Эд Макбейн
Румпельштильцхен

На наш звонок вышла женщина в забрызганном краской рабочем халате, надетом поверх джинсов. Она была ростом должно быть около пяти футов и восьми дюймов, а ее длинные совсем светлые волосы были зачесаны назад и на затылке они были стянуты в конский хвост, стиль не слишком-то приличествующий женщине ее возраста, относительно которого, впрочем, я мог лишь строить предположения. Скорее всего ей было лет сорок. Она очень напоминала собой изысканную тевтонскую красавицу, типичные черты которой были подмечены Хильдегаром Неффом. Она вопросительно вглядывалась в сумерки за дверью и проговорила:

– Да. Кто там? Что вам надо? – в ее речи слышался лишь очень легкий немецкий акцент.

– Я детектив Блум, Департамент полиции Калусы, – сказал Блум и показал ей свой жетон, а также оправленное в пластик удостоверение, – а это Мэттью Хоуп.

– Да?

– Вы мисс Хайбель?

– Я Гретель Хайбель, да. А в чем дело?

– Мисс Хайбель, вы позволите нам войти?

– А в чем дело?

– Мы бы хотели задать вам несколько вопросов.

– О тех убийствах, да? – спросила она. – Я знаю, что у Двейна убили дочь…

– Это так.

– А теперь вот еще и внучка… По телевизору сказали, что и внучку его тоже нашли мертвой.

– Да. Вечером в пятницу.

– Ах, – тяжело вздохнула она.

– Вот об это-то мы бы и хотели поговорить с вами, – сказал Блум.

– Ах, – снова вздохнула она, и отступив в сторону, проговорила, – Ну хорошо, заходите, пожалуйста.

Пол у входа был выложен терракотовой мексиканской плиткой, а вдоль ограждения прихожей в самом дальнем ее конце были расставлены растения в больших глиняных кадках. Над ними высилась белая колоннада, позади которой была устроена огромных размеров гостиная с арочными дверьми, ведущими к бассейну с подсветкой и к заливу. Под арками был поставлен длинный стол, на котором были расставлены баночки с красками, кувшины с водой, рядом с которыми были разбросаны листы бумаги для рисования, кисти, карандаши, ластики и измазанные краской лоскутки ткани, и все это было залито светом, падавшим от настольной лампы.

– Я работала сейчас, – заговорила хозяйка, – поэтому прошу извинить меня за этот беспорядок. Я люблю работать там, откуда виден залив. Раньше я всегда работала в своей комнате наверху, но там окна выходят на другую сторону, хотя тоже на залив, и тот пейзаж зачастую кажется мне слишком уж диким для тех работ, какими мне приходится заниматься. Я имею дело с детскими книжками, – пояснила она.

– Да, мистер Миллер нам уже сказал об этом, – сказал Блум.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – предложила Гретель. – Может быть хотите выпить чего-нибудь?

– Нет, спасибо.

– Может быть что-нибудь не крепкое? Кока-Колы? Или чая со льдом?

– Нет, спасибо.

– Ну тогда, – проговорила она, – улыбнувшись и выжидательно глядя на Блума.

– Мы надеялись, что ваша сестра к этому времени уже вернется домой, – заговорил Блум.

– Да, конечно. Она каждую минуту может прийти. Вы с ней тоже желаете побеседовать?

– Если можно.

– Конечно же. А что вы хотите узнать?

– Мисс Хайбель, вы можете сейчас рассказать нам, где вы были в прошлую пятницу между половиной пятого и половиной восьмого вечера?

Я отметил про себя, что Блум ни словом не обмолвился о том, что ему надо было подтвердить алиби Миллера. Гретель сидела и выжидающе смотрела на Блума, обдумывая свой ответ, пальцы ее изящных рук были переплетены, ноги скрещены, а голубые глаза нервно моргали.

– Я была здесь, – сказала она наконец. – Вечером в пятницу я была здесь.

– А днем в пятницу?

– И днем тоже. Я работала.

– Одна?

– Моя сестра вернулась домой около пяти часов. А до того времени я была здесь одна.

– И вы затем вместе с сестрой провели здесь весь вечер?

– Нет. Моя сестра была приглашены на ужин. Она ушла отсюда около семи.

– Оставив вас одну?

– нет. Здесь еще Двейн был.

– Мисс Хайбель, а когда он сюда пришел?

– Примерно в половине шестого. Мы тут успели еще и втроем посидеть и выпить.

– И затем ваша сестра ушла.

– Около семи. Да.

– А вы и мистер Миллер остались здесь.

– Да. Мы ужинали вместе.

– Он ушел от вас после ужина?

– Нет, он остался здесь на ночь. Мы с ним, знаете ли, любовники.

– А в котором часу он все-таки ушел?

– Очень рано утром. Я крепко спала, но я знаю, что он будильник ставил на три часа. Я бы сказала, Двейн ушел от меня между тремя и четырьмя часами ночи. Еще я знала, что он в тот день собирался на рыбалку.

– А вы не знаете, где ваша сестра провела эту ночь?

– Это уж вам у нее придется спросить.

Мне было не ясно, зачем Блуму понадобилось задавать последний вопрос. Но я все же знал, что согласно заключению экспертизы, смерть Элисон наступила в шесть часов вечера, но Блум же в каждом случае – сначала расспрашивая Кенига, затем Миллера, а теперь вот беседуя с Гретель – интересовался, где они находились в половине пятого дня, допуская тем самым, что минут на девяносто эксперт все-таки мог ошибиться. В тот день, когда произошло убийство Элисон, Миллер появился на Фэтбаке не раньше половины шестого вечера. И он запросто мог добраться сюда от того места за стадионом даже меньше, чем за сорок минут, все зависело лишь от интенсивности движения в тот день. Точно. Так же как и Гретхен Хайбель – та из сестер, что занималась продажей недвижимости – если только она была здесь замешана, могла бы в случае чего запросто добраться с Фэтбака до Калусы еще до того, как подросток нашел Элисон в сточной яме. Я предположил, что именно потому Блуму и хотелось узнать, где Гретхен провела ту ночь. А вдруг эта парочка сначала прятала девочку где-нибудь здесь, и вот теперь Блум пытается бить в одну точку? И все же подобное предположение показалось мне сильно притянутым за уши, и неожиданно ко мне пришло опустошающее чувство, что Блум, не смотря на все свои знания и опыт, теперь же отчаянно хватался за соломинку.

– За ней сюда кто-нибудь заезжал?

– Вы имеете в виду, когда она уезжала?

– Да.

– Нет, она уехала в своей машине.

– Значит, в семь, говорите.

– Да, приблизительно в семь.

– Ну ладно, проговорил Блум и вздохнул. – А когда ваша сестра обычно возвращается домой из офиса? – спросил он у Гретель, взглянув на часы.

– Обычно в это время она уже бывает дома.

Я посмотрел на свои часы. Они показывали уже почти половину седьмого.

– Может быть мне приготовить вам чего-нибудь, ведь вам же все равно еще ее дожидаться? Может быть я все-таки сварю кофе?

– Мэттью, ты как?

– От чашки кофе я бы не отказался, – сказал я.

– Я пойду поставлю его вариться, – сказала Гретель, и тут же ушла в кухню. Блум встал со своего места, потянулся и подошел к длинному рабочему столу. И бросив беглый взгляд на лежавший на нем яркий рисунок, он посмотрел на залив.

– Красиво здесь.

– Замечательно.

– Как ты думаешь, сколько это все может стоить?

– Полмиллиона.

– А по-моему, больше. И женщина сама хорошенькая, тебе так не кажется?

– Симпатичная.

– На меня Миллер не произвел впечатления пылкого любовника. А тебе как он?

– Не знаю. Наверное в нем еще что-то есть.

– М-м, – промычал Блум, и снова взглянул на рисунок, лежавший на столе. – Как по-твоему, вот это кто такое?

На рисунке размашистыми штрихами, в виде наброска, было изображено что-то походившее скорее на некое угловатое чудище, болтающееся в воздухе, обеими ногами оно оторвалось от земля, крошечные кулачки занесены над головой, лицо перекошено злобой.

– Это Румпельштильцхен, – сказала вошедшая в это время в комнату Гретхен. Она подошла к столу и, взяв в руки рисунок, поднесла его поближе к свету. – Пока это еще всего лишь набросок, разумеется затем я доработаю его. Вы ведь знаете, о чем эта сказка?

– Да, – ответил я, смутно припоминая что-то о девушке, которая должна была угадать имя злого карлика, который что-то там такое для нее когда-то сделал.

– Это кажется о красавице, которая спускала свои длинные косы из окна башни, – предположил Блум.

– Нет, то сказка о Рапунцель. А это Румпельштильцхен. Из сказок моих соотечественников, братьев Якоба и Вильгельма Грамм. Вы слышали что-нибудь о «законе Гримма»?

– Нет, – признался я.

– Нет, – сказал Блум.

– Этот закон был открыт Якобом Гриммом, который был знаменит не только своими сказками. Это лингвистический закон – формула, описывающая изменения в системе взрывных согласных, произошедших в индо-европейских языках. Так, например, в немецком языке на определенном этапе его развития звуки «б», «д» и «г» перешли в «п», «т» и «к», и так далее. Но вы-то уж наверняка должны были слышать сказу у Румпельштильцхене. Неужели нет?

– Да-да, конечно, – неуверенно согласился я.

– Это сказка об одном германском Muller – как это? Человек, у которого есть мельница, и он там мелет зерно, знаете? Ein Muller. Ну ладно. Так вот, он сказал королю, что его дочь может прясть из соломы золотую пряжу. Король приказал привести ее к себе в замок, закрыл в комнате и велел ей приниматься за работу, а не то он ее казнит. Это солому-то перепрясть в золотую пряжу, каково, а? Разумеется, девушка этого не умела. Но тут появился карлик и сказал, что он сам может перепрясть всю солому за нее, но не за просто так, а за что-то. И девушка отдала ему свое ожерелье, а карлик быстро перепрял всю солому в золотую пряжу. Ну, король, разумеется, был изумлен, и на следующую ночь он закрыл ту девушку в большей комнате, и соломы там было тоже больше, сказав, что если ей дорога жизнь, она также и из этой соломы спрядет золотые нити, и конечно же девушка этого сама сделать не умела. Но вот опять появился перед ней карлик, и на этот раз девушка отдала ему свое колечко, чтобы тот снова превратил солому в золотую пряжу. Ну тут опять король был конечно в крайнем удивлении, и на этот раз он снова ведет девушку в самую большую комнату в своем замке, и было там полным-полно соломы, и говорит, что если она и это сумеет перепрясть к утру, то он возьмет ее себе в жены. Оставшись одна, девушка принялась плакать от отчаяния, и тут снова появился тот карлик – но у нее больше не было ничего, что она могла бы дать ему за работу, ведь она и так уже отдала ему все, что у нее было. И вот этой девушке пришлось пообещать тому карлику, что если только она станет королевой, то в уплату за работу она отдаст ему своего первенца. И за это карлик перепрял снова всю солому в золотую пряжу. И вот устроил король свадьбу, и так дочь мельника стала королевой.

Прошел год, и вот появляется перед королевой тот карлик и просит отдать то, что ему было ею обещано, ее первенца. Испугалась королева, начала она предлагать ему все богатства, какие только были у нее в королевстве, но карлик и слышать ничего о том не хотел, от всего он отказался, и говорил, что ему нужно лишь дитя, ее первенец. Королева вся в слезах, рыдает, упрашивает, и вот сжалился он все же над ней и сказал, что дает ей три дня сроку на то, чтобы она угадала, как его зовут. Узнает королева его имя – ребенок останется у нее. Вот пришел он на первый день, и начала она перечислять все имена, начиная с Каспара, Мельхиора и Балтазара. И так одно за другим она назвала ему все имена, какие только знала, но на каждое имя карлик отвечал, что его зовут не так. На следующий день королева стала перечислять карлику разные необычные и редкие имена, типа Риппенбист, Гаммельсваде или Шнюрбейн и им подобные, но и на этот раз ей так ничего и не удалось угадать, и довольный карлик ушел, потому что он был уверен, что ребенок очень скоро достанется ему. В это время к королеве пришел гонец и сказал, что в лесу он увидел очень странную картину – он видел, как там, на лесной поляне весело скакал карлик, напевая при этом: «Сегодня пеку, завтра пиво варю, у королевы дитя отберу; и хорошо, что никто не знает, что Румпельштильцхен меня называют!» И вот, значит, на следующий день снова появляется тот карлик, и королева снова начинает его расспрашивать: «Тебя зовут Томас?» – и он говорит, что нет. Она опять спрашивает: «Может, тебя зовут Ричард?» – и он снова говорит нет. Тогда королева снова спрашивает: «А тебя случаем не Румпельштильцхен зовут?» И тут карлик начал беситься от злости – как раз этот рисунок вы здесь и видите – и в ярости он сам себя разорвал пополам. Вот таким был конец Румпельштильцхена.

– Теперь я припоминаю, – согласно кивнул Блум.

– И я тоже, – сказал я.

– Знаете, иллюстрировать книги ужасно интересно, – сказала Гретель, и затем быстро бросила взгляд на входную дверь, видимо раньше нас с Блумом услышав, что в замке поворачивается ключ.

Появившаяся в дверях женщина была одета в черные широкие брюки и розовую блузку, застегивавшуюся на пуговки бледно-розового цвета. На ней были розовые же туфли на так называемом французском каблуке, а длинные светлые волосы с одной стороны были прихвачены розовой пластмассовой заколкой. Она была одного роста с Гретель, с такими же, как у сестры чертами лица. У нее был такой же, как Гретель довольно большой рот и высокие скулы, прямой нос и голубые глаза. Миллер сказал, что Гретхен Хайбель сорок семь лет, но выглядела она не старше сестры. На лице у Гретхен появилось выражение крайнего удивления, когда, войдя в гостиную, она увидела нас стоящими у стола. Она вопросительно посмотрела на сестру.

– Гретхен, обратилась к ней сестра, – к нам пришли из полиции.

– Вот как? – Гретхен прошла в комнату и первая протянула руку. – Приятно познакомиться, – сказала она, сперва пожав руку Блуму, а затем мне. – Я Гретхен Хайбель. Гретель, а разве ты не предложила джентльменам что-нибудь выпить?

– Да, я… кофе сейчас уже будет готов.

– С вашего позволения, я выпью чего-нибудь покрепче, – сказала Гретхен и улыбнувшись нам, она уселась в кресло у стола. Быстро скинув сначала один туфель, затем другой. – Ну и денек выдался сегодня, – проговорила она, закатив свои большие голубые глаза. По-английски Гретхен говорила гораздо лучше своей сестры и совсем без акцента. – Кстати, я все еще до сих пор не знаю, как вас зовут.

– Детектив Блум, – представился Блум.

– Мэттью Хоуп.

– А вы разве не детектив? – поинтересовалась она у меня.

– Нет, ответил я. – Я адвокат.

– Чей?

– Энтони Кенига.

– Бывшего мужа Викки?

– Да.

– Мм… Значит речь пойдет об убийствах. Гретель, дорогая, принеси мне, пожалуйста скотч, и только один кубик льда, не забудь.

– Да, об убийствах, – сказал Блум.

– А мы с сестрой, что, подозреваемые, да?

Блум промолчал.

– Или же вы охотитесь за Двейном?

– Мисс Хайбель, мы ни за кем не охотимся.

– Нет, ну наверняка вы кого-то ловите.

– Я хотел сказать…

– Вы имеете в виду, что вы не собираетесь шить Двейну дело – есть такое выражение, да?

– Все правильно, – улыбнулся Блум. – Мы не собираемся шить мистеру Миллеру дело.

– Ах да, большое спасибо, – это было обращено уже к сестре, принесшей ей бокал с шотландским виски. – Мне кажется, что чайник уже кипит.

Гретель снова ушла на кухню. Гретхен потягивала свой виски.

– Итак, – сказала она, – с чего начнем?

– С утра понедельника, тринадцатого января, время с трех ночи до половины девятого утра.

– Ну и что?

– Где вы были в это время?

– Даже так? Значит вы меня подозреваете?

– Ни в коем случае, просто я…

– А, в таком случае, вы хотите узнать от меня о Двейне, где он был, да, понимаю. Так вот, если вас так это интересует, в это время он был здесь у меня.

– С которого часу и до которого?

– Мы ходили в ресторан. Он заехал за мной примерно в восемь – половине девятого вечера.

– И в каком ресторане вы были.

– В «Меленке».

– Это тот, что на Сабале?

– На Сабале, да.

– А откуда вы куда направились?

– Сюда вернулись.

– И во сколько это было?

– Сразу после ужина. Я и вправду не знаю, во сколько мы были здесь. В десять? После ужина, – сказала Гретхен и пожала плечами.

– Во сколько он ушел от вас?

– На следующее утро.

– Он оставался здесь на ночь?

– Да, он часто остается на ночь.

– И во сколько он ушел утром?

– В восемь-половине девятого, я не знаю во сколько точно. Он прямо отсюда должен был отправиться на работу.

– Ваша сестра в тот вечер была дома?

– Нет, в тот вечер она была в Нью-Йорке. У нее там была назначена встреча с редактором и автором, точнее сказать, с переводчиком. Ведь написали-то это все братья Гримм.

– И когда вернулась ваша сестра?

– Во вторник.

– А вот когда вы говорите, что мистер Миллер часто остается здесь на ночь…

– Да, на протяжении последних нескольких месяцев или около того. Со мной или с моей сестрой… – она сделала небольшую паузу. Трудно было сказать, задумала ли она последующую фразу специально для того, чтобы поразить собеседника, или же это было проявлением европейской прямоты и непосредственности, к которой мужчины здесь, в Америке, еще не успели привыкнуть в полной мере. – Или иногда с нами обеими.

– Понимаю, – кивнул Блум и кашлянул.

– Да, – сказала Гретхен. – А, вот и ваш кофе.

Гретель вошла в комнату, держа в руках серебряный поднос с двумя чашечками кофе, двумя маленькими ложечками, молочником и сахарницей.

– Я тут рассказывала детективу Блуму, что Двейн часто оставался на ночь с нами обеими, – обратилась к сестре Гретхен, и на этот раз я уже был уверен, что ей хотелось поразить нас этим.

– Да, тихо сказала Гретель, – это действительно так.

– А сахарина у вас нет? – спросил Блум и снова сконфуженно кашлянул.

Когда мы наконец покинули дом сестер Хайбель, на улице уже совсем стемнело. Всю дорогу Блум молчал: и пока мы ехали обратно к ощетинившемуся своими стрелками указателю, и пока мы переезжали через мостик, и когда мы разворачивались влево, чтобы выехать снова на 41-е шоссе, и когда машина наша уже снова направлялась в сторону Калусы. Еще раньше Блум пообещал угостить меня пивом, и поэтому мы остановились у одной закусочной под названием «У городской черты», находившейся на самой окраине Калусы. Официантка приняла у нас заказ, и мне показалось, что она была разочарована, что мы заказали только пиво. Блум чокнулся своей кружкой с моей и со словами «Твое здоровье», – отхлебнул большой глоток пива и пены. Вытерев губы тыльной стороной ладони, она проговорил:

– Кажется, алиби его подтверждают, а? Они обе.

– Похоже на то, – заметил я.

– Хотя, конечно, за исключением тех несколько часов, когда он мог спокойно что угодно натворить. Но в таком случае времени у него было бы в обрез.

– Да.

– Вот такие вот дела, – вздохнул Блум, и пожав плечами, отпил еще один глоток. – Вот мне сейчас уже сорок шесть лет, – снова заговорил он, – а я никогда в жизни еще не был в одной постели с двумя женщинами сразу. Мэттью, а тебе сколько лет?

– Тридцать семь.

– А ты был когда-нибудь в одной постели сразу с двумя женщинами?

– Был, – ответил я.

– Ну и как, здорово, наверное?

– Слишком много рук и ног, – сказал я.

Уже где-то к восьми Блум подвез меня туда, где я оставил свою машину, и дома я оказался только почти в половине девятого. Я навел себе очень крепкое мартини и включил автоответчик. Дочь моя звонила мне, чтобы поблагодарить за чек и сообщить, что этим я спас ей жизнь. Звонила Дейл, спрашивала, не забыл ли я еще о ней и приглашала меня к себе, если, конечно, я вернусь не слишком поздно. Третий звонок был от Блума. Я тут же перезвонил ему.

– Да, привет, Мэттью, – сказал он. – Хорошие новости. Мы разыскали Садовски, их барабанщика. Полицейским из Нью-Йорка наконец удалось выйти на его мать. От нее-то они и узнали, что с самого начала сезона он играет неподалеку отсюда, в одном из отелей в Майами. Кенион занялся им самостоятельно, пока мы с тобой говорили с немками. Садовски добровольно изъявил желание приехать сюда, от Майами до нас ведь рукой подать. Так что я ожидаю его с минуты на минуту. Хочешь тоже послушать?

– Не отказался бы, – заметил я.

– Тогда, давай, приезжай, – ответил мне на это Блум и повесил трубку.

Глава 10

Перед тем как уйти из дома, я позвонил Дейл, чтобы предупредить ее, о том, что сегодня вечером мне предстояло еще одно очень важное дело.

– И когда ты освободишься?

– Часов в десять, наверное. Во всяком случае, постараюсь.

– А где ты будешь?

– В участке.

– Это еще по крайней мере сорок минут езды до моего дома.

– Что, думаешь, будет слишком поздно?

– Нет. Приходи, как закончишь с делами. Во сколько бы ты не освободился.

– В случае чего, я позвоню тебе.

– Пожалуйста, постарайся не допускать таких случаев, – сказала Дейл.

Нейл Садовски оказался кареглазым блондином лет тридцати пяти, ростом примерно пять футов и семь дюймов, и я подумал, что весил он должно быть около ста шестидесяти фунтов. Подбородок и щеки его покрывала борода, переходившая в усы над верхней губой, и все это, и борода, и усы, тоже светлые, придавали его лицу вид аристократа Викторианской эпохи, а прямой нос и глубокий взгляд еще более усиливали это впечатление. На нем были синие узкие брюки, черные кожаные мокасины Гуччи и пиджак из голубой замши, из-под которого была видна темно-синяя футболка. Мы сидели в кабинете капитана. Я уже начинал сомневаться в том, что сам капитан вообще когда-нибудь появляется на работе.

– Итак, – сказал Блум, – очень любезно с вашей стороны, мистер Садовски, что вы появились здесь, я очень вам благодарен. У нас же ушла уйма времени на то, чтобы разыскать вас.

– Ах да, я еще до рождества уехал в Майами, – сказал Садовски.

– Ваша мать сказала нью-йоркским полицейским то же самое.

– Зря вы беспокоили ее. – Мне очень жаль, – Блум сделал небольшую паузу, а затем сказал. – Я думаю, что вы уже знаете о том, что Викки и ее дочь были убиты.

– Да.

– Когда вам стало об этом известно, мистер Садовски?

– О Викки – в прошлый понедельник. О ее дочери…

– Давайте все же поговорим сначала о Викки. Вы узнали обо всем в понедельник, да? На следующий день после убийства.

– Да.

– А где вы были той ночью, когда ее убили? Вы были заняты на работе?

– Нет, по воскресеньям я не работаю.

– Так где же вы были? Я не помню.

– Ну, мистер Садовски, мне все же хочется, чтобы вы постарались.

– Послушайте, я приехал сюда, потому что подумал, что смогу быть вам чем-то полезен. Если бы я знал, что это обернется всего-навсего третьесортным…

– Мистер Садовски, уверяю вас, что вы ошибаетесь.

– Нет? А что же это тогда по-вашему? Если вы думаете, что я это я убил Викки и ее дочку… да вы просто с ума сошли.

– И все же, где вы были?

– Я уже сказал вам, я не помню. Когда я вернусь обратно в Майами, я посмотрю в свой ежедневник и тогда смогу отчитаться перед вами, где я был и что делал. И какого черта вы вбили себе в голову, что я имею какое-то отношение к смерти Викки.

– Ну, разумеется, такой милый парень как вы, я правильно понял?

– Что все это означает?

– Мистер Садовски, где вы были в ночь с воскресенья на понедельник, тринадцатого января?

– Послушайте, я продолжаю повторять ему, что я не помню, – обратился Садовски ко мне, – а он продолжает спрашивать меня о том же самом. Мы с Викки были просто хорошими друзьями, это-то вам хоть понятно? – говорил он, повернувшись спиной к Блуму. – Между нами не было никаких амуров, типа того, что было между ней и Эдди, но все же мы были друзьями. Вы понимаете? Друзьями. Что здесь может быть непонятного? И почему, зачем, кому бы то ни было понадобилось бы убивать друга.

– Вот здорово. Я просто теряюсь, – сказал Блум. – А почему же тогда, по-вашему, Каин убил Авеля?

– Господи ты боже мой, – страдальчески проговорил Садовски; он покачал головой, шумной выдохнул, а затем наконец снова заговорил, – Я просто ушам своим не верю. Ну скажите ради бога, неужели вы еще никак не можете понять, как все мы были близки? Ведь все что происходило тогда, это происходило со всеми нами, это было словно сон наяву. Ведь что мы тогда из себя представляли? До того, как стать группой «Уит», мы были просто горсткой оболтусов, репетировавшей по гаражам. И без Викки… нет, без Эдди, наверное… мы бы до сих пор торчали бы в той дыре. Эдди – гений. Вам когда-нибудь доводилось встречать гения? Нет ничего такого в музыке, чего бы он не знал. И если бы вы только слышали нас тогда, когда мы пришли на прослушивание в «Ригэл». Да вы бы просто-напросто в ту же минуту вышвырнули бы нас вон из студии. И даже Джорджи, который мог дать сто очков вперед любому из нас, стал играть наверное еще в несколько раз лучше, с тех пор как с нами начал работать Эдди. А что до меня, то до того момента, как судьба свела нас с Эдди, я считаю, что я был всего лишь засранцем, стучащим по кастрюлям и чайникам. Всему, что я теперь умею, научил меня он. Черт, он научил меня вообще всему тому, что я теперь знаю о музыке. Ведь до знакомства с ним я был неспособен отличить настоящие палочки от тех, которыми едят китайцы. Он был гигантом в своей области, слышите, гигантом! Он был таким заводным, что запросто мог вынуть из тебя всю душу, взрывался по каждому поводу и без повода, но кто сказал, что гений кроме того, что он гений должен еще и обладать терпением? Я хочу сказать, что «Уит» – это целиком и полностью его заслуга и удача. И Викки Миллер – тоже.

– Как это? – спросил Блум.

– Вы знаете, после нашего прослушивания… – Садовски покачал головой. – Я хочу сказать, что кому тогда могло прийти в голову, что из всего того хоть что-нибудь выйдет?..

Прослушивание было для них полным провалом.

Вполне возможно, что голос Викки и годился для того, чтобы ублажать непритязательные аудитории пьяниц, для которых она и выступала одно время в салунах Арканзаса, но теперь же они имели дело с солидным и передовым миром звукозаписи и здесь для Викки наступали тяжелые времена, потому что – даже после усиления – ее было нелегко расслышать на фоне ведущей гитары Гамильтона, звучных аккордов бас-гитары и собственно грохота, производимого самим Садовски. На счастье Викки, продюсер студии «Ригэл» проходил мимо них как раз в то время, как она и тогда еще безымянная группа завершали свой второй отрывок. Стоя за стеклом, он слушал и смотрел. И все что ему довелось услышать тогда – по собственному признанию Садовски – было, откровенно сказать, просто ужасно, но вот глазам его предстало довольно примечательно зрелище. А увидел он то, что еще раньше уже довелось увидеть Кенигу: девятнадцатилетняя Виктория Миллер, высокая и длинноногая, с черными, как безлунная ночь, волосами и глазами цвета антрацита, и рядом – трое аккомпанировавших ей тоже довольно симпатичных молодых людей, которые волею судеб все оказались ниже ее ростом, да к тому же еще все трое были блондинами.

В музыкальном бизнесе, по крайней мере так объяснил нам это Садовски, «продюсер» на деле сочетает в себе аранжировщика, дирижера и режиссера, если монтаж записанного произведения вообще может быть сравним в какой-то степени со съемками фильма или постановкой спектакля. У Кенига на студии работал продюсером юный еще тогда Эдди Маршалл – урожденный не то Марчиано, не то Мариани, а может быть Мастрояни или Мариэлли, Садовски уже просто не помнил этого – итальянец по происхождению, родившийся в Лос-Анджелесе, прокладывающий себе путь к вершинам музыкального бизнеса, принимаясь за работу, которая по его собственному убеждению была «недостойна его подлинных талантов», что он имел обыкновение ставить в упрек группе. В Викки и троих аккомпанировавших ей юнцах, он сумел разглядеть визуальное ядро еще одной из тех сенсаций, которые могут случаться только в рок-бизнесе – если только из них удается сделать зрелище. Кранц и Садовски играли гораздо лучше, чем их девятнадцатилетний лидер-гитарист, с которым Викки и ее отца свела судьба в Нэшвилле, и который, как и большинство своих сверстников выучил лишь три основных аккорда, а потом накупил наверное не меньше чем на тысячу долларов многочисленных усилителей и динамиков, чтобы его «группа» могла репетировать. Но в конце концов и он был не безнадежен. Голубоглазый красавец-блондин, обладающий к тому же еще очаровательной улыбкой, Джеф Гамильтон все же тоже впоследствии станет играть, а друзья ему в этом помогут, да и к тому же он как нельзя лучше подходил к тем двум светловолосым музыкантам, из которых Эдди рассчитывал сделать группу для будущих выступлений Викки. Название «Уит»^[8] было присвоено новорожденной группе самим Эдди и было связано с цветом волос игравших в ней музыкантов.

Однако самая главная трудность заключалась в самой Виктории Миллер и ее пробивном папаше. Двейн Миллер был до некоторой степени одержимым своей идеей. В своем лице он сумел одновременно сочетать качества религиозного фанатика, балаганного зазывалы, опытного жулика и практичного антрепренера, возомнившим себя вдруг единственным полномочным импресарио одной единственной актрисы, волею судеб оказавшейся в его распоряжении: своей дочери Виктории.

И он не желал соглашаться ни на что, как только на то, чтобы она всенепременно стала звездой, не будучи при этом наделенной сколь-нибудь заметными вокальными данными и при почти полном отсутствии музыкального слуха. Но чудеса все же иногда случаются, а Эдди Маршаллу давно не терпелось попробовать себя в качестве продюсера своей самой первой…

– Ведь даже Моисей и Иисус, – заметил Садовски, – тоже начинали с чего-то.

И вот Эдди закрылся с теми тремя музыкантами (которых он теперь уже вполне официально окрестил группой «Уит»), и целых три недели они работали над синглом, который затем вошел в альбом, ставший впоследствии хитом: Эдди сам написал у нему музыку и назвал это свое произведение «Безумием», потому что само по себе это слово повторялось в нем в различных вариациях целых двадцать шесть раз в сочетаниях со стихотворными шедеврами типа «Я весь в…» и «мы все в…» и «они все в…», оказавшимися своего рода пророчеством, потому что ко времени выхода альбома «Безумием» были охвачены действительно все.

Если лишь три недели ушло у них на то, чтобы довести до ума тот сингл, именем которого позднее и был назван весь альбом, то на запись остальных девяти песен для того же альбома ушло соответственное число месяцев. И еще три месяца Эдди колдовал над электроникой в аппаратной («На это ушли ноябрь и декабрь 1964 и январь 1965», – сказал Садовски), с таким упорством, с каким ему еще никогда в жизни не приходилось работать. Его исходный материал состоял из довольно неплохого бас-гитариста, слишком громкого ударника, лидер-гитариста, репертуар которого к тому времени увеличился с трех до восьми аккордов и певицы, которая хотя и обладала внеземной красотой, но едва-едва справлялась с мелодией. И настоящим чудом из чудес было то, что несмотря на все это, он все же добился своего. Пустившись на такие эффекты и ухищрения, до которых, пожалуй больше и не сумел бы додуматься, кроме, может быть, Штейнмеца, Эдисона или Маркони, Эдди произвел на свет альбом, который заставил зазвучать «Викторию Миллер и „Уит“» – именно так они были представлены на обложке альбома, который был украшен аналогичной кроваво-красной надписью – как нечто совсем новое в рок-музыке со времен «Битлз».