Михаил Денисович Байков
Достигая крещендо
Мы злобно засмеялись.
4
Учебный год закономерно подошел к концу. Начиналась дичайшая экзаменационная пора и подготовка к Выпускному.
Первый экзамен по русскому получился замечательным.
Несчастный упавший потолок в одном из многочисленных кабинетов, захваченных учителями, строящими из себя музыкантов и искусствоведов, послужил причиной незапланированного закрытия школы. А потому 28 мая все девятиклассники в веселом и очень взволнованном расположении духа пришли в уже опустевшую от обычных уроков школу.
Я приехал вместе с Кленовым, сильно беспокоившимся об экзамене по предмету, который он искренне не любил.
– Я вчера по всем сайтам смотрел, – вещал он. – Ответы нашел на двенадцать вариантов. Пипец просто! Не знаю, может быть получится списать…
Во дворе школы галдели озабоченные дети. Мы с Кленовым гордо растолкали всех и зашли в фойе. Завуч невозмутимо наблюдала за местными толпами.
– Что–то Кленов с Князевым непривычно поздно. Не торопитесь на экзамен?
– Да что хоть вы, Валентина Геннадьевна, – отмахнулся Кленов. – Полный бред это, а не экзамен. Давно отменять их все пора!
Я улыбнулся на агрессивную перемену его настроения, не снимая своих солнечных очков (погода к этому располагала). Во всем помещении кучковались одноклассники, пересчитывающие черные гелевые ручки, находящиеся в ужасном изобилии, как на восточном базаре. Кленов перед завучем громко критиковал всю «прогнившую с низу до верху систему», а я решил пройтись между этими кружками заговорщиков. То тут, то там взлетали бумажки разной степени чистоты и заполненности – многочисленные столбики ответов пестрили в опьяненных глазах экзаменуемых.
Стали проводить перекличку, которой Кленов успешно умудрился начать руководить.
– Бестолочь… – прошипел он на крыльце. – Буднин здесь?
Германа не было.
– Валентина Геннадьевна, Буднин еще дрыхнет! – крикнул Кленов завучу. – Надо бы позвонить… – шепнул он мне.
На звонки Герман ожидаемо не отвечал. Переживаний по этому поводу ни у кого не было – все занимались попытками вспомнить, что такое «изложение». Я с любопытством всматривался в малознакомые фигуры девочек из параллельных классов. Кленов же с очень серьезным видом осматривал толпу, выявляя отсутствующих – он знал всех в лицо. Наконец с неторопливой походкой, плавно вывернув из–за угла, вышел Буднин, одетый абсолютно сasual.
– Идет! – завопил Кленов. – Только тебя и ждем, дурака! Да сними ты эту лапшу с ушей!
Слушая кленовскую критику Германа, вся масса школьников пришла в движение по направлению к пункту проведения экзамена, до которого нас довели известная читателю химичка и учитель биологии… Это даже не «вода и камень, стихи и проза, лед и пламень», это Небо и Земля, это изюм и виноград, это мертвая вода и живая, это училка и Педагог…
Впрочем, именно Надежда Андреевна, учитель биологии, повела нас до места экзамена дворами, мотивируя свои действия словами: «Да тут не далеко, а проветриться вам полезно. Прогуляемся и у вас сразу активность мозговая повысится». Шла она и правда грациознее и бодрее всех, хотя уже через четыре минуты некоторые дети начали тяжело вздыхать. Ее лицо, также скрытое за солнечными очками, было озарено довольной улыбкой от происходящих «израильских скитаний». Снежана Петровна замыкала колонны где–то сзади, возможно неосознанно отставая.
Счастливые девятиклассники, завершившие свои мучения, вошли во двор нужной школы. Организация проведения была ужасной – списки, распределяющие по аудиториям, находились на маленьком крыльце здания, отчего возникала толкучка из сотен детей. В ожидании своего сопровождающего до аудитории мы с Кленовым общались с Надеждой Андреевной, живо интересующейся, где мы достаем ответы (как оказалось, на биологию она берет там же).
Началось время прохождение фейс–контроля, металлоискателей и другого шмона. Нам с Артемием выпало сесть в одной аудитории – добрый знак. Зайдя в кабинет, я выбрал свою любимую первую парту (мои очки жестоко отобрали!), Артемий сел так, чтобы видеть меня. Позволили выйти и осмотреться. Туалеты прекрасные, спрятать в которых ничего нельзя (ни одного потайного угла, даже перегородки, разделяющие кабинки были убраны! Это очень заинтересовало меня с правовой стороны, как вице–спикера Школьного Парламента).
– Батюшки мои, – сказал я Кленову. – Все мои тут товарищи!
Я указал ему взглядом в разные стороны коридора, где стояли Спикер Парламента Вячеслав Суботин, секретарь Инга Камышева и пресс–секретарь Матвей Фиолетов.
– Сразу видно, дебилы, – процедил сквозь зубы, с очень смешным посылом, Артемий, обращая свои комментарии в первую очередь к мальчикам. – Ну, этот вообще, – кивнул в сторону жестикулирующего Фиолетова. Удивительное свойство Артемия судить о людях негативно без знакомства с ними, меня всегда смешило.
Вернулись в аудитории. Заняли места согласно жеребьевке. Нам прочли инструктаж и выполнили прочие формальности. Вскрыли пакеты, зачем–то показывая их на камеры – будто мы дураки, и не видим, что камеры не работают…
«Господи, благослови всех, кто сдает сегодня экзамены, дай их успешно завершить. Не оставь никого без Твоей помощи и дай каждому терпения. Будь и со мной… Аминь,» – проговорил я про себя.
Артемий загорелся от счастья, когда началось чтение изложения. Ведь мудрость нашего учителя подсказала ей дать однажды нам именно такой текст для тренировки. Впрочем, от этого не легче, некоторые его забыли – а слово «томик» (книжный) интерпретировали как: тобик, домик, ломик, сомик, комик, гномик и прочими вариациями…
Сочинение по шаблону мне никогда не нравилось, ибо стиль в нем похрамывает, но и с ним я справился. Кленов сосредоточенно пыхтел над работой. Я же принял решение покинуть аудиторию после двух с половиной часов.
В кабинете для ожиданий было уже много людей. Я, немного утомленный, занял уютное местечко в уголке кабинета, положив голову на плечи учениц нашей школы. Мысли подозрительно двигались в сторону анализа перспектив образования в Музыкальном Колледже, но в теплых плечах одноклассниц они быстро утонули…
Через полчаса уснувшего меня растолкал Артемий. Его лицо пылало, а в глазах чувствовалось бунтарское ощущение свободы. Мы вышли из школы, напоминающей режимный объект с многочисленными пропускными пунктами. Во дворе агрессивно светило солнце, отэкзаменованные дети стояли в тени деревьев, обсуждая свои ответы, часто разочаровываясь в них. По двору, видимо больше всех обласканный солнцем, носился Буднин, горланя изо всех сил: «Я свободен!»
– Ариночка, зайка моя! – прошептал Артемий фальшиво–слащаво. – Со всем справилась?
– Конечно… – ответила она гордо, но немного одурманено.
Мы стояли в тенечке крупной компанией, переговариваясь о результатах и наблюдая, как местный вахтер пытался выгнать опьяненного счастьем финала Буднина с территории. Я высокомерно кивнул проходящему мимо нас Суботину и чуть более дружелюбно поздоровался с Фиолетовым, хоть уважал его меньше.
– Иди, иди… Академик, – кинул ему вслед Артемий. Я удивился.
– Хоть бы познакомился с ним, – заметил я, увлекая за собой Кленова из компании. Он же захватил еще и Арину.
– Надо бы как–то отметить, – предложил он закономерную вещь.
– Прекрасная идея! Вы идите пока в магазинчик, а я дела доделаю…
Они направились согласно зову природы, я же собрал еще немного впечатлений, убедил Буднина пойти домой и просто попрощался со всеми.
– Саш, – окликнул меня голос. Я повернулся. Передо мной стояла Инга, секретарь Парламента.
– Приветики, – я надел очки, скрыв свои глаза. – Как успехи?
– Вроде ничего… Ты куда сейчас?
– Прогуляюсь с Кленовым… Знаешь его… Поболтаем, поедим чего–нибудь. Расслабимся в общем, – улыбнулся я.
– Как хочешь, – улыбнулась в ответ она.
– Или у тебя были какие–то предложения? – спросил я, подняв игриво очки.
– Нет–нет, – рассмеялась она. – Давай, до встречи на следующем экзамене.
– Ну, ладно… Пока, пока.
С Кленовым и Ариной мы прогулялись не плохо. Излюбленное действие Артемия – паломничество по всем магазинам округи, – приняло в тот день невиданный размах. Так был он счастлив, что пережил русский…
Остальные экзамены сдали достойно. Все смогли их успешно завершить.
5
Муторнейшей частью конца 9–ого класса был Выпускной и подготовка к нему. Уж и натерпелись мы с Артемием за это время – и на нас орали за «дезорганизацию активных масс», и мы орали, стремясь «активные массы» организовать обратно. В какой–то момент весь этот увлекательный процесс полностью мне опостылел, и я решил не принимать участия в напряженной самодеятельности с песнями под гитару – сам формат меня бесил, возможно не вполне справедливо. Артемий же расцвел и соколом смотрел на каждый из немногочисленных номеров Последнего звонка, как на свое режиссерское детище, хоть и причастен к ним не был…
После успешно сданных и практически для всех легких экзаменов наступил волнительный день вручения аттестатов. Мне лично было как–то наплевать, даже прекрасное чувство завершения эпохи не позволяло расцветать в сердце ностальгии и грусти по одноклассникам, с которыми я расставался. В этом не было ничего страшного – Земля круглая, с любым человеком можно спокойно пересечься.
Я поднялся рано, собрался быстро и пешком пошел в назначенное место. Семья прислушалась к моим желаниям с уважением, и потому решила не посещать это мероприятие – приятно, когда твое мнение учитывают в такой многообещающий день и дают свободу. Прохладный ветерок обдувал мое невольно сияющее лицо, придавая дополнительной скорости. Вскоре я пришел в отель. Артемий уже копошился с классическими ленточками «Выпускник» и еле убедил меня надеть одну из них, хоть мне она и не шла. Пестрые выпускники белого цвета шныряли между рядами зала в сладостном волнении. Учителя, классные руководители, директор и химичка с сияющими лицами коршунов смотрели на повзрослевших птенцов.
– Саш, подпиши этот бланк с итоговыми оценками, – выловила меня мой классный руководитель.
– Опаздываете сильно, – пожурил я с добрым юмором. – Аттестаты уже напечатаны, а оценки только сейчас проверяете! – и не глядя подписался в отведенной клеточке…
Официальная часть прошла очень мило – аттестаты вручили; за грамоты, дипломы и благодарственные письма поощрили аплодисментами; проникновенные слова, пробивающие слезу или грустную улыбку, сказали. Неофициальная часть с шуточными номерами тоже была воспринята положительно – все ведь старались, благодаря учителей за тяжелый труд в стихах.
Дальше фотографирование, запуск шаров в небо, разговоры, проводы сначала учителей, а потом родителей.
– Вы гулять пойдете? – спрашивала нас классный руководитель.
– Да разве это «гулять», мы же подписали бумагу о том, что никакого алкоголя, – отвечал ей с задором Юрий.
– Ну, ну! Смотрите у меня, – улыбалась нам она.
Когда поредевший класс остался на воле, Юрий спросил:
– Ну что? Как договаривались?
– Конечно, только адрес кинь.
– Сейчас…
Как можно понять, веселье только начиналось. Юре удалось снять домик и с помощью друзей из учреждения Среднего профессионального образования наполнить его разнообразными горячительными напитками. Кленов не захотел ехать, поэтому я пошел проводить его до автомобиля с родителями.
– Завтра документы с 9 до 12 подаем на 10–ый класс, – сообщил он и так известную информацию.
– Да ладно. Пусть попробуют не взять! – усмехнулся я.
– Тогда уж мы все вспомним им! – погрозил он.
– Куда хоть денутся, возьмут…
– Конечно, фикция сплошная этот конкурс. Хоть с улицы приходи…
За нашей иронией все равно скрывалось некоторое беспокойство. Артемий реально переживал за конкурс. При всем своем пробивном характере ему было трудно устраиваться в новом коллективе и атмосфере. Мы попрощались. Он поехал праздновать в своем семейном кругу, а я запрыгнул в такси и поехал на праздник в «кругу широком»…
Таксист не давал мне скучать, поминутно задавая самые нелепые вопросы.
– Школьник?
– Как видите, – ответил я на глупый вопрос – лента «Выпускник» была на мне.
– В истории разбираешься? – повернулся он, продолжив вести автомобиль.
– Относительно, – скромно отвечал я, кивая, чтобы он смотрел на дорогу.
– А сколько генералиссимусов было в России? – спросил таксист, все еще смотря на меня и не сбавляя скорость.
Я взглянул на него осуждающе, беспокоясь о безопасности, но ответил:
– Пять.
Он озадаченно вернулся к обзору дороги.
– Сталин, Суворов, Меншиков, воевода Шеин и принц Антон Ульрих Брауншвейгский, – отбил я по порядку. Удивленный и раздосадованный моей неожиданной эрудицией таксист молча довез меня до места назначения, жалея о несостоявшейся, но точно приготовленной лекции «глупому школьнику».
Дом был большим и даже немного красивым. Справа пристроена летняя веранда, на которой чем–то занимались довольные девушки. Я зашел туда с пакетами какой–то ерунды, купленной в местном магазинчике.
– Спасибо, – ответила распорядительница, приветливо меня обнимая. Легкий запах алкоголя щекотнул нос.
– Где же мужская часть нашей компании? – спросил я. – Или у вас на меня слишком большие планы?
Усмехнувшись раскрепощенно девушки отправили меня в баню (буквально), с которой возились мальчики. Свежеиспеченные выпускники веселились, размахивая топором в попытке попасть по дровам. Не желая принимать участия в растопке бани и осознавая, что подобное мероприятие может скомпрометировать меня, я отогнал Юрия от мангала и решил заняться кулинарией, сделав хоть что–то полезное для окружающих.
Не знаю, где я этому научился, но куски мяса ловко налезали шампур за шампуром и ровными рядами ложились над дымящимися углями. Мясной сок капал на них и вкусный запах разносился по всему участку. Аромат мяса потихоньку отвлекал мальчиков и притягивал внимание девочек. Получилось очень неплохо. Через определенный срок все с аппетитом набросились на это дикарское блюдо, сопровождая потребление баранины большими глотками красного вина (весьма хорошего). Болтали о всяких глупостях около часа, перебирая истории пролетевших девяти лет. Когда же достали гитару и приготовились горланить заезженные песни, по какой–то причине считающиеся классикой свободолюбивой души искателя светлой истины, я начал думать, как покинуть эти проводы молодости…
Случай представился одновременно удачно и огорчительно. Заглянув в очередной раз в аттестат, я заметил жестокую шутку судьбы – напротив предмета «История» было отпечатано «4 (хорошо)». Сказать, что это оскорбляло мое самолюбие, не сказать ничего. У меня была твердая 5! Я тут же вышел из–за стола, не дожидаясь кульминации и появления на рукаве группы крови. Тет–а–тет с распорядительницей я рассказал свою печальную историю.
– Не разнесите дом и баню не сожгите, – улыбнулся ей я, еще раз обнимая. – Завтра с 9 до 12 документы. В беседу скину перечень, а сам поеду разбираться с беспределом в мой адрес!
Проводить меня вызвалась малознакомая девушка с длинными ногами, вульгарно подчеркивающая их масштабы короткими шортами. Я не стал спорить с ее уже затуманенным разумом. С участка специально вышел не на главную дорогу поселка, а во внутренние улицы. Шел быстро, она еле–еле успевала бежать за мной. С чувством знатока местности я повернул направо и вышел к плавной реке.
– Даш, давай аккуратнее! – недовольно шикнул я на свою сопровождающую, чуть не свалившуюся с крутого берега в реку.
Мы шли дальше по направлению куполов местной церкви.
– Мог бы и остаться, – сладко говорила она. – В баню почему не пошел?
Я не отвечал. Новое такси уже меня ожидало.
– Я и не знала, что тут такая церковь есть! – продолжала она, охватывая взглядом большой храм из красного кирпича. – Древность какая…
– Это псевдорусский стиль, – ответил ей я. – Конец XIX века. Ничего древнего.
Она недовольно посмотрела на меня. Дошли до такси.
– Ну, давай, пока, – уныло проговорила Даша, плотно меня обняв. Я погладил ее широким движением, начиная со спины.
– Пока, – сказал самодовольно и запрыгнул в машину.
– Даже не спрашивайте, – улыбнулся я таксисту.
В школе я промучился несколько часов, рассказывая сначала завучу, потом директору, потом заведующей канцелярией, а потом и случайно попавшимся учителям о таком халатном отношении с, между прочим, их стороны! Все–таки тогда, когда мне дали подписать ведомость об оценках, чтобы проверить их на соответствие действительности, аттестаты уже были готовы – а это является халатным исполнением своих обязанностей… Его мне так и не восстановили, и я помню это до сих пор. Порою просыпаюсь ночью в холодном поту и думаю об этой незаслуженной 4 по истории… Обидно. А еще обиднее, что никто никак не желал исправлять ошибку11.
Возвращался домой я уже в сумерках майской ночи. Хрущевки окружали мой путь, лишенный романтики. Дикий день, лишенный настоящего смысла… Все окна светились, и были видны фигурки копошащихся взрослых, играющих детей, и напряженно всматривающихся вдаль стариков, ожидавших неминуемого… Я шел обычным для себя быстрым шагом, во дворах еще сидели шумные компании бездарно расслаблявшихся людей. Проходил мимо местного храма.
«Вот так и прошел день, Господи, – усмехнулся я про себя, останавливаясь напротив ворот в церковь. – Как–то все очень уныло и не внушает надежды, Тебе не кажется? Давай как–то это исправлять…»
Я аккуратно и едва заметно перекрестился, продолжая: «Помоги тем, кто сегодня «отдыхает» и празднует окончание учебы, помоги им избежать неприятностей и ошибок, подскажи каждому правильные решения. Помоги попасть всем желающим в десятый класс. Спасибо за сегодняшний день, сделай так, чтобы я не был таким, как они. Аминь».
6
Лето получилось очень коротким. Из–за экзаменов, выпускных, подачи документов в 10 класс, споров о неправильном аттестате (я все еще помню о нем) на отдых в классическом понимании осталось только два и то неполных месяца…
Одну часть лета я провел на даче, занимаясь увлекательным и полезным сельским хозяйством, читая книги и пытаясь писать какие–то рассказики. Я совсем недавно открыл в себе склонность к писательству, хотя моя натура, казалось, располагала к этому всегда. Я любил наблюдать за людьми и делал это постоянно – в транспорте, магазине, школе, на концертах и спектаклях, даже богослужениях. Это было весело и забавно. В какой–то момент, под влиянием определенных людей, с которыми меня связывали самые теплые отношения, я опробовал перо. По свидетельствам некоторых лиц вышло прилично и даже здорово для четырнадцатилетнего подростка. А меня лишь стоит похвалить и все – талантом заполняется душа и мысли только о совершенствовании себя на этом поприще. Короче, хорош литературный путь. Только поэзию я не любил, но жизнь подтолкнула и к этому искусству – дурно или нет, судите сами, но позже…
В деревне всегда уютно, тепло и радостно – с собакой можно повеселиться, с соседскими козликами. Курицу с дедушкой нашли, заблудившуюся, и, разумеется, приютили, обогрели, откормили. Даже летать начала, правда, может быть, вполне вероятно, не от куриного счастья…
Гораздо интереснее и благочестивее моего выпускного было такое же мероприятие в семинарии Лимской епархии. Мой дедушка с благолепной для этой среды фамилией являлся уважаемым всеми преподавателем церковного пения – дисциплина, через которую проходили все пастыри, даже не имевшие природных данных, но вынужденные изрекать из себя нестройные звуки песнопений. Эту школу проходил каждый, и потому мой дедушка был узнаваем всеми священнослужителями, благодарными за постановку голоса и просто доброе и юморное отношение к студентам.
Церковь, как организация, всегда притягивала меня. Множество учебной, публицистической и художественной литературы окружало мое детство, и я рос в библиотечной атмосфере, с аппетитом поглощая качественно отобранные шедевры – это выработало эстетический вкус, интерес к истории и искусству, а также послужило подспорьем для формирования снобистской личности с запредельным цинизмом, иронией и самомнением… Однако, при всем таком «неблагоприятном влиянии» преподавательской интеллигенции XXI века, в меня была вложена та частичка связи с вечной истинной Веры, что все мои слабости жестокого человека перечеркивались внутренней добротой, глубокой способностью к состраданию, обостренным чувством справедливости, залихватским благородством и другими нравственными качествами, исключая, как видите, скромность…
Вся семья имела отношение к Церкви – преподавали, служили, пели, – и я не прошел мимо, в будущем посвятив себя служению этой единственной Истине. Говорить о жизни в Боге с литературной точки зрения не так интересно, как описывать путь человека к Богу – сразу появляется упрощенность миропонимания и рассуждение на излишне профессиональные темы, понятные лишь причастному… Поэтому с таких позиций моя жизнь, как часть литературного достояния, мало привлекательна, ведь я без критики и томительного анализа принял в себя это простую философию, ведь по Учению Двенадцати Апостолов есть два пути – путь жизни и путь смерти. Первый путь строится на трех заповедях – любви к Богу, любви к ближнему, как с самому себе и отношении к людям также, как хотелось бы отношения к себе. Это простая мораль, где каждый атеист–скептик может заменить «любовь к Богу» любовью к природе и окружающему миру, при том остальные установки более чем правильны, человеколюбивы и приемлемы для Настоящего человека, даже в Бога не верящего.
И все же кроме такой примитивной философии (ее присутствие оградило меня от проблем подростка, когда амбиции хотят всего, но обстоятельства губят любую инициативу), я с благоговением принимал другую сторону веры – посещение храма. Постоянно мною овладевало состояние умиротворения и покоя, когда стройными голосами возносились молитвы и грамотный хор пользовался удивительными распевами, стройно переливающимися под куполом. И не говорю уже о волшебной поэтичности, архитектурно сопровождающей русские храмы, каждый из которых смотрится настолько уверенно на своей земле, что действительно представляется оплотом и домом для нуждающейся души.
Выпускные семинарии тоже обладали торжественностью, размеренностью и светлым благодатным весельем православного человека. Радующиеся бакалавры–богословы с непривычно умными для студентов лицами и вдумчивыми взглядами, отстаивали последнюю для себя службу в семинарском храме, несомненно, размышляя о пролетевших годах обучения. Выслушивали наставление правящего архиерея, шли в трапезную, где в мягкой обстановке болтали друг с другом, своими приехавшими родственниками, преподавателями просто друзьями и младшими коллегами, и воодушевленные последними пятью часами поднимались в актовый зал, получали дипломы, делали фотографии и давали камерный концерт, демонстрируя главный инструмент миссионерского влияния – голос.
В такие дни, видя эти счастливые лица с добрыми улыбками и во многом наивными умами, меня захватывало стремление стать достойной частью этого мира…
Другой важной частью моей жизни была музыка. Моя семья с ней также была неразрывна связана, из–за меня обрекли на учебу в общеобразовательном учреждении, важной частью которого было музыкальное отделение – признаться честно, весьма и весьма сюрреалистическая структура.
Музыка в школе – это абсолютно удивительный мир со странностями, бредовыми решениями и вечным восприятием учителями себя и своего предмета центром Вселенной. Бесило меня всегда это очень знатно, а потому при всех своих врожденных музыкальных талантах наиболее полно мне удалось развить только голос (и то из–за личного рвения). Да, я играл на фортепиано, но скорее мой стиль можно было назвать игрой на «пианине». Если честно, меня заставляли – я всю жизнь мечтал учиться играть на скрипке и, наверное, из меня бы вышел толк. Лишь благодаря собственной настойчивости мне удалось заполучить этот великолепный инструмент и заиграть на нем.
Вообще Музыка – это вершина человеческого восприятия и понимания мира путем чувств. Любой дурак может сложить из разнообразия слов стихи и прозу, а из обилия цветов и их оттенков нарисовать картину… Во всяком случае сможет убедить всех в гениальности своего абсурдного и бездарного труда, похожего даже на неумелую мазню. Но вот создать из семи нот шедевр «серому» человеку не получится. Все великое идет от Бога, а для скептиков – от Вселенной…
В стихах Пушкина, в творчестве Тютчева, в произведениях Уайльда и Толстого каждый видит совершенно неожиданные и потому гениальные решения. Следование золотому сечению в ритме поэзии; революционные, потрясающие сознание, философские находки (строчка «Анны Карениной»: «Все смешалось в доме Облонских…» – это не про бессмысленную семейную измену, а про взлом социального устройства, «дом Облонских» равно «Россия»!) – все это случайные для авторов гениальности, вложенные Свыше, которые, однако, могут находиться осмысленным путем (осмысленный символизм и Гений человека–прозы прекрасно отражается в кинематографе, а творения истинного художника поддаются логике и расчету)… И лишь Музыка, как основа жизни появившаяся вместе со Вселенной, в своей гениальности неподвластна разуму.
«В начале было Слово…» – начинается Евангелие от Иоанна, но в древнегреческом тексте стоит λόγος, переводящийся как утверждение, смысл, система. Система… Из всех искусств только Музыка живет в строгой системе звуков и при этом только Музыка создается исключительно чувствами, лишенными осмысленной математики. Не случайно Баха называют «пятым Евангелистом», потому как глубина и поражающая воображение структура его сочинений делают с человеком невероятное (можно долго на примере его произведений вести богословские споры на тему метаний человека между Богом и Дьяволом, Светом и Тьмой, Добром и Злом).
А Бетховен? Посвящает «Лунную сонату», со всеми тремя частями сонатной формы, волшебному и действительно единственному божественному чувству – Любви. В этой сонате и терзания, и страдания, и депрессия, и ностальгия, и принятие, и захоронение своего чувства, лишенного перспектив… Самыми тонкими и несчастными оракулами Любви в мире Абсолютной музыки был именно рыцарь–Бетховен с мужской суровостью и с мужской же романтичностью, а также сентиментальный (и в этом гениальный) Шопен – такое понимание Любви через Музыку, как и все понимание мира, не было плодом человеческого разума, а лишь продуктом чувств, появившихся не от мира сего………
Так вот. Все это великолепие, вся эта сладость и удивительная сила Музыки, как способа общения Бога с абсолютно любым человеком, – все в моей школе забывалось. Вряд ли в этом виноваты педагоги–музыканты – и среди них было много людей с чистой любовью к этому искусству, – но уставшие и потерявшие огонь педагогики–пенсионеры точно не могут вложить в неокрепшие умы семилеток уважение и благоговение… Только Музыка может воспитать человеколюбие. Школьная же «самодеятельность», по какой–то непонятной причине навязываемая всем желающим и нежелающим, была очень комична и откровенно, хоть и незаслуженно, многими презираемая… Но все равно, как в минуты легкого счастья хочется петь, так и в минуты тяжелых раздумий и редкой душевной радости хочется подойти к музыкальному инструменту…
***
Также мне удалось съездить в Восточную Европу. Моя любовь к изучению людей и внимание к мелочам архитектуры и природы сыграли большую роль в формировании впечатлений. Ничего примечательного для сюжета в ней не было, но как вкусный факт жизни она показала себя безумно прекрасно. Расскажу маленький эпизодик…
Я, обожающий архитектурные ансамбли городов, гулял по самому центру чистого, светлого, ухоженного города Минска в гордом одиночестве. Делал фотографии, смотрел на людей, слушал некоторые разговоры…
Дошел до Администрации Президента. Классическое здание постсоветской бюрократии с абсолютной симметрией и полным единообразием. Как такое не запечатлеть? Направляю камеру, делаю несколько снимков, вожусь минуты две… Вдруг ко мне направляется какой–то мужчина.
– Молодой человек, что вы здесь делаете? – грубовато звучит.
– Гуляю, фотографирую… – немного замешкался я.
– Дайте телефон, – грозно требует он.
– С какой стати? Вы вообще кто такой, мужчина? – спрашиваю я на удивление самоуверенным голосом, хотя внутренний параноик (я подросток в чужой стране, а где в это время родственники не особо ясно) уже вознесся в Лимск, забежал домой и накрылся одеялом в постели.
– Покажите–ка лучше ваши документы… – мерзко говорит он, полностью уверенный в своих силах. Смотрел на меня, как будто подобное происходит постоянно.
Я не стал сопротивляться, поняв, что все относительно законно, и протянул ему свой паспорт в обложке. Когда паспорт был открыт, лицо гэбиста медленно расплылось в кислой гримасе. Гражданство РФ сильно расстроило его. А то, что я несовершеннолетний, и вовсе разочаровало.
– Фотографии удалите, пожалуйста, – тихонько и вежливо проронил он, но голос оставался металлическим, а взгляд полным какой–то враждебности. –Нельзя фотографировать режимные объекты Белоруси.
Я удалил фотографии при нем (он тщательно все перепроверил из моих рук) и поспешил убраться подальше.
Так российское гражданство спасло меня от неприятностей. Люблю свою страну. Где бы ты ни был, в каком месте нашей планеты не пил какао или фотографировал домики чудной постройки, всегда есть чувство, что ты представитель огромной страны, спокойной как медведь лишь до того момента, пока ее не разбудят. Такой у меня – великодержавный шовинизм.
