bannerbannerbanner
Вальпургиева ночь

Густав Майринк
Вальпургиева ночь

Полная версия

Имя Константин странно подействовало на незнакомца. Сильная дрожь стала пробегать по телу с головы до пят, одновременно выражение его лица менялось с молниеносной быстротой – словно каким-то непостижимым образом, абсолютно владея всеми своими лицевыми мускулами, он гримасничал перед невидимым зеркалом; казалось, кости носа, челюсти и подбородка стали вдруг мягкими и податливыми. Выражение только что высокомерно взиравшей маски египетского фараона по – фаз, безусловное подобие с фамильным типом Эльзенвангеров.

И уже через минуту эта последняя личина настолько закрепилась на физиономии лунатика, что присутствующие, к своему величайшему изумлению, увидели перед собой совершенно другого человека.

С опущенной на грудь головой и щекой, вздувшейся как от зубного нарыва так, что левый глаз теперь глядел как-то особенно пронзительно, незнакомец нерешительно семенил кривыми ножками вокруг стола и, выпятив губу, что-то нащупывал в своем кармане.

Наконец, заметив немого от ужаса барона Эльзенвангера, который стоял, вцепившись в руку своего приятеля Ширндинга, он кивнул ему и проблеял:

– Как хорошо, что ты пришел, Константиндль. Я весь вечер тебя искал.

– Пресвятая Дева, – взвыл барон и бросился к дверям, – смерть в доме! На помощь, на помощь! Ведь это мой покойный брат Богумил!

Графиня, лейб-медик и Эдлер фон Ширндинг, все трое хорошо знавшие покойного барона Богумила Эльзенвангера, при первых же словах сомнамбула одновременно вздрогнули. Это был голос давно умершего барона.

По-прежнему не обращая ни на кого внимания, Зрцадло озабоченно сновал по комнате, передвигая какие-то воображаемые предметы. И хотя существовали они, очевидно, только в его воспаленном мозгу, тем не менее в глазах присутствующих начинали обретать вполне осязаемый образ, настолько пластичны и убедительны были движения, которыми он брал, поднимал и переставлял невидимые вещи.

А когда он потом вдруг прислушался, засеменил к окну и, сложив губы трубочкой, просвистел пару тактов, как будто там сидел в клетке скворец, когда из воображаемой коробочки достал такого же воображаемого червяка и дал своему любимцу, все уже до такой степени находились под впечатлением этой дьявольской пантомимы, что на некоторое время действительно увидели себя в обстановке проживавшего здесь когда-то покойного барона Эльзенвангера.

И только когда Зрцадло, отойдя от окна, снова вступил в полосу света и вид его старого черного бархатного пальто на мгновение рассеял иллюзию, их охватил ужас как завороженные, утратив дар речи, они покорно ждали дальнейшего.

Понюхав из невидимой табакерки, Зрцадло ненадолго задумался, потом придвинул резное кресло к невидимому столу в середине залы, сел и, склонив набок голову, принялся писать в воздухе; предварительно он заточил и расщепил кончик воображаемого гусиного пера – спять же с такой пугающей отчетливостью имитируя реальность, что, казалось, был слышен даже скрип ножа. Затаив дыхание, следили за ним господа – прислуга еще прежде по знаку Пингвина на цыпочках покинула залу; лишь время от времени тишину нарушали боязливые стоны барона Константина, который не мог отвести глаз от своего «мертвого брата».

Наконец Зрцадло, сложно расчеркнувшись, закончил свое призрачное послание. Шумно отодвинув стул, он подошел к стене, долго шарил в одной из картинных ниш, где действительно нашел настоящий ключ, повернул деревянную розетку на панели, отпер показавшийся за ней замок, выдвинул ящик, положил туда свое «письмо» и снова закрыл пустой тайник.

Напряжение зрителей достигло предела; никто не слышал доносившегося из-за дверей голоса Божены: «Ваша милость! Господин барон! Нам войти?»

– Вы – вы это видели? Флугбайль, вы тоже это видели? Что это за ящик? И-или мне по-показалось? – нарушил молчание барон Эльзенвангер, заикаясь и всхлипывая от волнения. – Я-я даже не под-дозревал, что т-там есть вы-выдвижной ящик. – И он стал причитать, заламывая руки: – Богумил, ради Бога, я тебе ничего не сделал! Святой Вацлав, брат наверняка лишил меня наследства, ведь я уже тридцать лет не был в Тынском храме!

Императорский лейб-медик хотел было подойти к стене и осмотреть, однако его остановил громкий стук в дверь.

Створки раскрылись, и в залу, не дожидаясь приглашения, вошла высокая, стройная, закутанная в лохмотья женщина, представленная Боженой как Богемская Лиза. Ее прежде дорогое, с блестками платье все еще выдавало своим покроем и тем, как оно сидело в плечах и бедрах, всю бездну стараний, употребленных на его шитье. До неузнаваемости измятая, заскорузлая от грязи отделка воротника и рукавов была из настоящих брюссельских кружев.

Женщине было, несомненно, далеко за семьдесят, однако ее черты, несмотря на ужасные опустошения, причиненные горем и нищетой, все еще хранили следы прежней необычайной красоты.

Известная уверенность в движениях, а также спокойный, почти ироничный взгляд, которым она окинула трех господ – графиня Заградка вообще не удостоилась внимания, – явно свидетельствовали о том, что это окружение ей ни в коей мере не импонирует.

Некоторое время она, казалось, наслаждалась смущением мужчин, очевидно еще с юношеских времен преотлично ee знавших, во всяком случае гораздо лучше, чем им хотелось показать в присутствии графини. Богемская Лиза многозначительно ухмыльнулась и сразу предупредила вежливым вопросом императорского лейб-медика, который забормотал нечто совсем невразумительное.

– Господа посылали за мной; смею спросить, по какому случаю?

Пораженная ее чистым немецким языком, а также благозвучным, хотя и несколько хриплым, голосом, графиня, вскинув лорнет, исследовала пронзительным взглядом старую проститутку. Верным женским инстинктом мгновенно угадав по скованности мужчин истинную причину их замешательства, она поспешила разрядить тягостную ситуацию рядом быстрых, острых контрвопросов.

– Этот человек, – она кивнула в сторону Зрцадло, неподвижно стоящего перед портретом пепельно-белокурой дамы эпохи рококо, – не так давно проник сюда. Кто он? И чего ему надо? Мне сказали, он квартирует у вас? Что с ним? Он сумасшедший? Или пья… – Она не договорила – уже от одного воспоминания о недавней пантомиме ей стало не по себе. – Или… или, я хотела сказать, у него лихорадка?.. Может быть, он болен, – закончила она почти мягко.

Богемская Лиза пожала плечами и медленно повернулась к собеседнице – вернее, в сторону, откуда доносились слова. Кровь невольно бросилась в лицо графини, настолько высокомерное и презрительное выражение было во взгляде этих воспаленных, лишенных ресниц глаз, смотревших сквозь нее так, словно перед нею было пустое место,

– Он, упал с садовой стены, – поспешно вмешался лейб-медик. – Сначала мы думали, что он мертв, и потому послали за вами… Кто он и что он, – судорожно продолжал Флугбайль, пытаясь помешать дальнейшему обострению конфликта, – конечно, не имеет значения. По всей вероятности, лунатик. Вы, надо полагать, знаете, что это такое. Гм. Да. И сегодня ночью вам придется немножко присмотреть за ним. Будьте так любезны, заберите его. Кто-нибудь из слуг или Божена помогут вам. Гм. Да. Не правда ли, барон, вы ведь позволите?

– Да. Да. Только кончайте с этим! – захныкал Эльзенвангер. – О Боже, прочь, прочь!

– Его зовут Зрцадло. Видимо, актер. Вот и все, что мне известно, – спокойно сказала Богемская Лиза. – Ночами бродит по кабакам и дурачит публику. Впрочем, – она покачала головой, – знает ли он сам, кто он – вот на это вам, пожалуй, никто не ответит. Кроме того, я не интересуюсь, кто мои постояльцы. Я не любопытна. Пан Зрцадло! Пойдемте! Ну пойдемте же! Разве не видите – это не постоялый двор!

Она подошла к лунатику и взяла его за руку. Он безропотно пошел за нею к дверям.

Сходство с покойным бароном Богумилом окончательно покинуло его лицо, фигура снова казалась выше и стройнее, походка уверенней, постепенно возвращалось сознание, хотя он по-прежнему не замечал присутствующих. Как под гипнозом, совершенно не воспринимал внешний мир.

Однако высокомерное выражение египетского фараона тоже куда-то исчезло. Остался только «актер», но какой актер! Маска из плоти и крови, каждое мгновение готовая к новому, никому не ведомому превращению, – маска, достойная самой смерти, пожелай она незаметно смешаться со своими жертвами, «лик существа, – внезапно понял императорский лейб-медик, снова охваченный смутным ужасом при мысли, что уже где-то видел этого человека, – которое сегодня одно, а завтра совсем иное – иное не только для окружающих, нет, но и для себя самого, – не подверженный тлению труп, фокус не-видимых, в космосе сквозящих влияний, креатура, которая не только зовется Зеркало, но, возможно, и в самом деле является таковым».

В дверях, когда Богемская Лиза выводила лунатика императорский лейб-медик шепнул ей тайком:

– Ступай, Лизинка, а завтра я к тебе загляну. Только никому ни слова! Мне необходимо кое-что узнать об этом Зрцадло.

Он еще некоторое время стоял в дверях, прислушиваясь к звукам с лестницы – не заговорят ли эти двое между собой, однако до него доносился лишь все тот же успокаивающий женский голос: «Пойдемте, пойдемте, пан Зрцадло! Вы ведь видите – это не постоялый двор!».

Обернувшись, лейб-медик увидел, что его уже ждут в соседней комнате за карточным столом.

По бледным, возбужденным лицам своих приятелей он понял, как далеко от карточного стола витают их мысли. Очевидно, только властный взгляд старой дамы заставил их как ни в чем не бывало предаться всегдашнему вечернему развлечению.

«Путаный будет сегодня вист», – подумал Пингвин, однако виду не подал и после легкого птичьего полупоклона занял место напротив графини, которая нервно, дрожащими руками сдала карты.

Глава 2
НОВЫЙ СВЕТ

«С незапамятных времен над коронованными головами Богемии, подобно дамоклову мечу, висят Флугбайли[6] – все как один императорские лейб-медики, они готовы без промедления обрушиться на свою жертву, стоит той проявить хоть малейший намек на болезнь» – так гласило предание, распространенное в дворянских кругах Градчан. И вот теперь оно находило свое самое недвусмысленное подтверждение, так как с кончиной вдовы императора Марии Анны род Флугбайлей в своем последнем отпрыске, старом холостяке Тадеуше Флугбайле по прозвищу Пингвин, был также обречен на угасание.

 

Холостяцкая жизнь господина императорского лейб-медика, выверенная с точностью часового механизма, была весьма неприятно нарушена ночным приключением с лунатиком Зрцадло.

Чего только не снилось последнему из Флугбайлей в эту ночь! Сюда замешалась даже тень дурманящих воспоминаний его юности, где очарование Богемской Лизы – разумеется, еще юной, красивой и соблазнительной – играло далеко не последнюю роль.

Наконец этот дразнящий путаный морок фантазий достиг своей кульминации – лейб-медик увидел самого себя, в руке он почему-то сжимал альпеншток; это курьезное видение пробудило его в непривычно ранний час.

Каждый год весной, а точнее, первого июня, господин императорский лейб-медик непременно отправлялся на воды в Карлсбад. При этом он пользовался дрожками, так как чрезвычайно боялся железной дороги, считая ее еврейским изобретением.

По давно установившейся традиции, когда тащивший карету соловый одр Карличек, следуя непрерывным понуканиям старого, одетого в красный жилет кучера, добирался до местечка Холлешовицы, что в пяти километрах от Праги, Флугбайль останавливался на первый ночлег – дабы не следующий день продолжить трехнедельное путешествие этапами переменной протяженности, в зависимости от настроения Карличека; достигнув наконец Карлсбада, этот бравый коняга обычно так отъедался на овсе, что к моменту возвращения обретал удивительное сходство с нежно-розовой колбасой на четырех тоненьких ходулях; сам же господин императорский лейб-медик на время карлсбадского курса налагал на себя суровый обет прогулок per pedes '.

Появление на отрывном календаре красной даты «1 мая» издавна служило знаком к началу сборов, однако в это утро господин императорский лейб-медик, не удостоив календарь взглядом и оставив его висеть нетронутым с прежней датой «30 апреля», снабженной устрашающей подписью «Вальпургиева ночь», подошел к письменному столу, где возлежал огромный, свиной кожи фолиант, украшенный медными уголками и еще со времен прадедушки лейб-медика служивший дневником всем Флугбайлям мужского пола, и погрузился в свои юношеские записи, пытаясь установить, не мог ли он когда-нибудь прежде встречаться с этим ужасным Зрцадло – ибо его никак не оставляло смутное подозрение на этот счет.

Свою первую дневниковую запись Тадеуш Флугбайль сделал в двадцать пять лет, в день кончины отца, и с тех пор аккуратно продолжал исполнять эту утреннюю процедуру – подобно всем почившим представителям свое-го рода; каждый день снабжался порядковым числом. Сегодняшний был за номером 16117. С самого начала, еще не подозревая, что останется без потомства, он – разумеется, как и его достопочтенные предки – шифров вал с помощью ему одному понятных знаков все, имеющее отношение к любовным похождениям.

Таких мест в свином фолианте было немного – факт, несомненно достойный всяческих похвал; их количество составляло к числу съеденных гуляшей пропорцию 1: 300 (правда, приблизительную). Гуляши съедались в трактире «У Шнеля», и их количество столь же заботливо вносилось в дневник.

Несмотря на точность, с какой велась эта медноугольная летопись, господин лейб-медик не смог найти ни одного места, где бы упоминался лунатик; раздосадованный, он захлопнул дневник.

В душе, однако, остался какой-то неприятный осадок: чтение отдельных записей впервые открыло ему, как, в сущности, невероятно однообразно протекали его годы.

В другое время он не без гордости бы отметил, что прожил жизнь такую регулярную, четко размеренную, какой едва ли мог похвалиться даже самый изысканный градчанский круг, ибо и в его крови – пусть не голубой, а всего лишь бюргерской – ни в коей мере не могла быть обнаружена ни ядовитая бацилла спешки, ниш плебейская жажда прогресса. И вот сейчас, под свежим впечатлением ночного происшествия во дворце Эльзенвангера, ему показалось, что в нем вдруг пробудилась какакая-то непонятная тяга к приключениям, неудовлетворенность – словом все то, чему он не находил приличного наименования.

Как чужой, огляделся он в своей комнате. Чистые, выбеленные стены почему-то раздражали. Прежде такого не случалось.

Он злился на себя самого. Три комнаты, отведенные ему по выходе на пенсию императорско-королевским начальством замка, находились в южном крыле Града. С пристроенного бруствера, на котором стояла мощная подзорная труба, он имел возможность взирать на «свет» – на Прагу – и там, далеко на горизонте, еще различал леса и нежно волнуемые зеленые поверхности холмистого ландшафта, из другого окна открывался чудесный вид на верхнее течение Мольдау: отливавшая серебром лента терялась в сумрачной дали.

Чтобы хоть немного привести в порядок свои взбунтовавшиеся мысли, императорский лейб-медик подошел к подзорной трубе и, как обычно наугад, навел на город. Инструмент обладал чрезвычайной увеличительной силой – и поэтому лишь крошечным полем зрения. Предметы в нем были так близко придвинуты к глазу наблюдателя, что находились, казалось, совсем рядом. Лейб-медик склонился к линзе; в нем скользнуло невольное желание увидеть на крыше трубочиста или какой-нибудь другой счастливый знак. Однако, вскрикнув от испуга, он отпрянул назад.

Совершенно естественных размеров лицо Богемской Лизы коварно ухмылялось, щуря в объектив свои лишенные ресниц веки, словно видело его и узнавало!

Впечатление было настолько чудовищным, что лейб-медик, дрожа всем телом, некоторое время оторопело моргал в пронизанную солнечным светом лазурь, ежесекундно ожидая появления оттуда старой шлюхи, на этот раз во плоти, да еще, чего доброго, гарцующей на метле.

Изрядно удивленный подобной игрой случая, он все же взял себя в руки; в конце концов, все объяснялось вполне естественно. Снова поглядев в трубу, он обнаружил, что старуха исчезла, в поле зрения мелькали теперь какие-то незнакомые лица; в их выражениях присутствовала странная возбужденность, передававшаяся и ему.

Поспешность, с какой эти лица вытесняли друг друга, жестикуляция, торопливо прыгающие губы, временами широко, скорей всего в крике, раскрывающиеся рты свидетельствовали о какой-то народной сходке. Слегка подтолкнув трубу, он заставил это изображение исчезнуть, на его месте возникло нечто темное, прямоугольное, с размытым контуром; при подкручивании линзы оно постепенно сгустилось в открытое окно фронтона, с разбитыми, склеенными бумагой стеклами.

Молодая, закутанная в лохмотья женщина с изможденным лицом окаменела, с тупым животным равнодушием глядя ввалившимися глазами на скелетообразное дитя, очевидно только что умершее у нее на руках. В ярком солнечном свете эта немая сцена, окаймленная оконным проемом, казалась еще более кошмарной.

«Война. Да, война», – вздохнул Пингвин и повернул трубу, опасаясь испортить себе этим печальным зрелищем аппетит ко второму завтраку.

«Должно быть, черный ход театра или что-нибудь в этом роде», – пробормотал он, когда перед ним развернулась новая сцена: двое рабочих, окруженные толпой уличных мальчишек, выносили из распахнутых ворот гигантскую картину – седобородый старец возлежал на розовом облачке, с несказанной кротостью в очах простив рая десницу в благословении, левой же дланью он заботливо обнимал глобус.

Неудовлетворенный, раздираемый самыми противоречивыми чувствами, лейб-медик вернулся в комнату и xoлодно принял лаконичный кухаркин доклад: «Венцель внизу». Подхватив цилиндр, перчатки и трость слоновом кости, он, громко стуча сапогами, спустился по прохладной каменной лестнице в замковый двор, где кучер уже откидывал верх дрожек, чтобы без помех разместить своего долговязого господина.

Карета уже прогрохотала вниз добрую половину улицы, когда у Пингвина мелькнула мысль, заставившая его стучать в дребезжащее окно до тех пор, пока Карличек не соизволил наконец встать, упершись в мостовую своими соловыми ходулями. Спрыгнув с козел, Венцель со сдернутой шляпой подошел к дверце.

Тотчас как из-под земли возникшая ватага школяров обступила карету и, заметив внутри Пингвина, принялась старательно пародировать немой танец полярных собратьев господина Флугбайля. При этом они как бы старались друг друга клюнуть, нелепо скрюченными руками повторяя беспомощные взмахи пингвиньих крыльев. Не удостаивая насмешников взглядом, господин императорский лейб-медик шепнул что-то кучеру, от чего тот буквально остолбенел.

Экселенц, как? Ехать в Мертвый переулок? – проговорил он с трудом. – К-к-к потаскухам? И сейчас, средь бела дня? Так ведь Богемская Лиза живет не в Мертвом переулке, – продолжал он с облегчением, когда Пингвин соблаговолил изъясниться подробней, – а в Новом свете. Слава тебе Господи.

– В «свете»? Внизу? – переспросил императорский лейб-медик, бросив из окна недовольный взгляд на простершуюся у его ног Прагу.

– В Новом свете, – успокоил его кучер, – в том переулке, что тянется вдоль Оленьего рва[7]. – При этом, ткнув в небеса большим пальцем, он описал петлю, как если бы старая шлюха обитала в каких-то почти недоступных эмпиреях – так сказать, в астрале, между небом и землей.

Спустя несколько минут Карличек уже карабкался своим размеренным шагом не подверженного головокружению кавказского ишака вверх по крутому переулку. Господина императорского лейб-медика осенило, что едва ли полчаса назад он видел в подзорную трубу Богемскую Лизу на улицах Праги, следовательно, представлялась редкая возможность повидаться с жившим у нее актером Зрцадло с глазу на глаз. Грех было не воспользоваться счастливым случаем, и Пингвин окончательно поступился вторым завтраком «У Шнеля».

Через некоторое время, покинув дрожки, чтобы не возбуждать мучительного любопытства обитателей, императорский лейб-медик имел возможность убедиться, что Новый свет действительно существует и состоит из семи ветхих домишек и стены, протянувшейся напротив. Верхний ее край с убегающим фризом был украшен весьма примитивно – мелом в детской руке, тем не менее эти незатейливые образцы народного творчества содержали в высшей степени замысловатые намеки на половую жизнь. Кругом не было ни души, за исключением нескольких сорванцов; по щиколотку утопая в известковой пыли, они с радостным визгом крутили волчок.

Из Оленьего рва, с его покрытых кустарником и цветущими деревьями склонов веяло запахом жасмина и сирени. Вдали, как сон, обрамленный серебряной пеной брызжущих фонтанов, возвышался летний дворец королевы Анны. В слепящих лучах полуденного солнца, со своей вздутой медно-зеленой патиновой крышей, он казался гигантским сверкающим жуком.

Сердце вдруг гулко забилось в груди императорского лейб-медика. Мягкий, сонный весенний воздух, аромат цветов, играющие дети, внизу – подернутая дымкой панорама города и Собор[8] со стаями кружащих над своими гнездами галок – все это вновь пробудило в нем смутное «предосудительное чувство, испытанное сегодня утром: неужели всю жизнь он обманывал самого себя? Некоторое время он наблюдал, как под ударами бича, взметая облачка пыли, вращался маленький, похожий на кеглю, серо-красный волчок, и не мог припомнить, чтобы мальчишкой когда-нибудь играл в эту веселую игру, – а вот теперь как будто упустил вместе с нею целую жизнь, полную безмятежного счастья.

Крохотные домишки, в открытые прихожие которых он заглядывал в поисках актера Зрцадло, казались вымершими.

Одна из них была перегорожена дощатой загородкой с окошками. За ней в мирное время, наверное, торговали булочками, усыпанными синими маковыми зернами, или, судя по рассохшемуся деревянному бочонку, кислым огуречным рассолом: по местному обычаю за два геллера можно было обсосать свисающий в эту жидкость кожаный ремень, проведя по нему губами не более двух раз.

 

При входе в другой домик висела черно-желтая жестяная вывеска с затертым двуглавым орлом и фрагментом надписи, гласившей, что соль здесь отпускается клиентам беспрепятственно.

Все эти обломки мирного времени действовали угнетающе своей нереальностью.

Табличка с большими, когда-то черными буквами: «Zde se mandluje», примерно означавшими: здесь молодая прачка за предварительную плату двенадцать крейцеров в час катает белье, – была тоже наполовину стерта и ясно давала понять, что основатели сего предприятия давно разуверились в этом источнике дохода.

Безжалостные фурии войны повсюду оставили следы своей разрушительной деятельности.

Над трубой последнего дома висел тонкий червячок серо-голубого дыма. Императорский лейб-медик направился к нему, открыл после долгого безответного стука дверь и, неприятно удивленный, предстал перед… Богемской Лизой; та, держа на коленях деревянное блюдо с хлебной похлебкой и узнав его еще на пороге, радостно приветствовала:

– Servus, Пингвин! Неужели это ты?! Комната, она же кухня, гостиная и спальня – судя по постели из старого тряпья, клочьям соломы и смятым газетам в углу, была чрезвычайно грязной и запущенной. Все: стол, стулья, комод, посуда – пребывало в диком беспорядке; гостеприимной выглядела лишь сама Богемская Лиза, очевидно, этот неожиданный визит доставил ей большое удовольствие.

На потрепанном красном ковре висела гирлянда пожухлых лавровых венков с линялыми посвящениями на шелковых бледно-голубых лентах: «Великой актрисе» и т. д., рядом – украшенная бантом мандолина.

Богемская Лиза с само собой разумеющейся небрежностью светской дамы продолжала спокойно сидеть. Выдержав паузу, она, жеманно улыбаясь, подала руку. Багровый от смущения лейб-медик наклонился, однако приложиться не рискнул, а только пожал.

Снисходительно не заметив этот недостаток галантности, Богемская Лиза открыла беседу разговором о хорошей погоде, при этом, не стесняясь, дохлебала свой суп, а затем уверила Его превосходительство в чрезвычайном удовольствии иметь редкую возможность приветствовать у себя такого старинного драгоценного друга.

– А ты, Пингвин, нисколько не изменился, такой же fesak[9], – оставив церемонии, легко перешла она на жаргон. – Как говорят, sakramentsky chlap[10].

Казалось, прошлое оживало в ней; какое-то время она молчала, закрыв глаза, отдавшись страстным воспоминаниям. Господин императорский лейб-медик тревожно ждал дальнейших событий.

Внезапно, сложив губы трубочкой, она хрипло проворковала:

– Брусси, Брусси! – и распахнула объятия.

Испуганный лейб-медик отпрянул назад и ошарашенно уставился на нее.

Не обращая на него внимания, она схватила какой-то портрет – старый выцветший дагерротип, стоявший среди многих других на комоде, – и принялась покрывать страстными поцелуями.

У господина императорского лейб-медика перехватило дух: он узнал свое изображение, которое собственноручно презентовал ей почти сорок лет назад.

Наконец она нежно и заботливо поставила портрет на место и, тонкими пальчиками застенчиво приподняв рваную юбку почти до колен, пустилась в сумасшедший гавот, как в сладострастном сне мотая растрепанными патлами.

Флугбайль стоял как парализованный, перед глазами все ходило ходуном; «Danse macabre»[11], – сказало что-то в нем, и оба эти слова предстали видением кудряво расчеркнутых букв, как подпись к одной старой гравюре, виденной им однажды у антиквара.

Он не мог отвести взгляда от тощих, как у скелета, ног старухи в сползающих черных, с зеленым отливом, чулках; в ужасе хотел было броситься к дверям, но решимость покинула его еще прежде, чем он подумал об этом. Прошлое и настоящее сплелись в нем в какую-то кошмарную явь, бежать от которой он был бессилен; кто его знает, то ли сам он все еще молод и та, что сейчас танцует перед ним, внезапно превратилась из только что прекрасной девушки в страшный труп с беззубым ртом и воспаленными морщинистыми веками, то ли ее и его собственная юность никогда не существовала и лишь пригрезилась ему.

Эти плоские культи в плесневелых останках исхоженных башмаков, которые сейчас вертелись и топали в такт, – могли ли они быть теми восхитительными ножками, что когда-то сводили его с ума?

«Она их годами не снимает, иначе кожа распалась бы на куски. Она спит в них, – мелькнул обрывок мысли, властно вытесненный другим: – Как страшно, человек еще при жизни истлевает в невидимом саркофаге Времени».

– А помнишь Тадеуш, – сипло пролепетала Богемская Лиза:

 
Ты холоден как лед,
сжигаешь всех дотла –
чарующий огонь – ни пепла, ни тепла.
 

Тут она, как бы вдруг придя в себя, запнулась, бросилась в кресло, сжалась в комок, сраженная внезапно налетевшей безымянной болью, и, плача, спрятала лицо в ладонях…

На мгновенье овладев собой, императорский лейб-медик собрался было с духом – и тут же снова обессилел. Он совершенно отчетливо вспомнил беспокойно проведенную ночь: как всего лишь несколько часов назад во сне, пьяный от любви, сжимал в объятиях цветущее тело юной женщины, то самое, что сейчас лежит перед ним худое, в лохмотьях, сотрясаемое судорогами рыданий.

Дважды он открывал рот и вновь, не издав ни звука, закрывал – не было слов.

– Лизель, – выжал он наконец, – Лизель, тебе очень плохо? – Блуждая по комнате, его взгляд остановился на пустой деревянной миски из-под супа. – Гм. Да. Лизель, могу я тебе чем-нибудь помочь?

В былые времена она ела с серебра; содрогнувшись, он взглянул на грязную постель – гм, и… и спала на перинах.

Не отрывая от лица ладоней, старуха резко качнула головой.

Слышны были ее глухие сдавленные всхлипы.

Его фотография смотрела на него в упор, мутное зеркало у окна бросало косой луч на весь ряд: сплошь стройные кавалеры, всех их он хорошо знал, с иными, чопорными поседевшими князьями и баронами, встречался до сих пор, и среди них он сам с искрящимися весельем глазами, в сюртуке с золотыми позументами, с треуголкой под мышкой.

Едва лейб-медик заметил портрет, как невольное желание потихоньку унести его с собой заставило протянуть руку, но тут же, опомнившись, он пристыженно отдернул ее.

Флугбайль перевел глаза на Лизу, и горячее сочуствие вдруг охватило его: спина и плечи старухи все еще содрогались от сдерживаемых рыданий.

Позабыв о ее грязных волосах, он осторожно, как будто не доверяя себе, положил руку ей на голову, робко погладил.

– Лизель, – почти прошептал он. – Лизель, только не подумай чего-нибудь, ну да, я понимаю, тебе трудно. Ты ведь знаешь, – он подыскивал слова, – ну да, ты же знаешь, что… что сейчас война. И-и мы все, конечно, голодаем… во время… войны, – он смущенно сглотнул, поймав себя на том, что лжет, ведь он-то сам никогда не голодал, даже свежеиспеченные соленые палочки с тмином ему «У Шнеля» ежедневно тайком совали под салфетку.

– Ну да… теперь, когда я знаю, как тебе тяжело, ты можешь ни о чем не беспокоиться, Лизель; само собой разумеется, я тебе помогу. Ну а там, глядишь, и война, – он старался говорить как можно веселее, чтобы подбодрить ее, – может быть, уже послезавтра кончится, и тогда ты, конечно, снова сможешь своим ремеслом… – он сконфуженно запнулся, вспомнив, кем она была, в ее случае едва ли можно говорить о «ремесле», – гм, да… зарабатывать на жизнь. – После маленькой паузы он уже скороговоркой завершил фразу, так и не найдя лучшего слова.

Она нащупала его руку и молча, с благодарностью поцеловала. Он почувствовал слезы у себя на пальцах, хотел было сказать: «Ну же, оставь наконец», но только беспомощно огляделся.

Некоторое время оба молчали. Потом она забормотала, что-то совсем нечленораздельное.

– Я благодарю, – глухо всхлипнула она наконец, – я благодарю тебя, Пинг… благодарю тебя, Тадеуш. Нет, нет, никаких денег, – поспешила она добавить, догадавшись, что он снова собирается предложить свою помощь, – нет, я ни в чем не нуждаюсь. – Она быстро выпрямилась и отвернулась к стене, не хотела показывать своего заплаканного лица, однако продолжала судорожно сжимать его руку. – У меня все в полном порядке. И я счастлива, что ты не оттолкнул меня. Нет, нет, в самом деле, мне живется неплохо… 3-з-знаешь, это так страшно, когда вспоминают юность. – Внезапно у нее снова перехватило горло, и она, задыхаясь, провела рукой по шее. – Но еще ужасней, когда не можешь состариться. Пингвин тревожно взглянул на нее, полагая, что слышит бред; и только когда она заговорила спокойней, до него стал постепенно доходить смысл сказанного.

– Ты вошел, Тадеуш, и мне показалось, что я снова молода и… ты меня еще любишь, – добавила она совсем тихо. – Такое на меня находит и без тебя. Иногда я иду переулками – именно переулками – и совершенно забываю, кто я; люди на меня оглядываются, ведь я так хороша собой. Потом, конечно, когда вдруг слышу, что кричат мне вслед дети… – Она закрыла лицо руками.

6Flugbeil (нем.) – летящий топор
7Олений ров – первоначально природный овраг, глубокое русло речки Бруснице, обусловливал стратегически выгодное положение первого городища, романского и готического Града.
8Собор. – Собор Св. Вита на Градчанах, жемчужина готической архитектуры.
9Щеголь, франт, хлыщ (чеш.).
10Неотразимый мужчина (неш.).
11Пляска смерти (фр-).
Рейтинг@Mail.ru