Марк Алданов
Самоубийство
VI
«Квакала», как шутливо называли Куоккалу революционеры, была очень скучным местом. Люда тотчас его возненавидела. Ленин скоро покинул виллу «Ваза» и поселился в какой-то избе.
– Там Володя совершенно не мог работать, мешал шум, – объясняла Крупская. – Правда, теперь мы платим дороже, а деньжат у нас как кот наплакал. Что ж делать, если не хватит пороха, вернемся в «Вазу». Ведь, может, здесь придется засидеться.
Джамбул и в Куоккале не скучал, как не скучал почти нигде, «только на съездах». Говорил, что было бы и совсем хорошо, если б в этой глуши можно было достать сносную верховую лошадь. «То есть я и лошадь. Или лошадь и я», – думала Люда. Он много гулял. Радовался жаркой весне. Опять отпускал себе бороду; его щетина не нравилась Люде. «Слишком скучно бриться, всегда терпеть не мог. Перед отъездом в Петербург сбрею и снова превращусь в Алкивиада», – объяснял он.
У Ленина он бывал часто и разговаривал с ним наедине. Раздражение у Люды все росло: Ильич почти не обращал на нее внимания. Крупская ей очень надоела.
– Ты знаешь, как я почитаю Ильича, но у нее его культ доходит просто до смешного! – говорила она Джамбулу. – Опять звала обедать, она очень гостеприимна, отдаю ей справедливость. Но я отказалась, не хочу их объедать, да и обеды уж очень плохие. Мне все равно, что есть, но ты таких обедов не любишь.
Они вдвоем ходили в местный ресторан, где впрочем кухня тоже была скверная. За обедом разговор обычно не очень клеился. «Англичане говорят: «два человека составляют компанию, а три нет». По-моему, чаще бывает обратное. Когда только два, то каждый немного напрягается, чтобы не наступало молчание» – думала Люда. Случалось, себя спрашивала, кто был бы в разговоре подходящим третьим. – Вот Митя подходил бы, он человек широких взглядов». Но тотчас вспомнила о недавнем времени, когда у нее «двое составляли компанию». «Неужто проходит любовь? В самом деле он прежде был интереснее… Нет, это не разочарование, скорее просто скука».
Иногда она говорила Джамбулу и колкости, как прежде Рейхелю.
– Я, конечно, не спрашиваю тебя, о чем ты изволишь беседовать с Ильичом, но…
– Это, к сожалению, его секрет, а не мой. Он меня связал честным словом. Да и ничего интересного.
– Разумеется, разумеется! Но мне здесь в Квакале сидеть надоело. В общем, мы напрасно сюда приехали. В Петербурге была жизнь. Так я в этом году и не видела наших фиалок… Долго ли ты еще хочешь здесь оставаться?
– Скоро уедем. Надо ведь и отдохнуть, набраться сил для работы.
– Не знаю только, для какой. И я очень давно отдыхаю. Ты, кстати, тоже.
Он кое-как отшучивался, но с необычным для него напряжением. «Что-то скрывает! Этого еще не хватало!» – подумала Люда.
От скуки она попросила у Крупской книг. Та дала несколько брошюр и протоколы Второго съезда: «Володя находит, что все мы должны их читать и читать», – объяснила она. Люда дома заглянула в протоколы с любопытством: «Сама все слышала, а теперь напечатано и перешло в историю!» Однако скоро потеряла интерес: «То, да не то! Совсем не так это было слушать». Из брошюр наиболее понятной была чья-то работа о кооперации. «Да, это надо знать, необходимо вообще пополнить экономическое образование». Прочла всю брошюру и даже сделала выписки в тетрадку.
Работы по хозяйству у нее было немного. Чтобы поддержать русское имя в чистеньком домике извозчика, Люда с утра отдавала полчаса уборке комнаты. Джамбул на это время уходил на вокзал за газетами, затем читал их, как говорил, «на лоне природы».
Приведя комнату в порядок, Люда собралась выйти на прогулку, когда в дверь постучали. Вошли двое мужчин и одна дама, – по виду кавказцы. Они очень вежливо спросили по-русски о Джамбуле.
– Его нет дома, – сухо ответила Люда. – Пошел читать газеты.
– Не знаете ли вы, где мы могли бы его найти? – спросила дама с сильным грузинским акцентом. Люда на нее посмотрела. Дама была молода и хороша собой. «Выскочила первая! Могли бы спросить мужчины», – подумала Люда недоброжелательно. «На лоне природы, – хотела было ответить она, – но это недостаточный адрес».
– Не знаю. Он обычно возвращается часов в одиннадцать. Я должна уйти, но, если хотите, вы можете подождать его здесь.
Посетители обменялись вполголоса несколькими словами, сказали, что вернутся, и, учтиво поклонившись, вышли. Люда написала Джамбулу записку: «К тебе зашли два компатриота и одна красивая компатриотка. Зайдут опять в одиннадцать. Если вернешься раньше, подожди почтенную компанию. Чтобы вам не мешать, я вернусь только к часу. Буду, высунув язык, бегать по лесу. Пожалуйста, не зови их завтракать в наш ресторан, пусть жрут на вокзале», – написала она и вдруг, почти с ужасом, почувствовала, что больше не ревнует Джамбула ни к «красивой компатриотке» и ни к кому другому. «Но ведь тогда и любовь кончена! Нет, вздор… Незачем его злить». Она старательно зачеркнула слово «жрут». Хотела было написать «лопают», – это шутливее, – и написала просто «завтракают». – «Не переписать ли? Нет, лень. Замарано хорошо, да он и не станет всматриваться. Его мои эмоции уже мало интересуют, да собственно и прежде не интересовали. Он «Алкивиад», но отчасти и бревно. Алкивиад пополам с бревном…»
В лесу ее раздражение почти прошло. Было только скучно гулять одной, – «что ж делать, мне чуть не всегда скучно. И решительно ничего у него, разумеется, с этой кавказкой нет… Но все-таки нужно этому положить конец! – думала она, точно ей было жаль расставаться с раздражением. – Я должна узнать, в чем у них дело, что он замышляет. Казалось бы, уж мне-то надо бы знать! Если он и не врет, будто с него взял обет молчания Ленин (не назвала его мысленно «Ильичом»), то об этих князьях я имею право узнать во всяком случае!»
Вернулась она ровно в час. Джамбул был один.
– Были твои гости? Видел их?
– Видел.
– Не смею спрашивать, кто и что. – Люда помолчала, глядя на него вопросительно. – Они, верно, пошли к Ленину?
– Нет, они ничего общего с Лениным не имеют. Они пошли на вокзал. Сейчас уезжают.
– Счастливого пути. Пойдем завтракать. Я голодна как зверь.
Несмотря на принятое в лесу решение, Люда до жаркого не спрашивала его о посетителях. Надеялась, что он скажет первый. Джамбул не сказал. Говорили о газетных новостях, о Государственной Думе.
– Когда же мы уезжаем в Петербург? – наконец, не вытерпев, спросила она.
– Когда хочешь, мне и самому здесь уже очень надоело, – сказал он. – Хоть завтра. Ведь ты отдохнула как следует?
Люда не ответила на этот вопрос, показавшийся ей лицемерным.
– Ловлю тебя на слове. Завтра же и уедем!
– И отлично, – сказал Джамбул, точно не замечая раздражения Люды. – Жаль только, что приедем в самое жаркое время. В Петербурге страшная жара.
– Ничего, я люблю Петербург и летом.
– А что, если б мы уехали, например, в Кисловодск?
– Какой вздор ты говоришь! Что мы, буржуи, что ли? Не хочу разъезжать по курортам!
– Деньги есть, я ведь опять получил от отца. Очень зовет старик навестить его.
Она тотчас насторожилась. И, как всегда, упоминание о деньгах ее кольнуло.
– Твой отец, насколько мне известно, живет не в Кисловодске, а в Турции?
– Я к нему в Турцию и съездил бы.
Люда помолчала. «Так и есть, надоела…»
– Кисловодск, Турция, так… Но когда же мы будем заниматься делом?
– То есть революцией?.. Людочка, можно поговорить с тобой по душам?
– Не можно, а необходимо, давно пора, – ответила она, насторожившись еще больше от «Людочки». Он редко так называл ее. – Что ты хочешь сказать?
– Зачем тебе заниматься революцией? Ты сама видишь, она становится все более кровавой и, что еще хуже, все более грязной. Государственная Дума, это ерунда. Террор с обеих сторон будет расти с каждым днем. То, что было до сих пор, это цветочки, а ягодки еще впереди, как говорите вы, русские.
– В сотый раз прошу тебя, не говори «вы, русские»! Ты тоже русский.
– А я в сотый раз тебе отвечаю, что я русский только по культуре, да и то не совсем. Я стою за независимость Кавказа. Но мы сейчас говорим не об этом. По-моему, тебе лучше отойти от революции.
– То есть как «отойти»?
– Так, просто отойти. Это не женское дело вообще и не твое дело в частности. Если ты теперь же не отойдешь, это неминуемо кончится для тебя каторгой! Разве ты способна жить на каторжных работах?
– Почему каторжные работы? Зачем каторжные работы?
– Я именно и говорю: зачем каторжные работы? Это ужас, грязь, медленная смерть, беспросветная тоска и скука. А ты создана для радостной, счастливой жизни. Ты вот фиалки любишь. Ты по природе барыня. Видишь, и Ленин не очень тебя вводит в свои дела.
Она вспыхнула.
– Не вводит, и не надо! Свет на нем не клином сошелся. Но от тебя я ждала другого. Что ж, и ты тоже отойдешь?
– Нет, я отойти не могу, а тебя я в кавказские дела вводить не хочу и не имею морального права. Зачем тебе жертвовать собой ради чужого дела? И вообще зачем тебе заниматься такой работой? Вот ты меня спрашивала, откуда деньги у этого Соколова. Я сегодня случайно узнал от моих гостей подробности. Они его терпеть не могут, но, конечно, говорят правду. У него деньги от экспроприации в Московском обществе взаимного кредита. Читала в газетах? Это его дело.
– Он ограбил банк!
– Можно называть и так, – сказал Джамбул, морщась. – Да, он ограбил банк. Не он один, конечно, их было несколько. Технически это было исполнено с необыкновенным совершенством. Этот человек – воплощение хладнокровия и бесстрашия. При дележе ему досталось сто пятьдесят тысяч рублей. На эти деньги они обзавелись автомобилями, рысаками, вели развеселую жизнь.
– Очень тебе благодарна, что ты меня познакомил с таким господином! Я подала ему руку!
– Руку можно подавать кому угодно. – Он поморщился еще сильнее и невесело засмеялся. – Вот же мне ты «подаешь руку», а у меня тоже бывали в жизни страшные дела.
– Но не грабежи!
– Добрая половина революционной работы это грязь. Спроси у любого искреннего революционера. Спроси хоть у твоего Ильича. Впрочем, он правды не скажет. Все дело в цели. В целях Ленина я очень сомневаюсь, а в своих нисколько, ни минуты. Россия не Кавказ, она не порабощена иностранным завоевателем… Так поедем в Кисловодск? Я тебя научил бы ездить верхом. Вместе ездили бы в «Храм воздуха», а?
– Нет, спасибо, я не поеду… Значит, ты вернешься?
– Разумеется, – ответил он. Не любил лгать, но лгать женщинам для него было довольно привычным делом. – Разумеется, вернусь в Кисловодск.
– Если ты хочешь вернуться, то можешь вернуться в Петербург. Но я вообще тебя не держу. В мыслях не имею!
– Ну вот, зачем такие слова?.. Ты будешь пить кофе? Нет? Знаешь что? Сегодня в «Вазе» генеральная оргия «дурачков» – даже во всех смыслах – и, верно, при благосклонном участии Ленина. Там с ним и простимся… А потом другую оргию устроим дома, – опять уже весело добавил он и не в первый раз подумал, что темперамент у нее довольно холодный. «И глаза никогда не блестят, хотя очень красивые».
– Незачем посылать перед оргиями повестку, – ответила Люда. «Поговорим как следует в Питере. Мы просто здесь одичали», – подумала она.
В «Вазу» они отправились только вечером. Знали, что днем Ленин работает. «Может быть, даже работают и некоторые другие, хотя это мало вероятно», – говорил Джамбул. Еще издали они услышали очень громкое, нестройное пенье.
– Что такое? Перепились за дурачками?
– Ты отлично знаешь, что Ильич не пьет, не то что ты. Много, если выпьет бокал пива.
– Ну, так другие… Ох, как фальшиво поют! – сказал Джамбул.
– Ильич очень музыкален. Я слышала, как он поет «Нас венчали не в церкви». Не Шаляпин, но могу тебя уверить, очень недурно!
Сбоку отворилось окно, высунул голову испуганный старик-финн, прислушался и пробормотал что-то, по-видимому, не очень лестное для русских. Люда и Джамбул ускорили шаги. «Ваза» была ярко освещена. Люди в саду стояли лицом к растворенному окну и восторженно пели. В окне Ленин размахивал сложенной в трубочку брошюрой. Кто-то аккомпанировал на гитаре.
– Да он не только Шаляпин, он еще и Никиш! – сказал Джамбул. – Что это они орут? «Укажи мне такую обитель»?
– Да, разумеется! – взволнованно сказала Люда. – Ох, не люблю, скверные стишки.
– Это стихи великого поэта, невежда!
– А все-таки скверные. Давай послушаем отсюда, чтобы не мешать божественному хору.
Он остановился. Люда остановилась неохотно. Ей хотелось самой пить и петь. Ленин высоко взмахнул брошюрой, прокричал: «Так, братцы, валяйте!» и опять запел. Хор подхватил:
…Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках на железной цепи,
Стонет он под овином, под стогом,
Под телегой ночуя в степи…
– Знаешь что, пойдем стонать под овином домой, – сказал Джамбул.
– Ни за что! – ответила Люда. – Ни за какие коврижки!
– Я тебе коврижек и не предлагаю. Но гадко слушать. Зачем люди поют, если не умеют?
VII
В поезде после границы был небольшой спор – где остановиться в Петербурге. Джамбул предлагал «Европейскую». Когда у него были деньги (а они бывали у него почти всегда), он ни о какой экономии не заботился. Хорошие гостиницы и рестораны, еще больше дорогие костюмы, галстуки, тонкое белье улучшали его настроение, и без того обычно очень хорошее.
– Нет, не хочу. У меня ведь нет богатого отца, – сухо отвечала Люда. – Ох, не похож ты на русского революционера.
– Я и не русский революционер, – сказал он. Теперь это подчеркивал все чаще.
– Знаю, слышала. Остановимся в какой-нибудь недорогой гостинице.
– Пожалуйста. Хоть в ночлежке, – согласился он. В последнее время во всем ей уступал. – Я могу жить и как кинто.
– Зачем как кинто?
Прежде Люда часто его себе представляла в наряде джигита, при украшенной золотом и серебром гурде, в бешмете и в чувяках; вспоминала такие слова, известные ей по романам. Иногда ему это говорила. «Да это для меня самый естественный костюм. Такой носили все мои предки», – отвечал он.
Они выбрали гостиницу, среднюю между «Европейской» и ночлежкой. Там оказался знакомый: начинающий журналист Альфред Исаевич Певзнер, благодушный, веселый человек. Он в том же коридоре снимал крошечную комнату. Всего с полгода тому назад приехал из провинции в Петербург, но уже имел связи, знал все, что делается и в «сферах», и в левых кругах, и в правых кругах. Печатал репортерские заметки в либеральных газетах, – революционные недолюбливал. Пока зарабатывал мало, но как раз только что получил в большой газете должность репортера. Подписывался буквой П. и придумывал себе псевдоним.
– Как вы думаете, «Дон Педро» это хорошая подпись? – спросил он Джамбула, который, как и Люда, охотно с ним болтал.
– Превосходная! – ответил Джамбул. – Однако, по-моему, «Дон Педро ди Кастильо Эстрамадура» было бы еще лучше.
Певзнер благодушно махнул рукой.
– Хотите с Людмилой Ивановной побывать в Государственной Думе? Я всех там знаю и на сегодня легко получу для вас билеты. Теперь наплыв уже меньше, чем был в первые дни.
– Говорят даже, что это богоспасаемое учреждение скоро прихлопнут, – сказал Джамбул.
– Типун вам на язык! На днях кто-то из кадетов назвал самую эту мысль кощунственной.
– Отчего же не повидать такую святыню? Ведите нас туда.
Заседание оказалось скучноватое. Знаменитые кадеты не выступали. Ругали правительство серые крестьяне, трудовики. В ложе министров был только министр внутренних дел Столыпин, о котором уже много говорили в России. Но он тоже не выступал и скоро уехал. Люда, опять оживившаяся в Петербурге, была довольна, что попала в Думу: еще никогда ни в каком парламенте не была. Певзнер показал ей Столыпина.
– Восходящая звезда на бюрократическом горизонте! Оратор, что и говорить, прекрасный. По слухам, скоро будет главой правительства.
– В самом деле осанистый, импозантный человек. И сюртук ему к лицу, это бывает редко, – сказала Люда. – Жаль, что зубр.
– Он только полузубр.
– Ох, и скука в этой «Думе народного гнева», – зевая, сказал Джамбул.
– Муромцев сидит на председательском кресле, как Людовик Четырнадцатый на троне. Нет, Государственную Думу не разгонишь. Слухи об этом, вы правы, идут. Я могу вам даже сообщить, как революционеры решили на это ответить. Они чудовищным по силе снарядом взорвут Петергофский дворец, – шепотом сказал Певзнер.
Люда признала, что в Финляндии «износилась», и заказала себе два платья, – одно из них вечернее, хотя никаких «вечеров» не было и не предвиделось. К обеду надела дневное, недорогое, но, она знала, очень удачное. Вопросительно взглянула на Джамбула. Он даже не сразу заметил, что это новое платье. «Прежде тотчас замечал! – отметила Люда. – И хуже всего то, что мне все равно, нравится ли оно ему или нет. Да, идет дело к концу, и мне тоже все равно. Или почти все равно».
Дня через два Джамбул вернулся в гостиницу взволнованный и сердитый. Люда таким его не видела.
– Что случилось?
– Случилось то, что мне сегодня передали совершенно невероятную историю! О Ленине! Помнишь, ты мне рассказывала, что ты у твоих Ласточкиных – или как их там? – встречала двух молодых революционеров со странными фамилиями: Андриканис и Таратута?
– Не встречала, а один раз встретила. Так что же?
– Представь себе, говорят, что Ленин их женит на двух сестрах Шмидт. Это племянницы Саввы Морозова, богатые купчихи.
– То есть как Ленин «женит»? Зачем?
– Эти господа обещали ему, что если женятся, то отдадут приданое партии!
– Не может быть!
– Мне сообщили из достоверного источника. Я тоже не хотел и не хочу верить. Ленин на многое способен, но все-таки не на такую гнусность. И таких революционеров, которые женились бы на приданом, без любви, по-моему никогда не было. Ведь это граничит уже с сутенерством.
Люда смотрела на него смущенно, точно она отвечала за Ленина и за обоих женихов.
– Все-таки не надо преувеличивать, – нерешительно сказала она. – При чем тут сутенерство? Некоторые революционеры теперь занимаются экспроприациями, как Медведь. Это еще гораздо хуже.
– Это в сто раз лучше! – ответил с бешенством Джамбул. – Неужели ты этого не понимаешь? Тогда мы с тобой разные люди!
– Мы действительно разные люди. Я в этом ни минуты не сомневалась, – сказала Люда. Ей, однако, понравилось его негодование. «Все-таки в нем есть рыцарский элемент. Верно и Алкивиад тоже негодовал бы», – подумала она. – Но скорее всего это просто гадкая клевета меньшевиков.
Джамбул стал все чаще поговаривать о своем отъезде, – говорил по-разному: то на Кавказ, то в Турцию. Люда старалась изображать равнодушие. Затем он назначил срок более точно: «в начале августа». Был с ней очень мил и нежен, всячески старался ее развлекать. Случалось, она плакала. «Да ведь это обычное дело: сошлись, пожили, разошлись! Собственно и не разошлись, а он меня бросает. Что же мне делать? Нет, я не поеду на Кавказ заниматься какими-то темными делами. Да он меня и не зовет… Зачем ехать, если он меня не любит? И если я сама больше его не люблю? К тому же он немного позднее бросил бы меня и на Кавказе. Не буду за него цепляться… Он никак не подлец, напротив, он, при своей бесчувственности, charmeur. Но, может быть, тот красавец-грабитель Соколов еще больший charmeur?»
Государственную Думу в июле разогнали. Узнав об этом, Люда побежала на Невский, чтобы принять участие в постройке баррикад. Улицы были в точно таком состоянии как накануне. Главой правительства стал Столыпин. Он обещал, что будет созвана Вторая Дума.
– Собственно, Думу народного гнева даже не «разогнали», а просто распустили, – говорил Джамбул. – Помнишь, я тебе в Лондоне читал поэму о Деларю. Все они и оказались Деларю.
– Возмутительно! Просто возмутительно! Хороши кадеты!
– Позволь, почему же только кадеты? Не слышно что-то и о подвигах твоих большевиков. Да впрочем, что же они могут сделать, когда у них в кармане два целковых? Напишут гневную брошюру и издадут ее, с уплатой типографии в рассрочку.
Она не знала, что ответить. Пришла весть о Выборгском воззвании. За ним тоже ничего не последовало. В городе по-прежнему все было совершенно спокойно. Баррикад не было, но увеселительные места были полны.
– Когда же, Альфред Исаевич, вы чудовищным по силе снарядом взорвете Петергофский дворец? – спросил Джамбул Певзнера, встретившись с ним в коридоре гостиницы.
– Не понимаю, над чем тут шутить! Случилось большое несчастье, а вы шутите! – сказал сердито Певзнер и подумал, что этот человек довольно бестактен. Джамбул смутился, что с ним бывало очень редко.
– Вы совершенно правы, Альфред Исаевич. Пожалуйста, извините меня, – сказал он и протянул Певзнеру руку.
Перед отъездом он попробовал настаивать, чтобы Люда взяла у него половину его денег. Она вспыхнула и наотрез отказалась. Понимала, что их связь кончена. «Перевернулась страница, что ж делать? Страниц будет верно немало, и от каждой останется воспоминание и рубец на сердце». Все же ей было бы легче, если б ушла она, а не он.
– Никаких денег я у тебя не брала никогда, – сказала она и подумала, что это не совсем точно: за все платил он. – А теперь уж наверное не возьму.
– Но почему же, Людочка?
– Потому! – отрезала она. Ей было досадно еще и то, что он предложил именно половину – как Рейхель. С тем тоже было связано воспоминание, хотя без рубца.
Джамбул купил ей кошечку. Выбрал наиболее походившую на Пусси. Но и это вышло не очень хорошо. Люда очень благодарила, ласкала котенка, поила его молоком, а про себя подумала: «Это значит, вместо Пусси и вместо него самого. Чтобы не было так тоскливо спать одной…»
Вечером 10 августа, накануне его отъезда, они поехали в тот самый ресторан, взяли тот самый кабинет, пили то самое шампанское. Люда надела новое вечернее платье. На этот раз он заметил и очень хвалил, преувеличенно хвалил. Обед сошел неудачно. Говорили о неинтересных предметах, разговор часто прерывался. «Что же теперь делать? Вернуться в наш номер? Настроение будет как в приемной у хирурга», – подумал Джамбул и предложил провести вечер в «Олимпии».
– Там в саду хоть можно подышать свежим воздухом.
– Отчего же нет? Поедем, – сказала Люда.
Хотя я и славьянка,
И даже варшавьянка, —
пела в переполненном летнем театре хорошенькая полька. Джамбул поглядывал на нее с интересом. Люда смотрела на него с грустной насмешкой. «Гляди, гляди, мне все равно». Изредка они обменивались впечатлениями. В антракте вышли в сад, там гуляли, почти не разговаривая. Когда вернулись в партер, он подтолкнул ее под локоть и показал глазами на ложу. В ней сидели молодая, очень красивая барышня и трое мужчин. Люда изумилась: в сидевшем рядом с барышней элегантном человеке она узнала Соколова.
– Медведь!
Джамбул бросил на нее сердитый взгляд и оглянулся на соседей. Но на эстраде как раз заиграла музыка. Французский гастролер запел «La Tonkinoise»:
Pour que je finis-se
Mon ser-vi-ce
A Ton-kin je suis – allé[52].
Люда смотрела на ложу. «Так это его новая любовница? Да, хороша собой, хотя не красавица. Но как же они решаются показываться на людях, если в самом деле затевают революционные дела? Едва ли затевают… А за ними какие-то печальные юноши».
– У него лицо гипнотизера, – вполголоса сказала она Джамбулу. Он впрочем не расслышал. Наслаждался парижской песенкой:
Je l’appelle ma pe-tite Chi-noise
Ma Ton-ki-ki, ma Ton-ki-ki, ma Tonkinoise…[53]
– He возобновить ли с ним знакомство? – спросила Люда нерешительно, когда певец кончил и раздались рукоплесканья. Сама понимала, что это невозможно; да ей и не очень хотелось. Грабители были ей противны.
– Ни в каком случае, – ответил резко Джамбул, – и, пожалуйста, не смотри в их сторону.
Люда не провожала его на вокзал: решила проститься с ним дома, просто по-товарищески. Он был этим и обижен и доволен. Но она не удержалась и заплакала.
– …Береги свою буйную головушку, Джамбул, – говорила Люда сквозь слезы.
– Я скоро вернусь.
– Не лги хоть на прощанье… Прощай, мой милый… Мой дорогой…
Когда он вышел, она смотрела ему вслед в окно. Затем долго, плача, целовала котенка. Приняла на ночь двойную порцию снотворного.
