.
Чисто технически, мои взаимоотношения с ними, и вообще отношение к новым людям в новом коллективе, интересная тема для социального произведения, обличающего жестокость общества и тяжесть акклиматизации. Но, честно говоря, эти люди не заслуживают повышенного внимания с моей стороны. Матвей не заслуживает из–за отсутствия в себе привлекательности и харизмы, в то время как Вячеслав, действительно обладающий приятными свойствами, просто неважен для моей основной истории. Скажу о нем только одно – будучи человеком умным и наивно целеустремленным (местами даже романтичным), он вынужден был посоперничать со мною, проиграв мне в успеваемости и успехах на всех уровнях олимпиад по истории, искусству, праву. Хоть на самом деле, Вячеслав разбирался в этом лучше меня, просто ему не хватало терпения и умения приспосабливаться к требованиям – оппортунистическим лицемерием я обладал в непревзойденном совершенстве с малых лет… Я люблю людей, поэтому совершенно спокойно здоровался с ним и улыбался при разговоре. Положительная энергия в нем точно присутствовала. А вот Матвей был непробиваемым. «Дебил» – как говорил о нем нараспев Кленов, хоть мое человеколюбивое сознание было против такой оценки.
1 октября был школьный этап олимпиады по литературе. Четыре урока анализа высокоморального и остросоциального текста или простенького стихотворения и творческое задание по составлению сборника произведений литературы, в которых фигурировала музыка. Как всегда муторно, но пропущенные по уважительной причине уроки математики того стоили.
Артемий на такие мероприятия не ходил – гордость не позволяла заниматься анализом литературы. Поэтому Буднин заменял мне его общество. Просидев два часа, проанализировав какой–то рассказик Ивана Бунина о судьбах загнивающей дворянской России, мы с ним переглянулись и вышли из кабинета.
– Ну, что? – спросил он меня.
– Что, что? Подождем наших девочек. Времени еще много.
– Саш, может кофе пойдем попьем?
– Да подожди. У нас обществознание и физкультура потом. Что у вас с Ингой?
– Литература и физра.
– Ну, видишь. На литературе уже отсидели, физкультуру прогулять не грех, подождем, а дальше в Мак пойдем.
Неуклюжей походкой из кабинета выполз Фиолетов. Мы перемигнулись с Будниным, желая как–то подшутить.
– И как, Матвей? Все написал?
– Да это очень просто. Писать практически нечего, – самоуверенно ответил он.
– Значит, ничего не написал? – хищно оскалился я.
– Все написал, – не понимая шутки, отвечал он невозмутимо. – Правда терпеть не могу литературу современную, бездарности. Выродилась истинная художественность образов! – потряс он рукой, скрасив это голосовой интонацией знатока жизни, которую Артемий описал как «Ленина застал молодым».
– Вы, Матвей, здесь не правы, – елейно начал я. – Литература постоянно развивается… Вот за мной есть такой недостаток – совершенно не знаю писателей XXI века, ни одной книжки не читал. При этом их бездарными не считаю и даже смею сам писать странные истории, надеясь на успех. А вот воспитан я на классике и возможно поэтому обладаю хорошим вкусом, хоть бэкграунда и маловато… Но не стоит думать, что все так просто. Нынешние дети часто любят пошловатую литературу, считая классику умершей. Это печально, ведь только цельное знание о литературе, как социальном явлении, воспитает настоящего человека.
Буднин смотрел на меня, давая понять, что я зашел не в ту сторону, но, к счастью, нить потерял и Фиолетов.
– Да, молодежь сейчас такая… Пойду я на урок.
– Молодежь, – фыркнул я ему вслед. – Сам–то с таких позиций говорит, будто отсидел кремлевским старцем восьмую пятилетку…
– Скажи, что нас с Ингой не будет, – крикнул ему вдогонку Буднин, но в этом случае «одноклассниковская» солидарность вряд ли работала.
Вскоре кубарем вывалились наши девочки – Римма, Леля и Инга. Речь их была сбивчивой и в основном содержала брызги эмоций от пережитого. Никогда не понимал подобную впечатлительность, но она была очень мила. Мои одноклассницы живо согласились прогулять уроки и даже написали Миланской об этом, получив одобрение. Ингу тоже уговорили довольно быстро. Кажется, мне было достаточно бросить монетку и сказать, что она идет с нами.
Пасмурная погода не могла оторвать десятиклассников, прогуливающих уроки, от посещения Макдональдса, и даже наоборот подстегивала идти быстрее. Все же пришлось поддаться настроениям Буднина и зайти за кофе – его очень любил Герман, также, как я воду… Тем не менее, начавшийся дождь загнал нашу компанию со стаканчиками кофе в Мак. Поностальгировав с Будниным о наших совместных посиделках в этом заведении о отстояв очередь, мы присоединились к продолжающемуся обсуждению сочинений. Чуть позже мне и Герману принесли к заказу по фирменному стакану в качестве бонуса – разумеется, нам они были не нужны, и мы, не совсем логично и не совсем прилично, отдали их трем девушкам. Очевидно, что это был промах – трем дамам предложить два сувенира, и, хоть мне и было досадно, но так как никто не обращал внимания и вообще все положительно иронизировали над этой ситуацией, Инга спокойно осталась без сувенира. Но на протяжении всей посиделки я смотрел на ее невозмутимость и, понимая, что в целом это обидно, разбавлял это какими–то шутками.
Милая болтовня и высмеивание олимпиадной Наташи Ростовой, подкрепленная моим возведением в авторский идеал Элен, тянулись длительное и прекрасное время… Когда знаешь, что все сейчас учатся, а ты сидишь вдали от парт, в приятной компании и в уютной обстановке, сразу становится веселее. Но время бежало быстро, и всех, кроме меня, одолевало глупое желание попасть на хор. Я вот на оркестр стремился не очень сильно.
Быстрый обратный путь ускорился еще и дождем. Зонтов у нас на всех не хватало, поэтому пришлось разделяться. Буднин весело прыгал под струями, не особо заботясь о себе, а вот я встал под зонт Инги и преспокойно взял ее под руку. В то время как остальные просто хихикали над какой–то ерундой, она заинтересованно и вдумчиво спрашивала меня о пресловутом хоре и оркестре. Читатель уже знает мое отношение к музыкальному образованию в моей гимназии, в том разговоре я высказывался еще жестче, убеждая, что аттестат – филькина грамота, экзамены по инструменту совершенно не нужны. Инга не соглашалась с моей категоричностью, а я (что удивительно) принимал ее точку зрения и прислушивался к словам…
Незаметно, перепрыгивая лужи, мы доплелись до серого здания школы, окна горели неприятным светом усталости. Однако всем было весело, и мы вчетвером (Буднин побежал спеваться) ввалились к Миланской, закидывая ее не исчерпавшимся запасом литературно–олимпиадных эмоций. Рима было безумно увлечена, пересказывая с обожанием мою историю про курицу, поселившуюся у меня на даче, о которой я поведал в Маке. Миланской еле удалось выпроводить эту компанию, а я, оставшийся один на один с ней, уведомил о нежелании посещать оркестр и быстренько ускользнул домой.
9
Наверное, читатель заметил, что я уделяю внимание компании этих трех девушек. Не меньшее внимание уделяли и они мне. Замечательные, умные, веселые, творческие и с чувством юмора. Разумеется, не лишенные своих тараканов, но у кого их нет? Конечно, мало историй с ними будет рассказано здесь, но верьте на слово, у нас есть, что вспомнить…
С моей частой соседской по парте Риммой меня связали довольно специфические отношения. После не самого хорошего завершения моего общения с медсестрой (хоть она и привлекала меня исключительно физически, но какую–то обидную травму отшитого мужчины я ощущал) Римма стала первым человеком, демонстрирующим заинтересованность во мне. В ней было много интересных внутренних черт, непосредственности, романтизма и огромной наивности, но одновременно ощущалась какая–то житейская мудрость.
Я же был к ней несправедлив. Она стала объектом моего изощренного сарказма и стеба, который все равно подразумевал доброе и любовное отношение. Удивительно, но ей это нравилось и даже как–то притягивало, в этом прослеживалась какая–то эротичная нотка морального мазохизма. Впрочем, иногда я бывал слишком суров… И все равно, Римма смогла стать важным человеком для меня, особенно после того, как мы прошли с ней через долгое формирование стереотипов дружеского поведения. Ей удалось показать то, что ко мне возможно испытывать интерес и очаровываться (в чем я давно отказал себе из–за своих частых неудач в платонических отношениях), а это было важной мотивирующей силой. Увы, я был немного непредусмотрителен и местами захлестнул ее своим напором агрессивного флирта, что привело к не самым приятным неделям для моего нравственного состояния…
Обязательной частью школы являются никому ненужные и бесполезные контрольные работы, спускаемые сверху для контроля освоения программ. Божесов неоднократно высказывался против такой ерунды и даже отменил безумные ВПР, но не все бюрократы поддавались сразу. Мы точно попали под хоть и отрубленную, но еще горячую руку убийц образования.
Работу мы писали по любимому предмету – химии. Писали под пристальным наблюдением Марии Леонидовны, несправедливо жестоко рявкнувшей на нас за то, что мы сели как хотели. А ведь причина была веская – мы совершенно не знали химии благодаря «великой учительнице»! А Мария Леонидовна, наблюдая, лишила нас возможности пользоваться телефонами даже тайком. Хотя Артемий за моей спиной преспокойно гуглил ответы на тестовую часть, пока я развалился на парте, как и большая часть одноклассников, понимающих девственность своих знаний.
Риммы в тот день не было, а вот свободное время у меня было. И потому я начал писать какие–то забавные и милые стихотворные строки, вышло кажется, что–то подобное:
«Химическое солнце»
Где Ты, Солнце мое? Я скучаю…
Так, на химии сидя, страдаю!
И пусть с Кленовым я все болтаю,
Но стихи для Тебя сочиняю…
Погружаясь в свою саркастичность,
О химичке родной забываю,
Не терпя слов ее мелодичность,
И Тебя лишь одну вспоминаю:
Увлекаясь экспромтом поэта,
Наслаждаясь своим окружением,
Я жалею о том, что Ты где–то
Без меня предаешься весельям.
Пустота, разрастаясь по сердцу,
Меня очень тревожит и мучит.
Что спасет от такого гешефта?
Только Твой жизнерадостный лучик.
Полифония в мыслях играет,
Когда эти рождаются строки.
Я и ревность, и трусость, и вера –
Ах, как чувства такие жестоки…
Вот уже и металл механизмов
Завершает урок и стишочки
(Хоть стихи я писать ненавижу –
Но Тебе подарил больше строчки)!
…Уж Артемий стоит предо мною,
Собирает учебники в кучку…
Ну, а я чуть заметно шептаю:
"Мое Солнце, вернись! Я скучаю…"
По большому счету пошловато, но химия творит чудеса, оголяя самые сокровенные чувства. По этим стихам уже можно было заметить появляющуюся напряженность наших отношений, но…
– Сиди ровно, я ответы нашел, – прервал мои лирические мечтания голос Артемия с задней парты. – Диктую…
И он продиктовал мне тестовую часть, обеспечив нам твердую тройку. Остальные продолжали сидеть и смотреть грустными глазами, полными надежды, на Марию Леонидовну. Так бы и произошел страшный позор химички, получившей справедливый результат своего преподавания, но вмешался завуч.
– Вы что–то грустные сидите? – обратилась она, проходя мимо открытой двери в класс. – Неужели так трудно?
– Да это вообще… – и со всех сторон посыпались стоны безнадежности.
Посмотрев на чистые листы большинства, завуч, скрепя зубами, произнесла очень мудрую и опасную фразу:
– Ладно, давайте в телефонах посмотрите хотя бы тест…
– А вот я бы не разрешила, – заметила Мария Леонидовна, но все равно усмехнулась от быстроты реакции всех детей.
– Извините, – обратился Вячеслав с закономерным заключением. – Кто главнее, тот приказ мы и исполняем.
Я лишь улыбнулся на все эти происшествия. Мы с Артемием уже списали что–то из интернета, а что–то у химически продвинутой Лели. Бесконечно благодарен ей за отзывчивость, другой такой не встречал…
10
Миланская любила водить нас в театр, будто имела с билетов какой–то процент. Ходили часто, а после этого Фиолетов писал статьи для школьного клуба. Кленов жестко высмеивал его старания, считая их бесполезным позерством. Я полностью его в этом поддерживал. И пусть я ценю труды других, но снобизм заставляет морщиться, когда видишь вполне успешную деятельность окружающих. Многие со мной конфликтовали, но мне везло и победителем выходил я, обладающий лишь юмором и напрочь лишенный трудоголизма, свойственного моим оппонентам. Вообще не люблю особенно деятельных личностей – философски, их излишняя активность напрасная, а психологически, подозреваю, она является способом доказать самому себе или родственникам, что ты на что–то способен и не бесполезен. Редким счастливчикам удается быть беззаботными и никому необязанными. Они благоденствуют и плывут по жизни, занимаясь тем, что им нравится, а не тем, что приносит пользу и зачастую ложное чувство своей важности… Матвей к тому же любил «старый добрый рок–н–ролл», а меня тошнило от этого. Но все же высмеивал я его по другой причине, и даже не потому, что он считал себя гениальной личностью, а лишь потому, что в нашей с ним короткой дискуссии о каких–то высоких материях (тогда я его троллил, а он этого упорно не понимал) по переписке он написал «вообщем» – терпеть не могу, когда люди так пишут. Только двум людям я прощал «вообщем» (один из них Кленов), на остальных смотрел с арийских позиций.
Перед театром был учебный день. Веселый, светлый и как всегда беззаботный. Римме уже надоедало мое борзое поведение, но я не останавливался и продолжал шутить. На перемене я подсел к девушкам в столовой.
– Зайки мои, знаете, такой сон интересный приснился! Сидим мы с вами вчетвером и еще несколько человек в кабинете математики, видимо, на абитуриенте. Ждем Ольгу Михайловну, задерживается где–то. И вдруг Кирилл достает графинчик с виски, – на этой фразе я мягко обхватил пальцы Риммы одной рукой и пальцы Инги другой. – Разлил в какие–то непонятные глиняные чашки, как из соседнего кабинета ИЗО, и мы, так сказать, продолжили ожидать математичку уже навеселе. Сидим, тоскуем без закуски и тут неожиданно, как бывает во снах, входит Оля… Мы в панике! Думаем, куда деть следы преступления, и, так как спрятать не получается, заставляем выпить все самого близкосидящего. Им оказываешься ты, Инга. И вот мы сидим абитуриент, еле сдерживаясь от смеха, а кто–то пытаясь не уснуть, и наконец вытаскиваем свои ноги из страшного кабинета. Сначала несем Ингу вчетвером, на крыльце, как бывает во снах, Леля исчезает, и мы идем с Риммой и Ингой, а у машины завуча исчезает и Римма. А потом мы с Ингой уезжаем в закат, и я просыпаюсь.
Забавный сон, и рассказ о нем смотрелся забавно. Конечно, я рассчитывал на эффект и, наверное, в большей степени зацепил Ингу – в отличие от Риммы, по мере рассказа убиравшей свои пальцы из моей руки, она не сопротивлялась. Однако пересказ моего сна был веселым, и улыбки озарили лица слушавших.
– Во сколько в театр? – спросил я.
– К шести, кажется…
– Отлично! У нас ведь все закончилось? – обратился я уже к Леле и, не дожидаясь ответа, посмотрел на Ингу. – У тебя информатика? Я с вами посижу. Можно? – спросил уже у Риммы, будто бы она могла мне запретить проводить время с красивыми девушками.
Поставив всех перед фактом, я покинул столовую. То ли азарт поддразнивания интереса в Римме проснулся во мне, то ли так игриво действовал вырез декольте черной кофты Инги (да, ее look в тот день я считаю потрясающим), но я совершил веселый поступок и уже через семь минут сидел рядом с Ингой в компьютерном классе, клятвенно заверив Ангелину Николаевну в том, что не произнесу ни слова. И сидел я тихо, особенно не мешая работе, лишь мило перешептываясь с Ингой на какие–то школьные вопросы. Даже задачи по физики погуглил для нее. А она сосредоточенно следила за уроком, не обращая внимания на ироничные взгляды одноклассниц (бывших в девятом классе моими одноклассницами) в мою сторону. Любят люди все опошлять, бесстыдники…
Когда Инга вызвалась решить традиционную задачу у доски, чтобы получить халявную (такими их считал я) пятерку по информатике, я тоже встал и, в буквальном смысле раскланявшись перед добродушной Ангелиной Николаевной, приобнял Ингу за плечо, произнес что–то вроде «Театр вечером» и слегка коснулся ее щеки губами, встретив малое сопротивление. Преисполненный чувства собственной важности, и оставляя всех в легком ступоре от своих неожиданных поступков, я самодовольно направился домой. «Удивительный человек Инга» – пронеслось у меня в голове.
Вечер, проведенный в театре, оказался не менее удивительным. Ждал меня блистательный Артемий, театрам чуждый, но любящий посмеяться над комедиями… Увы, в тот день была классическая драма. Зайдя в ложу, мы увидели сидящих в первом ряду кресел одноклассниц – я бы не предал этому значения, но из–за спины уже звучал медный голос Кленова:
– Та–а–а–к! Давайте разбираться, кто уселся не на свое место?!
– А тебе не все равно? – спросила Арина, по–кошачьи глядя через спинку кресла.
– Ласкóва! – по–свойски прошипел Артемий. – Конечно не все равно! Первый ряд стоит триста двадцать рублей, а второй двести семьдесят. И мы с Сашей платили триста двадцать!
– Ой, Тема, да брось! Без разницы, – говорили тихо другие одноклассницы, но Кленов уже включил в себе спорщика и никак не унимался.
– Давай, вставай и пересаживайся!
– Ну мне там будет не видно! – отвечала Арина не совсем искренно, более подогревая азарт Кленова, чем борясь за хорошее место.
– И что? Мне фиолетово, за что платила, там и сиди!
– Ну, Тем, уступи девушке место… – пытались пристыдить его остальные, воспринимая ситуацию не как фарс, а как что–то серьезное.
– Да с какого это? Может тогда вообще бесплатно придет, кто–нибудь уступит! Женщина! – окликнул Кленов капельдинера (или как называют «теток–смотрительниц» в театре?). – Посмотрите, заняла чужое место и не хочет отдавать!
– Так мне неудобно! – продолжала Арина, но по ее глазам было понятно, что делает она это специально.
– Но ведь вы все друг друга знаете, – добродушно отвечала женщина.
– Первый раз эту девушку вижу! – прервал Кленов. – Сидит еще на моем месте, а ведь цена разная за билет!
На этом моменте я покинул ложу, не способный удержать смех от актерской игры Артемия, экспрессивно пересказывающего суть проблемы, и пошел к Миланской на первый этаж.
– Ох, Людмила Николаевна! Тема уже скандал закатил, – улыбнулся я.
По лицу Миланской пробежала недовольная гримаса.
– На секунду оставить нельзя, – ответила она. – Что хоть?
Я рассказал всю историю, сообщив, что не знаю, чем она завершилась.
– Ну, пока Артемия не выводят за нарушение порядка в общественном месте. Занимайте хоть какие–то места, скоро уже начнется…
Нас все же чуть не вывели. Какая–то наглая смотрительница начала шастать по ложам и шипеть на зрителей, чтобы они отключали телефоны и не шумели. Мы с Артемием разумеется общались довольно активно – спектакль требовал обсуждения.
– Молодые люди, – положив тучные руки на спинки кресел обратилась эта женщина шепотом шакала, – Вы шумите, артистам мешаете.
– Мы вообще–то спектакль смотрим и о нем говорим, – огрызнулся Артемий бесстрашно и справедливо.
– А не надо разговаривать. Тише, видите себя прилично, – напирала капельдинер. – А то охрану позову!
– Ну ты видел наглость! – шепнул мне Артемий взвинчено, когда она покинула ложу. – Еще и командует, дрянь старая! Не библиотека, зал должен эмоции давать. Я ей устрою!
В антракте я пересказал и этот случай Миланской. Кленов же в это время прошел мимо женщины и посмотрел ее фамилию на бейджике.
– Ропотова, – сказал он нам.
– Соответствующая фамилия, – заметила Миланская.
– Ну, мы на нее в администрацию театра пожалуемся!
Мне не захотелось становится свидетелем развития этого конфликта, и поэтому я переместился в ложу к безумно хорошо знакомым читателю девушкам. Я сел справа от Миланской, сидящей в соседней ложе через перегородку, справа от меня сидела Инга, далее Римма и потом Леля. Наши отношения с Риммой в тот момент не имели первоначальной энергии и в самые быстрые сроки совершенно обрушились, причинив в первую очередь мне довольно неприятные чувства, способные привести к редкой депрессии… Но пока что, наблюдая за свежей постановкой, я как бы невзначай приобнял Ингу, и на протяжении долгого времени мы с ней сидели в такой позе. Странно было не видеть ее реакции, но я счел это своеобразным принятием игры, начатой мною в кабинете информатики. Мои ласковые поглаживания ее плеча длились долго, что в определенный момент я перестал думать о злоключениях героев на сцене, задумываясь больше об Инге и ее отношении ко мне…
– Браво! – выпалил устало Кленов и прервал мои размышления. Он одним из первых выбежал в гардероб.
Путь до домов мы почти в той же компании прошли пешком, обсуждая вновь эмоционально, несправедливость и нелогичность лермонтовской любовной драматургии… Но кто мы такие, чтобы осуждать Лермонтова?
