Максим Черников
Порномания
М открывает новую породу человека
Вечер после работы. Мы сидим в кафе на Лубянке, Валера рассказывает мне эту историю, а я ушам своим не верю:
– Ну и они поженились, не видя друг друга ни разу…
– Как так можно?
– Ну а что? Они оба уверены, что любят. Он ей пишет мейлы: типа, жить без тебя не могу. Она ему точно такие же. И, представь себе, счастливы. Эх, новая порода людей!
– А как же они без…
– А им это не нужно. Они оба девственники. Причем сознательные. И он, и она. Им противно все это – трахаться, обниматься, слюни, пот. Все эти соки, болезни, инфекции. У него родители чем-то таким болели. Он всего теперь боится. А у нее просто на этом клин, не делала этого никогда и не хочет…
– Мда… Люди будущего.
– Ага! Ну, если им так нравится… А ты что, не знаешь, что это теперь типа как секта?
– Что как секта?
– Ну, такие люди – они как секта по всему миру, их очень много уже, у них есть свои сайты, форумы там, они на них общаются. Точнее, в том-то и прикол, что они друг с другом почти не общаются, просто пишут про себя и читают друг про друга. Вот поэтому я и говорю – типа как секта. Только каждый ее член независим. Каждый как отдельное ядро. Так что ты прав: они во всем люди будущего!
– Даа… Прямо «Аватар» какой-то.
Придя домой, я нахожу эти сайты в так называемом «скрытом интернете», пользоваться которым меня обучил один айтишник на работе. Там все достаточно просто, только надо запомнить алгоритм. Впрочем, я не большой поклонник теневого интернета. Сайты и впрямь производят очень странное впечатление. Казалось бы, все здесь более чем обычно, но ты чувствуешь, что это что-то исключительное, и не можешь объяснить, почему. Никаких эффектов, никакого стиля, но само расположение информации и способ общения (точнее, его отсутствие) создают странный эффект. Словно ты уже все это знал и где-то видел, но где именно, не помнишь. Какой-то алгоритм гениальности, если можно так выразиться, заложен в этом, его трудно объяснить, но он до слез прост, и поэтому хочется назвать его именно что «гениальным», пусть это далеко не так… И да, Валера в общем прав: на этих сайтах явлена новая порода человека: тот, который абсолютно одинок и не нуждается ни в ком и ни в чем. Человек какой-то сумасшедшей воли, которую он вдруг ощутил в себе или натренировал. Странно, что интернет может передавать такие неуловимые эмоции. Начинаю читать то, что пишут пользователи самого популярного сайта из этой странной «семьи». Я по-прежнему не могу поверить, что люди, причем в таком массовом порядке, вдруг решили отказаться от любых отношений с другими людьми. И странно, что я и другие, будучи обычными людьми, ничего про них не знаем. Они словно существуют в другой галактике, в другом измерении; но они, оказывается, рядом, на этой же планете, в тех же странах и городах. Чтобы не сходить с ума, я закрываю эти сайты и выхожу из теневого интернета, который, как и обычная Сеть, начинает действовать мне на нервы.
Анна проводит последний день в Петербурге
На следующий день у меня предсказуемо болит голова, и я решаю пойти в Эрмитаж. На меня, опять таки предсказуемо в моем случае, действует вчерашний алкоголь: я возбуждена до крайности, у меня там все просто «течет». Брожу как во сне вокруг мраморных статуй. Захожу в туалет, сажусь на унитаз и мастурбирую. Довожу себя до оргазма, зажимаю рот рукой, подавляю из нутра идущий стон и чуть не сваливаюсь с сидения в самый «горячий» момент. Тщательно мою руки, выхожу и брожу по другим залам. Теперь меня почти не волнуют голые тела (точнее, я не так остро на них реагирую), и я могу смотреть и на живопись, и на скульптуру без того внимания к плоти, как было до этого. Но все равно не могу полностью сосредоточиться на том, что вижу; единственное, что привлекает мое внимание, это одна из вариаций «Острова мертвых» (не помню автора) и «Черный квадрат» Малевича. У последней картины я стою долго, пытаясь вспомнить, что я читала про него… Мне этот квадрат напоминает мою главную угрозу – экран компьютера, черную дыру, в которую так легко провалиться. Мне страшно, но я не отхожу и все равно смотрю в эту бездну, как в кратер вулкана, который в любой момент может начать извергаться. Случайно взгляд падает на часы, и я понимаю, что до отхода моего московского поезда осталось сорок минут; я заранее, еще когда приехала в Питер, купила обратный билет. Расталкивая людей, я пулей вылетаю из музея, хватаю первое попавшееся такси и мчусь на нем через пробки к Московскому вокзалу… Такси обходится втридорога даже по московским меркам, я бегу к платформе, до отхода поезда – чуть меньше одной минуты. Я все-таки успела на свой «Сапсан».
Поезд отходит. Несмотря на усталость, не могу заснуть в относительно удобном кресле. Вокруг меня беснуются дети, на которых кричит их явно недоебанная мамаша; я так хочу, чтобы они все замолчали, но нет сил сказать хоть слово. Я проваливаюсь в какой-то обморочный сон, потом выныриваю из него и – как вовремя! – прямо передо мной появляется тележка со снедью, которую толкает перед собой молодой мужчина в синей униформе. Он не слишком зазывно рекламирует: «Соки, кофе, чай, сэндвичи, шоколад»… Я заказываю кофе по безбожно высокой цене. Пока он наливает кофе, я передумываю, прошу чай. Недовольно пожав плечами (я понимаю, что придется заплатить и за кофе, и за чай), наливает кипяток из чайника, выдает пакетик с чаем. Цена у чая тоже безбожная. Я предлагаю кофе соседям, те смотрят на меня подозрительно и отказываются, не поблагодарив. Я не знаю, что делать с кофе, пью чай, обжигаюсь. Ко мне подходит мальчик – из той группы, что шумела. Он просит кофе. Тут же подскакивает его чокнутая мамаша и, не говоря мне ни слова, истерично кричит на него: «Кофе – это только для взрослых, ты понял меня? Тебе его нельзя!» Вот так вырастают неврастеники с проблемами в личной жизни, думаю я. Может, я тоже выросла такая, ведь на меня нередко орали, мне запрещали, меня подавляли… Вполне возможно. Я как можно мягче говорю мальчику: «Твоя мама настаивает, чтобы ты не пил кофе. Она заботится о тебе и не хочет, чтобы у тебя были проблемы. Правда, она так кричит…» Мамаша, услышав это, злобно смотрит на меня и снова вопит: «Это не ваше дело, не надо за меня воспитывать моего ребенка!» Я отворачиваюсь от нее, пытаюсь закрыть глаза и задремать. Через минуту дети опять начинают кричать и бегать между сиденьями, психованная мамаша – орать на них. Я вздыхаю и закрываю глаза. Через час все станет спокойно, дети устанут и заснут, и я тоже. Проснувшись, я выпью остывший кофе и буду смотреть в окно на тоскливые российские пейзажи, проплывающие мимо: неухоженные деревни, пошарпанные города с их бедными и неприкаянными жителями. Тоска, тоска! Скорее бы вернуться в Москву. Там хоть не так заметна эта вопиющая бедность и неприкаянность, эта депрессия и черная меланхолия.
М впадает в ипохондрию
Вся эта история почему-то повлияла на меня. Я решаю больше не звонить Незнакомке. И с ужасом понимаю, что трахался с ней без презерватива. Мои волосы встают дыбом. Ну как можно быть таким беспечным? Всю ночь я плохо сплю. На утро встаю и несусь сдавать кровь и прочие анализы – мазок из члена. Для этого я отпрашиваюсь с работы, говорю, что заболел. Весь день не могу успокоиться. Не знаю, куда себя деть. Иду в кино, смотрю фильм про вампиров – полный бред. Через полчаса ловлю себя на том, что не слежу за фильмом. Кроме меня на сеансе лишь молоденькая парочка – они обнимаются в темноте, на самом последнем ряду. Когда я иду к выходу, краем глаза вижу, что девка сидит на парне и старается ритмично двигать бедрами. Я кидаю на них более пристальный взгляд, но они демонстративно не замечают его и продолжают. Проходя мимо работника кинотеатра, бросаю небрежно: «Там в пустом зале трахаются!» Неспешно выхожу на улицу. Мне некуда сегодня торопиться.
Анне снится странный сон
Наконец-то я дома! Разобрав вещи и даже не помывшись, валюсь на кровать и мгновенно засыпаю, не посмотрев даже на ноутбук… Я бы не пожалела, если в мое отсутствие в квартиру залезли воры и украли бы его вместе с остальными вещами… Но нет, все на месте, и он тоже, мой друг, мой заклятый друг и «любовник»: среди ночи, проснувшись от чего-то, я вижу его, молчащего и ждущего меня. Содрогнувшись, отворачиваюсь и пытаюсь заснуть. Спиной чувствую, как он смотрит на меня, ждет, зовет молчаливо, гипнотизирует. Но все-таки сон побеждает, через полчаса я засыпаю.
Ранним утром, перед самым пробуждением, мне снится странный сон. Я на дискотеке, вижу парня, моего бывшего бойфренда, который долго издевался надо мной, а потом бросил. Но я не могу разглядеть его лица, хотя смеюсь и смотрю прямо туда, где должно оно быть. Парень дает мне пощечину, но мне еще более смешно. Он отворачивается от меня и разговаривает с какой-то дешевой девкой, которая шарит по нему своим бесцеремонным взглядом. Я разбиваю стакан, беру большой осколок с острым краем, подхожу к нему и окликаю его. Он оборачивается. Я вонзаю в пустоту, туда, где должно быть его лицо, осколок с острым краем. Несмотря на громкую музыку, слышен визг девицы, стоящей за ним. Она, должно быть, видит то, чего не вижу я: мне в ответ раздается его смех, я снова и снова делаю колющие движения осколком, но попадаю в пустоту. Девица все вопит и вопит, и я хотела бы добраться до нее, помахать у нее перед носом моим оружием, но между нами – он, плюс этот туман, он тоже мешает. Я просыпаюсь – мне кажется, что я все еще в Питере, в дешевенькой гостинице на берегу канала Грибоедова. Я никак не могу понять, почему я не уехала отсюда и решаю, что сегодня мне точно пора уезжать… Стряхнув остатки второго сна, понимаю, что я в Москве, дома, и вздыхаю с облегчением.
М заболевает и сразу же выздоравливает
Утром следующего дня звоню начальнику, говорю, что заболел еще сильнее, что, скорее всего, всю неделю придется быть дома, что очень плохое состояние, какой-то вирус. Начальник не в восторге, но делает вид, что он на моей стороне, желает выздоровления. Стараюсь еще поспать перед получением анализов. То засыпаю, то просыпаюсь и начинаю думать о результатах. В 11 утра мне наконец звонят: все анализы уже готовы. Я мчусь забирать их. С кровью все в порядке. Но есть и ложка дегтя: нашли какие-то бактерии. Говорят, что обычно они передаются половым путем. Прихожу к врачу с бумагой из лаборатории, он прописывает мне кучу таблеток и рассказывает, как их принимать. Не знаю, как себя чувствовать: с одной стороны, облегчение. С другой – эти поганые таблетки, которые теперь надо пить две недели, каждый день по восемь штук. Прихожу домой и ложусь спать. Проспав 14 часов кряду, на следующий день прихожу утром на работу, говорю, что выздоровел.
Анна вспоминает о том, как потеряла девственность
За завтраком я неожиданно вспоминаю, как в детстве дружила с А. Он жил в нашем дворе, в соседнем подъезде. Его семья была намного богаче нашей, его отец работал в каком-то важном комитете при компартии, часто ездил за границу с делегациями. При этом они были настоящими интеллигентами. Моя мать особенно завидовала его матери, ее платьям и духам, ее снисходительной манере, в которой она общалась со всеми, потому что «могла ее себе позволить» (так подчеркивала моя мама). Мне нравилось бывать там; в этом доме была какая-то утонченность и свобода, та особая атмосфера, свойственная обеспеченным интеллигентным семьям. По советским меркам эта семья жила более чем хорошо, она жила роскошно.
Это случилось летом. Мне уже исполнилось семь лет. Однажды мы долго с гуляли с А, уже стало темнеть, но нас почему-то не звали домой родители – наверное, засмотрелись скучным многосерийным итальянским фильмом «Спрут», который мы оба терпеть не могли. Его тогда с наслаждением смотрел весь Советский Союз. Я и А зашли за дом. Я задрала платье, и он провел там пальцем. Мне было щекотно, но приятно. Потом он расстегнул свои шорты. Я прикоснулась к нему, ощутив гусиную кожу на его яичках. Мы долго трогали друг друга. Стало совсем темно, но мы не уходили, стояли в темноте, смотрели на наши гениталии, ощупывали их, молча удивляясь различиям и как-то по-особенному вздыхая. Мы совершенно забыли о времени, словно спали наяву. Нас нашли взволнованные родители; на этот раз они отправились на поиски в полном составе: моя мать, отец и мать А. Это было удивительно, потому что до этого всегда выходил кто-то один, чаще всего моя мать или мать А. Они застали нас буквально на месте преступления, in flagranti… После этого мне строго-настрого запретили общаться с А. Мы никогда больше не играли вместе, не обмолвились ни единым словом. Если нам случалось нечаянно встретиться на улице, около дома или в школе (мы учились вместе, но в разных классах, он был старше на год), мы отводили глаза. При виде А меня охватывало неприятное чувство, оно жгло меня, как раскаленная батарея. Чувство неловкости и стыда перешло в неприятие, меня раздражал его вид, его – мой, я знала это. Мы как будто перестали существовать друг для друга.
Прошло десять лет. Мы стали юношей и девушкой, но по-прежнему оставались соседями. И неожиданно для самих себя начали дружить с чистого листа, как будто ничего до этого не было, как будто мы не знали друг друга и недавно познакомились. Стали часто видеться, ходить в кино, гулять по городу. Болтали без умолку. Нас снова влекло друг к другу. Однажды, оставшись одни, мы потянулись губами. По тому, как мы это делали, было понятно, что мы оба девственники. Но, едва прикоснувшись друг к дружке, отпрянули, словно обожглись.
Я поняла, что и думать не могла о том, чтобы сделать это с ним. В моем сознании всплыла картина жгучего позора, когда мама стыдила меня за то, что я вела себя как плохая девочка, что я сделала что-то ужасное, что-то грязное. Я не понимала, что в этом такого, но поверила ей. Мне стало стыдно, я бросилась к ней и закричала: «Мамочка! Прости меня! Я не буду так больше делать! Никогда!» Мать оттолкнула меня – от нее странно пахло – и, блеснув в темноте глазами, крикнула мне слегка заплетавшимся языком: «Сначала вымойся, а потом проси прощения!» Впервые дверь на кухню была закрыта. Я пошла в ванную и стала мыться сама, без ее помощи. У меня плохо получалось. Выйдя из ванной, я поняла, что у нас гость, увидев его через приоткрытую дверь на кухне. Это был какой-то незнакомый усатый мужчина, он сидел на моем месте и не поздоровался со мной; мать сказала мне, чтобы я шла в свою комнату. Я догадалась, что у них какое-то дело, которое доступно только взрослым, вот почему мать плотно закрыла дверь в свою комнату, как только мужчина проследовал туда. Папа уже не жил с нами. Мне было грустно и одиноко, я стала играть в темноте со своими куклами, не включая света, потом вдруг горько зарыдала, но старалась не плакать громко. Почувствовав сонливость, как могла расстелила кровать (раньше это всегда делала мама), укрылась с головой и быстро заснула. Меня разбудило что-то. Сначала я ничего не соображала, но, прислушавшись, поняла. Из маминой комнаты доносились какие-то приглушенные стоны и шорохи. Я никогда такого не слышала, это были какие-то новые звуки, какая-то новая энергетика, я чувствовала ее.
Потом мама вышла из спальни, прошла в ванную и долго мылась в душе. Мужчина вышел покурить на кухню, в нос ударил запах табака, я не была к нему привыкшая. Мама, оказывается, тоже курила с ним. Я слышала, как она попросила дать ей прикурить. У нее был странный, хриплый голос, голос совершенно другой, незнакомой мне женщины. Я даже испугалась. А вдруг это не моя мама? И она никогда не курила до этого. Все это было странно, страшно и казалось мне полным опасной, но и манящей новизны. На следующий день я едва проснулась и опоздала в школу. Мать была по-прежнему холодна; она была на грани грубости, общалась со мной так, словно я предала ее. Я страдала от этого. Я знала причину и страдала, хотела, чтобы она поскорее простила меня, но боялась подойти к ней. Боялась, что она снова оттолкнет меня, как в тот вечер.
После неудачной попытки поцелуя А рассказал, что после того случая за домом на него ополчились родители. Они устроили ему допрос похуже, чем моя мать, говорили, что он их опозорил, отец в сердцах ударил его по щеке.
Я вспомнила, чем тогда пахло от матери, и это подсказало верное решение. Я пошла к бару и достала оттуда бутылку шампанского. Быстро прикончив ее и развеселившись, мы открыли еще вина и напились как свиньи. И сделали это. Оба потеряли девственность. Это был наш с А первый и последний раз, который мы никогда больше не пробовали повторить. У него после этого появлялись другие девочки, а у меня – другие мальчики. Зато мы оставались хорошими друзьями, в наших отношениях появилась веселая непринужденность. Через год семья А переехала в другой район. Мы продолжали видеться, но не так часто, как раньше. Еще через год А уехал учиться в США, где у него были родственники. Он несколько раз звонил мне из Америки, рассказывал про себя и про тамошние реалии. Он переехал в общежитие при колледже и вел более самостоятельную жизнь, иногда приезжал к родственникам, но не часто. Я слушала как зачарованная, но порой с трудом понимала, о чем речь. Было ясно одно: его жизнь сильно изменилась. Моя же шла своим чередом, очень предсказуемо. Я тоже поступила в университет, но учеба меня не радовала и не давала никаких особенных перспектив. Я ходила на лекции, отсиживала пары лишь для того, чтобы было высшее образование, тянула эту лямку и зевала. Он же был увлечен своей новой жизнью, строил планы на будущее, мечтал о продвижении, о развитии, его все так увлекало. Я завидовала его энтузиазму. По сути нам не о чем было разговаривать. Да он больше и не звонил. Наша связь иссякла. После учебы, как однажды объявила мне моя мать, А нашел работу и остался в США. Она случайно встретила его мать и та ей все рассказала. Родители А ездили к нему, но сами оставаться не захотели, слишком там все по-другому устроено. Сам А так ни разу и не приехал. Моя мать была в курсе, что мы дружили и, наверное, догадывалась, что у нас с ним что-то было. Трудно не догадаться! Но напрямую не спрашивала. Наверное, ее тяготили воспоминания про тот случай в нашем детстве, к которому мы с А научились относиться как к недоразумению. Может, она думала, что я ждала его, тосковала, была влюблена в него. В ее голосе сквозили понятные мне интонации: а ведь завидный жених, в Америке живет! Она словно сожалела о том инциденте, наверняка думала, что, если б не он, я могла быть женой А. Возможно, она даже чувствовала свою вину за это.
Когда я вспоминаю А, мне кажется, что я потеряла кого-то очень важного в своей жизни. И, кажется, я до сих пор не нашла ему замены. Странно, ведь столько лет прошло.
Валера смущает М своей загадочностью
Однажды звонит Валера, взволнованный и смущенный, говорит странным голосом:
– Слушай, а ты ничего не видел?
– Ты о чем?
– Да так, ни о чем.
– Что ты видел? А ну, рассказывай!
– А ты не в курсе?
– Да о чем же ты говоришь, ты мне скажешь или нет? Или я повешу трубку! Еще какую-то секту нашел? Мне и этой пока хватает.
– Хе-хе, да нет. Это тебя напрямую касается…
Анна едет на кладбище
Сегодня день рождения мамы. Надо съездить на ее могилу, прибраться. Я бы поехала одна, но всегда навязываются родственники. Наверное, и в этот раз захотят, им как будто делать нечего – с такой радостью они поминают все эти тоскливые даты, участвуют в мероприятиях, ездят с каким-то маниакальным упрямством на это кладбище, покупают цветы, венки, украшают могилу, стоят там, пускают слезы, раздражая меня… Сегодня, наверное, тоже захотят поехать, уже небось готовятся, а мне бы хотелось побыть там одной, поговорить с ней, рассказать ей все, спросить совета. Я почему-то считаю, что особенно хорошо она меня слышит в том месте, где ее положили в землю…
Но вдруг осознаю, что боюсь ехать туда в одиночестве. Видимо, разучилась, отвыкла, ведь все время, каждый год мы ездили туда толпой. Поэтому я звоню родственникам и напоминаю им о дате. И – сюрприз! – впервые они забывают ее, в голосе слышится скрытое нежелание. У них явно другие дела. Я не особо их уговариваю, даже говорю специально, что тоже, скорее всего, не поеду. Они оправдываются, мол, поедут в другой день, в этот они не могут, уже есть планы… И очень хорошо, что так! Я едва скрываю свою радость: наконец-то есть такая возможность – побыть там одной. Даже не верится.
И вот – долгожданный миг: я на кладбище. Я впервые приехала сюда одна, долго говорю с матерью, тороплюсь рассказать ей все, захлебываюсь словами под хмурым осенним небом. Хорошо, что хоть дождя нет! Я наслаждаюсь возможностью говорить сколько хочу и о чем хочу.
Я всегда любила такие моменты, как вот этот. Не знаю, не могу объяснить, что в них такого пленительного. Это, наверное, какое-то извращение. Словно я желала смерти родной матери и теперь получаю свой грязный, низкий кайф от того, что она умерла, и что теперь я, сидя у ее могилы на деревянной лавке и заложив ногу на ногу в театральной позе, могу разговаривать с ней, курить сигарету за сигаретой, пускать красивые кольца дыма в прекрасное серое небо, трагически прорезанное шпилями голых деревьев…
Нет, нет, нет. Все не так. Тогда что же меня так привлекает в том, что теперь я могу рассказать ей все, сидя в черном на скамейке у ее могилы, нога на ногу, с сигаретой во рту? Даже то, чего всю жизнь стеснялась, я выкладываю сейчас легко и болтливо, как простодушный монах, решивший исповедоваться перед старшим по чину. Мой монолог продолжается и продолжается, раскручивается как лента Мебиуса. Я говорю все громче, словно боюсь, что она не услышит. Поясняю, тороплюсь. И вдруг вижу бомжа в телогрейке, он стоит неподалеку и смотрит на меня испуганно. А я не могу остановиться, все говорю и говорю. Он, видать, хочет выпить, вот и ходит по могилам в поисках полной рюмки водки, которую оставляют некоторые, кто приезжает на годовщины или просто привержены этому обычаю. «У меня водки нет!», – кричу я ему. Он смущенно уходит. Я продолжаю курить, глядя в серое небо. Говорить больше не хочется, магия улетучилась, я замолкаю. Вдалеке слышно воронье карканье.
Бомж останавливается, испуганно озирается, жалкий и оборванный. Этот его растерянный взгляд, в котором ни капли злобы, одно лишь смущение и что-то нежное, как у ребенка. От этого взгляда у меня кружится голова…
