Лидия Луковцева
Кто в тереме?
– Ну да… А там нашли колодец… Туда и сбросили…
– А потом?
– Потом, когда вернулись, Зварыкин сказал, что все слышал. Что, если бы он Херсонского не убил, тот бы меня выдал, и тогда не видать мне клада, как своих ушей. А так – проблема решена, его там никогда не найдут, а мы все поделим поровну. Типа, он свои пятьдесят процентов сполна отработал. Сказал, что так сильно его ненавидел… Что собаке – собачья смерть.
– С чего же он тогда вас так зазывал к себе, если ненавидел? С какой целью?
– Не знаю. Может быть, он с самого начала все планировал? Он же страшный человек, я это только потом понял. Я испугался. Он сказал, что и меня прибьет, если я вздумаю идти на попятный. Да и прибил бы, он ведь сидел уже по сто четырнадцатой, по-пьяни забил кого-то до смерти. Не сам, он шел за соучастие, поэтому ему не много и дали.
– Чего ж он вас не прибил сразу, такой страшный человек?
– А как бы он без меня добрался к сундукам?
– Ну хорошо, допустим. Как вы собирались вывозить сундуки?
– Я бы попытался устроиться сторожем на место Херсонского. Директор брал только людей знакомых, а меня-то он уже знал. Думаю, не отказал бы. Но потом Гарика нашли…
– Как вы проникли в больницу?
– Я? В больницу? Зачем?
– Ну как зачем? Добивать Херсонского.
– Да разве ж это я? Гарик же мой друг. Нет, я бы не смог!
– Ой ли? В колодец бросить смог!
– Там другое. Там я думал, он уже мертвый!
– Тогда кто был в больнице?
– Да Зварыкин же! Ему ведь вообще не проблема, он санитаром в травматологии работает, на первом этаже. А Гарик лежал на втором. У них там даже ключи общие, дежурные врачи и медсестры все время с этажа на этаж бегают – помогают друг другу, когда вызов к тяжелым, да к экстренным.
– Зварыкин вам это все сам рассказал?
– Ну да. Он как-то узнал, где меня искать. И потом несколько раз приходил. Проверял, наверное, не сбежал ли я. Обсуждал, как клад вывозить будем.
– Ну и как же?
– Ну я-то не мог, я в розыске. Зварыкин хотел сам устроиться сторожем. А если бы не вышло – подкатиться к музейной тетке. Гарик говорил, она одинокая. У старух сейчас мода – с молодыми жить.
Бедная Зоя Васильевна! Не ведала, какие сети плелись вокруг нее. Может, и не стоит ее посвящать – поберечь пожилые нервы?
…Зварыкин на очной ставке с Легостаевым сказал, хищно осклабившись:
– Сдал, крыса? Ничего, попомнишь! Что ж, думаешь, я твоего поганца не потяну за собой? Даже не мечтай! И он свое получит, и ты тоже! Ходи теперь и оглядывайся. Я выйду, я вам еще раздам, всем сестрам – по серьгам!
* * *
Когда Легостаев обнаружил сундуки, он решил до времени не посвящать крестника в происходящее, и уж тем более – в историю с Гариком. Ну, а когда пришлось, так сказать, уйти в подполье, затаиться, то позвонил, предупредил, чтобы встреч пока не искал и сам не звонил.
Ленька встревожился, пристал с расспросами. Виктор не удержался и намекнул крестнику на грядущие счастливые перемены в их жизни, но предупредил, чтоб тот помалкивал.
– Я сам проявлюсь, когда время придет. Продадим свои хибары, уедем куда-нибудь на юг, к морю. Купим коттедж, будем жить припеваючи! Девчонок там симпатичных уйма, а хочешь – отсюда какую-нибудь козочку с собой возьми. Только путевую, не дуру и не лахудру какую-нибудь ленивую, чтобы дом вела!
Ленька как-то обмолвился, что недавно познакомился с медсестричкой из нейрохирургии, из сельских.
Вот только Зварыкин знал, где он укрывается. Потом, когда Гарика каким-то чудом нашли, и выходили, и даже перевели из реанимации в послеоперационную палату – Зварыкин явился к Легостаеву чернее тучи.
– Хана тебе! – сказал. – Херсонский на поправку пошел.
– Почему это мне? А тебе? – позеленел Витек.
– Потому что это ты его, а я только тащить помогал. За сокрытие много не дают!
– Как это – я? Ты совсем оборзел? Да иди ты знаешь, куда? Если возьмут, тоже молчать не буду!
– А мне плевать. Твое слово против моего, свидетелей нет. У тебя мотив, ты про клад хотел смолчать. А у меня – подумаешь, жена изменила сто лет назад! Я что ж, из мести его решил убить? Не смеши людей, кто в такое поверит! А вот ты – сумеешь отбрехаться?
У Виктора челюсть отвалилась:
– Ах ты гад!
Зварыкин захохотал и предусмотрительно выставил левое плечо вперед, чтобы боксерским ударом встретить Легостаева, если надумает кинуться.
– Хочешь жить – умей вертеться. Но выход есть. Крестник твой. Уж не знаю, что в нем девки находят. Срочно пусть знакомится с какой-нибудь санитаркой из нашего блока. И в ближайшее ночное дежурство пусть вызовет ее куда-нибудь. Пообжиматься на нижней площадке у подвала. И чтоб подольше, чтобы она ослепла и оглохла на время.
– Да ты чего? Такие знакомства за один вечер не заводятся! Какая дура пойдет с посторонним?
– А ты убеди его, что надо постараться. Подумаешь, делов-то, ему только в охотку. А ведь грязную работу опять мне придется делать. Даже не знаю, стоит ли оно того? Может, проще тебя замочить? И твоего сынка? Тогда все мне достанется!
Он снова злобно заржал.
– Расслабься, шучу! Ты, кстати, не растрепал крестничку про клад?
– Нет! – обмер Легостаев.
Санитар похлопал Витька по плечу:
– Ну и хорошо. Не боись, теперь у нас все пучком будет! Но помни: пойдешь на попятную – смотри у меня! Я на все пойду, ты понял? И при этом тебя не обижаю, как договаривались – все пополам. Хотя, конечно, это не по справедливости… Ну, там посмотрим. Я – человек чести! – и ухмыльнулся мерзко.
Он сегодня был расположен к шуткам.
Легостаев озвучил свою просьбу крестнику в тот же день:
– Тюрьма мне грозит, Леня!
Больше тюрьмы, однако, он боялся Зварыкина. Настолько струхнул, что впутал в историю и Леньку. Того, правда, долго уговаривать не пришлось – то ли не въехал, во что впутывается, то ли уж очень хотел помочь бате, так он называл крестного, – единственному человеку, от которого видел в жизни что-то хорошее.
А может, уже грела его мечта о новой прекрасной жизни, картины которой рисовал ему батя, и шумел в ушах океанский прибой?
Леонид, разогревая Олю поцелуями, сам увлекся, и опомнились они только тогда, когда сверху понесся нечеловеческий вой и поднялся переполох. Оля, вырвавшись из его объятий, пулей понеслась в отделение. В этот раз спасительного чуда с Гариком Херсонским не случилось.
А потом Оля начала истерить. Упаси боже, она ни в чем Леню не подозревала, но ее больная совесть отравляла ей существование. На какое-то время его ласковые уговоры, разумные аргументы, жаркие поцелуи глушили ее решимость. Но и совсем она не оставляла идею пойти в полицию и признаться, что ее не было в отделении, когда туда проник посторонний. Который, надо полагать, был совсем не посторонним, поскольку прекрасно ориентировался в обстановке и обстоятельствах.
Оля считала, что она в некотором роде соучастница убийства Игоря Юрьевича Херсонского. Наконец, в ее влюбленную головку начало закрадываться подозрение, что и Леня не просто так отговаривает ее от признания, и не по простой нелепой случайности именно в то ночное дежурство он вызвал ее на свидание.
Она гнала от себя эти мысли, но Леня ловил на себе ее задумчивые взгляды и начинал тревожиться. А затревожившись, он нарушил запрет бати и позвонил ему.
Батя, переполошившись в свою очередь, позвонил Зварыкину. Все закручивалось в такой тугой узел, что развязать его становилось невозможным.
– Я же говорил! – рыкнул Зварыкин. – Чего резину тянете?
В тот же день Зварыкин встретился с Леней и сказал:
– Что хочешь пой своей пташке, но чтоб сегодня вечером она пришла к тебе на свидание. Только не белым днем, и не в кафешку какую-нибудь. Давай вечером попозже, к тому корпусу, который строите. И открой дверь в подъезд, что с торца.
– Зачем? – спросил Юдин, надеясь не услышать того единственного ответа, который был очевиден.
– Тебе как, на пальцах объяснить или сам дотумкаешь? Большой уже мальчик! – издевательски ухмыльнулся санитар. – Вляпались вы со своим батей, так уж не дергайтесь. Делай то, что тебе велено. А то жить вам красиво хочется, а на расплату жидковаты оба. Приведи девку в подъезд, остальное тебя не касается.
Оля пришла нарядная, взволнованная. Встречавший ее на остановке Леня, смущаясь, сказал, что обстоятельства изменились, он не может пригласить ее к себе домой. Сторож просил его подежурить негласно, у него дома какой-то форс-мажор, а они в дружеских отношениях, нельзя отказать. Ему страшно неловко, но, если Оля не против, он постарается превратить бендежку на время ее визита в сказочный дворец.
Хотя некоторое чувство разочарования имело место, Оля не была против. В конце концов, какая разница, днем раньше или позже она увидит дом любимого?
Они подошли к строящемуся больничному корпусу уже в темноте. В бендежке горел свет, и глухо доносилась песня «Ах, какая женщина!» Должно быть, работал переносной телевизор, Леня его почему-то не выключил. Любимый обнял ее, прошептал:
– Хочешь, я покажу тебе звезды?
– С ума сошел, – засмеялась Оля. – Какие звезды – небо все в тучах?
– Если подняться повыше, их можно увидеть, ты разве не знала? Хочешь, я покажу тебе нашу с тобой звезду? Ее хорошо видно.
Не слишком Оле хотелось тащиться в темноте куда-то наверх, хоть Леня и запасся фонариком. Но она не хотела показаться любимому скучной неромантичной девушкой.
Они поднимались по лестнице все выше, девушка уже утомилась, да и Леня дышал тяжело. Наконец, остановились.
Леня, открыв дверь, подвел Олю к бетонной плите, выступающей из стены, – будущему балкону, еще не огороженному перилами.
– Смотри! – сказал. И отступил вбок, гася фонарик.
Она, задрав голову к небу, не почувствовала, что из кромешной тьмы выдвигается высокая коренастая мужская фигура. От сильного толчка девушка, захлебываясь криком, полетела вниз.
Уронив фонарик, поскуливая, Леня мчался вниз по темным лестничным пролетам, норовя свернуть себе шею. Его преследовал уже смолкнувший крик Оли.
Только чудом не переломав себе ног, он выскочил на улицу через дыру в заборе, про которую знали все работники больницы и больные. Там пошел шустро, с трудом удерживаясь от бега и проклиная всех на свете, начиная с крестного.
В какую историю он его втянул! Будь проклят и он, и его клад с грядущей распрекрасной жизнью!
Зварыкин, чертыхаясь и пятясь, подсвечивая фонариком, вытирал какой-то ветошью следы двух пар обуви. Невозможно было в темноте разобрать, где чьи следы! Что ботинки этого слизняка, что сапоги девицы, следы были по размеру одинаковые.
Вообще, предполагалось вытереть только следы паршивца, оформив все как самоубийство. Благо, опыт у этого доморощенного донжуана по части девичьих самоубийств уже был. Тьфу, куда эти дуры смотрят!
Сам Зварыкин предусмотрительно поднялся наверх в носках, ботинки были у него в полиэтиленовом пакете, а обулся он уже внизу, на асфальте. Ветошь сунул в пакет из-под ботинок.
Как оно теперь все пойдет? Не сдулись бы да не раскололись эти два придурка-родственничка. Испортят дело в самом конце, когда оно почти сделано.
Он еще подошел к телу, посветил. Подтянул к себе отлетевшую в сторону сумочку, порылся. Нашел в кармашке телефон. Выбрался с больничного двора тем же путем, что и Юдин, через дыру в заборе, чтоб не отсвечивать на проходной.
Эпилог
Отгремели салютами и петардами утомительные новогодние праздники, работающий люд начал втягиваться в трудовые будни. Лидия Федоровна Херсонская отвела скромные сороковины по мужу.
К Крещению, наконец, ударили морозцы, и даже лег робкий снежок. Небо разъяснилось, стало выше и поголубело. Евдокия Валерьяновна Горохова, вспомнив про оставленные в кабинете районного ОВД зонты, выбрала время, чтобы зайти и забрать их.
Для компании она упросила сходить с ней Людмилу Петровну, робела одна. Она теперь стала бояться людей, ходила в черном платке и глаз на встречных не поднимала.
Как ни утешали ее близкие, как ни старались развеять и отвлечь, она выслушивала слова сочувствия, но не проникалась. Как это – не ее вина? А чья же? Это она вырастила дочь, которая стала, как ни выбирай гладких выражений, наводчицей. Угробила собственную бабушку.
При этом не перестала быть Дуне дочерью, родной кровинкой. Ее крест, ей и нести.
Людмила Петровна, в свою очередь, подключила свою соседку.
– Тебе не хочется сходить в угрозыск? Оперов поблагодарить?
– С чего бы это? – вытаращила глаза Лида. – Они за свою работу зарплату получают!
– Но ты же сомневалась, что Бурлаков найдет убийц Гарика? Жаловаться на него хотела, хамила ему. Хотя бы из чувства справедливости: признаться, что была неправа.
Чувство справедливости Лиде тоже было присуще.
– Ну, разве что… – скрепя сердце, протянула она с неохотой.
Так втроем они и явились в РОВД. Поздравили с прошедшими и грядущими праздниками.
– Эта Кира… – сказала Дуня, уже уходя. Вы знаете, куда ее после суда отправят?
– Нет, конечно. Это сообщают только родственникам. если очень надо – могу попробовать узнать через адвоката. А вам зачем?
– Да что ж!.. – залопотала Дуня, забыв, что она в присутственном месте. – Росла девка, как горох при дороге, а теперь ее жизнь так чебурдыкнула! Не ýрода же она конченная? Вы же говорите, все от нее откараскались!
– Это да. Мать ни разу не приехала. Следователь говорил, что и позвонила-то всего один раз. Не думаю, что она на зону к ней будет ездить.
– Я к ней буду ездить… А то ведь совсем захряснет девка.
Бурлаков воззрился в немом изумлении. Дуня его невысказанный вопрос поняла.
– Мама меня поймет. Она простит.
Дуня по-прежнему говорила об умершей матери как о живой.
– А как Юля к этому отнесется?!
– Да, наверно, плохо отнесется… Она ее имени слышать не может. Но я все равно буду ездить. У Юли я есть, сестры есть, а у этой Киры – вообще никого.
То ли от сильного волнения, то ли воспринимая уже капитана как своего, она говорила, переходя то на общеупотребительный, то на свой собственный язык.
Бурлаков подумал: перестанут ли когда-нибудь женщины его удивлять? Вот и Лида. Зачем, собственно, пришла, кто ее заставлял? Учитывая их далеко не дружеское, не столь давнее общение…
Людмила Петровна уже у самой двери спохватилась:
– Вадим Сергеевич, а вы приходите к нам на чай!
Увидев изумление на его лице – засмущалась. Она уже успела по некоторым своим каналам узнать, что жена от капитана ушла.
– Ну, если наше приглашение не покажется вам нескромным
Ах, простота провинциальных нравов! В таком серьезном учреждении, да солидному человеку, при чинах, – вот так, с бухты-барахты!..
– Почему же нескромным… И к кому это – к вам?
– Ну, ко мне, конечно. Просто мы же с Лидией Федоровной в одном дворе живем, даже в одном доме. Я и привыкла: мы да мы! А у меня пирожки с тыквой – мировые получаются!
– У меня лучше! – не сдержалась Лида.
– Безусловно! – с жаром подтвердила Людмила Петровна.
* * *
Бурлаков не задержался с визитом, явился уже через неделю, на Татьянин день. Компания была в сборе: кроме Людмилы Петровны и Лиды, естественно, Людмила Ивановна и Зоя Васильевна. Пирожки и в самом деле были замечательные – и с тыквой, и с яблоками, и с мясом и капустой. Где чьи – никто не уточнял, налегали сообразно вкусам.
В возникшей паузе Людмила Ивановна обратилась к Зое Васильевне:
– Зайка, почитай стихи! Наверняка же что-то новенькое сочинила!
И пояснила Вадиму Сергеевичу:
– Она у нас темы из жизни берет. Как какая-нибудь история – так раз! – готово стихотворение!
Зоя Васильевна опасливо взглянула на Лиду.
– Про меня, что ли? – осведомилась Лидия Федоровна. – Давай, послушаем!
«День покатился по наезженной…» – начала Зоя и запнулась, и опять с опаской взглянула на Лиду.
– Да читай уже! – та досадливо махнула рукой.
День покатился по наезженной…
А где-то там, а где-то там —
Нарисовалась и забрезжила,
И устремилась по пятам
Негаданная и нежданная,
Некликанная и незванная,
Неотвратима – от незнания —
Твоя беда, твое страдание.
А ты, в неведеньи счастливом,
Работаешь на перспективу
И строишь планы на потом…
О веке грезя золотом
Кроишь недели, дни планируешь,
Минутами манипулируешь…
И может, только сердце слышит:
Тебе беда в затылок дышит!
Она с тобой – на юг и запад,
Чтобы обрушиться внезапно
В день, обозначенный судьбой,
И стать лицом к лицу с тобой,
Чтоб рядом быть с тех пор всегда…
Ты, обреченно и устало:
«Ничто беды не предвещало!» —
Кому-то скажешь иногда.
Лида встала и молча вышла из комнаты. Бурлаков укоризненно покачал головой.
– Ничего, ничего! – Сказала Людмила Петровна. – Пусть привыкает. Ей теперь с этой бедой жить, что ж теперь, весь век как с больной нянчиться?
Лида отсутствовала недолго, вернулась с бутылкой коньяка.
– Помянем Гарика, – сказала. – Царство ему небесное! А вам, Вадим Сергеевич, спасибо. Он там теперь будет лежать отомщенный.
– Да что я, – засмущался Бурлаков. – У меня такая работа. Подруг своих благодарите.
– Их я тысячу раз благодарила, и еще не раз поблагодарю.
…Расходились по домам в разные стороны. Сеял редкий снежок. Уходить с улицы не хотелось, воздух был изумительный, пахло соленым арбузом.
«День покатился по наезженной…» – твердил Бурлаков, шагая неторопливо к остановке.
Конец.
Для оформления книги использованы собственные фотографии автора.
