Лидия Луковцева
Кто в тереме?
Так же дружно они божились, что остальные три входных двери запирал мастер собственноручно. При этом как рабочие, так и мастер, скромно помалкивали о том факте, что были и еще ключи – дубликаты ко всем четырем дверям. Сделаны они был на тот случай, если мастер задерживался, и чтоб работяги не валяли дурака, забивая козла или балуясь с телефонами в бендежке, а самостоятельно приступали к выполнению своих обязанностей.
Рабочие приходили к девяти, сторож частенько уходил в восемь, их не дожидаясь, хотя и должен был передать объект. А ключи, по общей договоренности, обычно лежали под одним из крылечек. Не секретный ведь объект, кому могло что-то понадобиться в пустом недостроенном здании!
Охранник на проходной просто не обращал внимания на снующих туда-сюда посетителей и персонал. Официально приемные часы были с шестнадцати до восемнадцати, но родственники шли навестить своих больных и позже, ведь почти все сами работали до шести. Калитку охранник закрывал не раньше 20.00.
Конечно, на лестнице должны были остаться следы сапог – не птицей же вспорхнула девушка на пятый этаж. Но, как на грех, тот рабочий день не задался – не подвезли стройматериалы для плотников, а каменщиков сняли на другой объект. Оставшихся мастер заставил заниматься уборкой помещений, то бишь подметать строительный мусор.
Как обычно, он мотивировал это тем, что надо же будет ему что-то писать в нарядах, если они хотят получить зарплату. Нормы вынужденных простоев в СНиПах не указываются, а у него и так голова пухнет каждый месяц, когда приходится закрывать наряды. К тому же должно было приехать высокое начальство из Минздрава, на предмет контроля, – что ж им, ботинки пачкать в цементной пыли да стружке?!
И вот практически весь день бригада, надев респираторы, поднимала строительную пыль в комнатах и на лестницах.
Следы, конечно, должны были остаться в любом случае – на улице сыро, грязь. Даже если они высохли. Но их не было. Их счистили, смели или даже подтерли. Не сама же Оля.
Зоя Васильевна
У Зои Васильевны случилась беда. Выражаясь языком Люсиной приятельницы и коллеги Дуни Горошихи, у нее крякнулся тонометр. А как без него? Утречком померил давление, и уже знаешь – кофейку хлебнуть, корвалолчиком можно обойтись или кардиоминчиком, или уже и очередь внеочередной таблетки пришла. Тогда какой – понижающей или повышающей давление, у Зои Васильевны оно скачет.
Несколько лет назад тонометр подарил ей сын, привез из Японии, он тогда ходил в загранку на теплоходе. С тех пор Зоя, глядя на аппараты подруг – пародии корейско-китайского производства, ощущала легкое чувство превосходства. Хотя, как человек тактичный, старалась его не демонстрировать. И Господь наказал ее за гордыню.
С техникой женщина вообще никогда не бывала в дружеских отношениях, техника ее не любила, и она просыпалась по утрам в тревожном ожидании: что сегодня у нее сломается? Обращаясь с утренней молитвой к Богу, отношения с которым у нее были весьма непростыми, Зоя Васильевна просила не о ниспослании ей здоровья и благополучия, а о том, чтобы была благополучна ее бытовая техника. Не сломался водопровод, не подвела бы самодельная канализация.
Бог, видимо, не мог простить Зое Васильевне жизни, прожитой в неверии, хоть и с соблюдением общечеловеческих законов, норм морали и нравственности. Он не хотел принимать во внимание того факта, что Зоино поколение воспитывалось исключительно в духе атеизма. Многие из ее поколения под старость резко озаботились спасением души, прониклись верой, причем искренне, и стали активно посещать церковь.
Зоя Васильевна пошла своим путем. Как истовый книгочей, она начала свой путь в поисках истины с художественной литературы, от исторических романов перешла к популярной литературе религиозной тематики, для объективности – и антирелигиозной, затем – к учебникам по религиоведению и словарям, и опять – к литературе художественной. Ее поиски истины, в итоге, выразились в формуле «что-то есть».
Она, то есть, признала факт, о котором ей талдычили подруги в самом начале ее богоискательства. Люся называла это «что-то» – «Космос» или «Мироздание», поскольку добрую четверть своей жизни посвятила работе в планетарии. Мила говорила «Судьба» и «Высшие Силы», поскольку была дамой суеверной. Если ей рассказывали что-то о человеке незнакомом, первый вопрос Милы звучал: «А кто он по гороскопу?»
Про всех своих знакомых она была в курсе, кто есть кто, и по какой причине с ним (ней) произошло то-то и то-то. И только потом, исходя из получаемых сведений, трактовала события жизни людей, о которых рассказывали.
Зоя же однажды решила для себя: пусть это будет Бог. То есть, уверовала. Тем более, что на протяжении всей жизни ощущала чье-то присутствие в своей судьбе. Ее кто-то незримо хранил, и благодаря этому из многих затруднительных и щекотливых ситуаций она выходила с честью.
В этой связи она припомнила «Двадцать седьмую теорему этики» братьев Стругацких, и привязала научно-фантастический роман к своей религиозной системе как еще один аргумент. Но, видимо, Господу ее умствование было не по душе: вера должна идти от сердца, а не от ума.
Как-то не возникало у них с Зоей Васильевной взаимопонимания, духовной близости, и она винила себя, комплексовала, называла себя полуверком и стеснялась обращаться с просьбами. Как-то выкручивалась своими силами. Просьбы ее, по большей части, касались бытовой техники.
Соседка Зои Васильевны – Калерия Герасимовна, когда складывались в жизни тяжелые обстоятельства, ну хоть волком вой, говаривала:
– Вот пойду и прыгну с крыши!
На это муж ей отвечал:
– Раз есть желание – прыгай!
Впору было и Зое теперь идти прыгать с крыши, в таком она была отчаянии. У тонометра запала кнопка, намертво, ни туда – ни сюда.
– Ты ж, наверно, со всей дури на нее давишь, – ругался сын по телефону, – а к ней надо только прикасаться нежно. Это же электроника!
Он как раз был в отпуске и не бороздил океанские волны на своем лайнере, а топтал астраханскую землю, обретаясь у очередной жены. Истосковавшись по женской ласке, пока бороздил моря, мать навещать не торопился, дабы исполнить сыновний долг хотя бы из приличий.
Мать не обижалась: дети живут свою жизнь, а он был все же неплохим сыном. Если у детей нет потребности в общении с родителями – это проблема родителей. Значит, чего-то недодали в свое время или передали душевную черствость по наследству.
Между тем, в аптеке ей дали листочек с реквизитами мастерской, специализировавшейся на ремонте именно японской медицинской аппаратуры. Окрыленная Зоя Васильевна помчалась в маршрутке на другой конец города.
– На кнопку сильно давили, – констатировал мастер, обращаясь почему-то к другому мастеру, а не к Зое.
– Со всей дури? – робко уточнила Зоя Васильевна.
– Все ведь понимает, – сказал мастер, по-прежнему глядя на коллегу. Он был такой серьезный, суровой внешности.
Груз собственной никчемности давил на плечи бедной женщины сильнее, чем земное тяготение.
– Ох, эти женщины! – с мукой в голосе произнес мастер, опять же в пространство.
Он как бы давал понять Зое Васильевне, что она не одинока в своем диком, пещерном невежестве, не изолировал от прочих дочерей Евы. То есть, намекал великодушно, что для обитания в социуме Зоя Васильевна была еще не окончательно потеряна.
Поколдовав над аппаратом и переведя суровый взор на заказчицу, вымолвил:
– Я все же вам кнопку почистил.
– Сколько я вам должна? – спросила Зоя Васильевна, выдохнув с облегчением и щелкая замком кошелька.
– Нисколько. Я же ничего не делал.
– А за «почистил»? Проверка, то есть?
– Тестирование.
– Ну да, простите, – засмущалась женщина, опасаясь, что мастер опять утратит в нее веру.
У нее было чувство, что она попала в этот блистающий мир пластмассы, искусственных цветов в стильных кашпо и белокурой приемщицы в мини-мини юбке – прямо из пещеры, и на плечах у нее не пуховик, а бизонья шкура.
– Я прямо в коммунизм попала! – восхищенно воскликнула она, делая комплимент обоим мастерам и приемщице (менеджеру по чему-то там?) вкупе, защелкивая кошелек.
– Скорее, в японский капитализм, – милостиво промолвил другой мастер.
– Который с человеческим лицом?
– Это мы не в курсе. Может быть, мы как раз наблюдаем его звериный оскал, – созрел, наконец, до шутки ее мастер. Он, видимо, был нормальный, в-принципе, мужик. Просто, быть может, жена подпортила с утра настроение.
Домой женщина вернулась в состоянии эйфории. Ее вообще несложно было погрузить в состояние пионерского восторга, достаточно было лишь не обсчитать в супермаркете или не нахамить в присутственном месте.
Дома она поспешила померить давление, нежно прикоснулась к кнопке – та запала, и запала намертво. То гримасничал японский капитализм. Скалился во всю свою рожу. Правда, в качестве варианта можно было предположить, что это Бог по привычке проигнорировал утреннюю мольбу Зои Васильевны.
Малюсенький повод для оптимизма Зоя Васильевна все же сумела отыскать.
– Денег с меня все-таки не содрали, – говорила она, вытирая злые слезы обиды на свое беспросветное существование в эпоху этого проклятого технического прогресса, навестившей ее Люсе. – Эх, не в то время я родилась!
– Но ты же, по Милкиным расчетам, проживаешь шестую жизнь. Кто знает, может, в какой-то из своих предыдущих жизней ты как раз была светочем технического прогресса.
– Лучше бы мне быть светочем в теперешней жизни!
– Кто же нас спрашивает, песчинок малых! Только и забот у Вселенского разума.
– Отстань ты со своим Вселенским разумом!
– Поедешь к ним еще раз?
– Нет уж, дудки, – поежилась несчастная. – В конце концов, в аптеках этих тонометров – как грязи. Подумаешь, две тысячи… Ну, не двадцать же!
– Особенно, если учесть, что пенсия у тебя девять тысяч, а не двадцать…
– Да ладно! Лишь бы не было войны.
– Моя ты дорогая! Умна не по летам, – вздохнула верная подруга.
– Представляешь, – говорила Люся – этот Бурлаков уже не знаю, что про нас думает!
– А что такое?
– Хочет, чтобы мы познакомились с санитаркой из нейрохирургии и напросились к ней в гости!
– «Мы?» – с подозрением переспросила Зоя.
– Говорил-то он со мной, но подразумевал нас. Он же прекрасно понимает, что одна я не стану этим заниматься!
– Подразумевал, значит? «Мы говорим «Ленин» – подразумеваем «партия», мы говорим «партия» – подразумеваем «Ленин»…
Зоя Васильевна, филолог по образованию и библиотекарь по профессии, не упускала случая привести к месту какую-либо цитату.
– Ну, в каком-то смысле, – отмахнулась Люся. Они с Милкой давно привыкли и притерпелись к этой невинной слабости подруги – у каждого свои недостатки.
– А в чем, собственно, дело? Заниматься чем – «этим»?
– А в том, собственно, что речь идет об этой Оле Крохмалевой, медсестричке. Царство ей небесное, хотя про самоубийц, вроде, так не говорят. Но, может, там и не самоубийство, Бурлаков не зря же землю роет. Но он не смог ничего из нее вытянуть.
– Из кого? Из медсестрички?
– Ну конечно же нет! Не из медсестры, а из ее квартирной хозяйки – Валентины Трофимовны Симоновой. Она санитарка в той же нейрохирургии.
– А чего это ты злишься?
По некоторой суетливости, не свойственной подруге, по словесному водопаду и по чрезмерно бурному возмущению в адрес этого хитромудрого Бурлакова чуткое ухо Зои улавливало фальшь. Она сделала вывод, что подруге, как говорится, и хочется, и колется.
Но Люся ждет от нее поддержки, одной ей сиротливо и одиноко встревать в авантюру. А Мила, которая всегда в таких случаях горяча на поддержку и легка на подъем, далеко.
– Я?.. Чего это я злюсь? Совсем не злюсь!
– А что же это он так опростоволосился, твой Бурлаков?
– Да, говорит, тетка с замедленной реакцией. Или напугалась полицейского чина, прямо задеревенела вся – того не помню, этого не знаю…
– А ты-то что можешь?!
– Мы!!! Мы?.. Или нет?
– Ну, допустим, мы! Куда ж мне деваться с подводной лодки.
– Нет уж, давай без допусков! А то придется к Лидке обращаться, а она и так ядом дышит на Бурлакова. Как узнает, что он не исключительно Гариком, а какой-то Олей занимается, точно на него жалобу накатает.
– Так наша-то роль какая?
– Заинька, я тебя люблю! А наша роль – поговорить с Валентиной, так, ненавязчиво, по-женски…
– А он тебе, что же, и вопросник составил?
– Ну, какой вопросник! Вопросов и не надо задавать, так – попить чайку, побеседовать, повспоминать… Сказал – как только вы, женщины, умеете. Ни о чем и обо всем. Может, в дружеском разговоре вспомнит какую-то мелочь, деталь, которой раньше значения не придала. Бабьи терки, короче.
– Словом, в навозной куче отыскать жемчужное зерно. А почему прямо и откровенно не сказать, с какой целью мы напросились в гости? Без этих обходных маневров? Ты же знаешь, как я этого не люблю!
– Ты что! Она же опять закроется, как улитка в раковину! Начнет мучительно вспоминать что-нибудь важное и существенное – по ее мнению. А может, ничего существенного она и не знает. Психология, что ты хочешь! Бурлаков сказал – мелочи запоминайте, бабский треп!
– Так и сказал?
– По смыслу – да! А по форме – как-то более культурно… Главная закавыка – как познакомиться? Не в больницу же ложиться с фальшивым диагнозом, под полицейским прикрытием?
– Зачем – в больницу? Пойдем к ней домой.
– Но как? Придем к ней и скажем: «Здрасьте, давайте знакомиться, и нельзя ли у вас попить чайку»?
– Валентина, говоришь, ее зовут? Симонова? А не на Некрасова она, случайно, проживает?
– А тебе это откуда известно?
– Уж известно. Мы с ней уже два года знакомы!
Люся поставила отвалившуюся челюсть на место, собрала мозги в кучку, на что ей потребовалось некоторое время, и ревниво спросила:
– Это когда же ты успела?
– Не я, а мы с Милкой.
– Даже так?
Люся закипала на глазах. В расстройстве она упустила тот факт, что проблема знакомства разрешилась сама собой.
Ревность пожирала ее: как же так, ее драгоценные подруги обтяпали что-то за ее спиной и не просто не посвятили в происходящие события, а обошли, умолчали, как шпионки, не обмолвились ни словечком. Вот так да! Выходит, они вдвоем скооперировались и теперь дружат против нее!
В запале Люся «накачивала» себя, и как любой человек в таком состоянии, мигом лишилась разума и чувства справедливости. Ревность – зверюга ужасная! Зоя, наконец, услышав уже слезы в голосе подруги, уразумела смысл происходящего и бросилась спасать положение.
– Люсенька, да ты что? Как ты могла подумать про нас с Милкой такое? – в ужасе вопрошала она. – Да я на тебя сейчас обижусь!
Угроза немного остудила Люсину горячую голову. Если Зайка обижалась, она переставала разговаривать с обидчиком, и, терзаясь в душе, если даже сознавала свою неправоту, могла промолчать и неделю, и две.
– А откуда ж тогда? – пошла она на попятную.
– Да когда нам с Милкой по башке в теремке у Тихановича дали, помнишь? И мы в нейрохирургии день пролежали? Тогда с ней и познакомились. Один раз даже в гости сходили, саженец ореха ей отнесли. Она все «Идеал» искала, а мой орех, ты ж знаешь какой – в очередь на саженцы стоят. Она мне взамен айву дала, у нее хорошая, крупная. Ну ты ж видела, я посадила!
Теперь уже Зоя частила и выплясывала перед этой старой дурой Люсей, которая посмела заподозрить их с Милкой в предательстве!
– А почему ж я об этом ничего не знаю? – еще хорохорилась Люся, но уже заметно сбавляя тон.
– Да потому, что ты в это время по своим Черногориям разъезжала с Игорем Николаевичем! – почувствовав, что Люся дает слабину и вот-вот уже начнет каяться, Зоя сочла момент удобным, чтоб перейти в наступление.
– А почему вы мне об этом никогда не рассказывали? – Люся понимала, что терпит фиаско, но еще хотела соблюсти лицо.
– Да потому, что мы просто забыли! Столько всего в тот год произошло событий поважнее! И ты, ты своими рассказами про Черногорию нам головы закружила!
Сама, сама кругом виновата, думала Люся, шагая домой. Но с плеч у нее гора свалилась. Счастливая улыбка освещала ее лицо.
Повода для встречи с Валей долго искать и не надо было, он сам напрашивался.
– Позвони ей и скажи, что сидишь на телефоне, обзваниваешь знакомых – не пустит ли кто на квартиру твою родственницу-студентку, девушку из села, чего мы мудрить будем.
– А потом как выкрутимся?
– Чего там выкручиваться, скажем, что нашла девушка квартиру поближе к колледжу. Ну, чего ты на меня уставилась, как Ленин на буржуазию?
– Нет, дорогая, знакомство с Бурлаковым явно не идет тебе на пользу. Ты становишься записной вруньей! И, главное, прямо с лету придумываешь ходы, по вдохновению!
– С волками жить – по-волчьи выть, – польщенно хмыкнула Люся. – А то ты никогда не врешь!
– Вру иногда. Но мне, чтоб соврать, неделю на обдумывание надо!
…Валентина оказалась весьма крупной дородной женщиной. Женщина-гренадер, сразу же приходило на ум определение.
Ее низкое контральто, если слушать его с закрытыми глазами запросто могло сойти за баритон. Но по маленькой кухоньке, совсем не соответствующей ее комплекции, она металась, как шустрый веник, и посуда, когда начала накрывать на стол, прямо-таки порхала в ее руках.
Наверное, так же ловко она управлялась с лежачими больными и с рабочим своим инструментом – лентяйкой и утками. Она, похоже, была из породы женщин, перед которыми не то что одинокий скакун на лету останавливался, а резко тормозил целый табун. И в горящих избах под льдистым взглядом ее серых глаз пламя затухало само собой.
Видно было, что Валя искренне рада приходу малознакомых женщин, и она сама вскоре это подтвердила, рассказав, как ей одиноко и некомфортно в доме после трагической смерти ее квартирантки, славной девушки, которая не то с собой покончила, не то убили ее.
Зоя с Люсей недоуменно переглядывались: самой Вали было так много, что она занимала большую часть кухонного пространства, и непонятно было, зачем ей еще кто-то на этой территории. Она с завистью посмотрела на миниатюрную Люсю:
– Какая ты… изячная… А ведь постарше меня будешь.
– Зато ты – вон какая справная, – петух хвалил кукушку.
– Ой, не говори! И болеть – болею, а обед все равно строго по часам! Вон какой мамон наела!
Когда она смеялась, возникало ощущение, что во рту у нее не тридцать два, а с полсотни отборных, первосортных зубов, словно впритык насажено крупной белоснежной фасоли.
Видно, Вале не приходилось еще бывать одной подолгу: работа с людьми, где-то неподалеку обретались дочь с внуками… Людмила Петровна с Зоей Васильевной уже адаптировались в своем одиночестве и чувствовали себя в нем если уж не комфортно, то и на стенки не лезли, как и их третья подруга, Людмила Ивановна.
У Милы дочь и внуки находились за тысячи километров, у Люси жили поблизости, в Астрахани, но, поскольку отношения с невесткой не заладились, общаться с ними приходилось не часто. У Зои внук, скорее всего, был неродным, и она его не знала. Бывшая невестка, разведясь с сыном вскоре после рождения мальчика, от алиментов отказалась и настаивала, чтобы Зоин сын отказался и от отцовства. При этом жила с мужчиной, как догадалась Зоя Петровна, по оброненной сыном в телефонном разговоре с бывшей женой фразе, со своим бывшим парнем.
Конечно, все они скучали по детям и внукам, но обстоятельства не переделаешь, у детей своя жизнь, и складывается она так, а не иначе. Не виснуть же гирей на взрослых детях, если в конце жизненного пути ты оказалась одна. Во всяком случае, пока ноги носят.
А они – так и не одни, их трое! Три подруги, и уже не один пуд соли вместе съели, переживали и размолвки, и примирения. У Вали же, похоже, таких подруг не было. Бедняга! А с молоденькой квартиранткой они, наверно, нашли общий язык.
Так сам собой завязался разговор. Естественно, одной из главных обсуждаемых тем была смерть Оли, а если хозяйка меняла тему, гостьи ненавязчиво ее к ней возвращали. Но для Бурлакова ничего интересного ими услышано не было: так, садово-огородная тематика. Как прижились орех и айва, какими семенами и рассадой можно обменяться в перспективе, да какие вкусные у Вали баклажаны, не даст ли рецепт?
Ничего интересного, пока речь не зашла о сережках.
– Ой, – сказала Валя Зое, – какие у тебя сережки симпатичные!
– Подарок покойного мужа! – похвасталась Зоя. – Он мне на дни рождения все сережки дарил. Почему-то любил сережки, а не брошки там или цепочки-кулоны.
– Да уж, и вкус него был, – не без зависти вздохнула Люся.
Ей никто не дарил ни сережек, ни цепочек. Когда жила с мужем и еще была у них любовь, на дорогие подарки просто не было средств, тем более на золотые украшения. А когда возможность появилась, кончилась любовь. После развода с предателем-мужем Люся так и прожила полжизни бобылкой, в трудах и заботах, нехватках-недостатках, и сережки у нее были одни-единственные, родителями подаренные на свадьбу.
– А мой мне деньги даст и говорит: «Сама купи, что хочешь, что я в этих ваших берендюльках понимаю?» И правда, ничего не понимал! Я куплю сережки – думаю, ну похвалит, на комплимент, может, какой расщедрится. Леня, говорю – вот, твой подарок! А он:
– Ну, и ладно. Носи себе на здоровье, – даже не взглянет толком.
И вдруг она застыла с открытым ртом.
– Ты чего, Валь?
– Что случилось?
– Сейчас вспомнила… Оля, буквально перед смертью, сережки купила. Красивые такие, с рубином! У нее были простенькие, родители на восемнадцатилетие подарили. А тут чуть не половину сбережений своих потратила! Крутилась перед зеркалом, пока я здесь, в кухне пирогами занималась. Выходные у нас совпали, такая редкость, хотели вечером пирогами побаловаться! Мурлыкала она себе что-то под нос, а потом говорит:
– Лене должно понравиться!
У меня тогда мысль мелькнула – при чем тут мой Леня? Да пирог подгорал, пока вытаскивала да новый ставила… Потом соседка заглянула… Я и забыла напрочь! Леня, значит…
Наконец, пришла пора и попрощаться. В коридоре Зоя мучилась с незастегивающимся замком на ботинке. Новые ботинки она жалела надевать в этакую хлябь, а на старых давно уже надо было поменять замки – в самый неподходящий момент не застегнутся. И, похоже, час икс настал.
– Да что ж ты мучишься, – посочувствовала Валя, – купи замки да поменяй!
– Да будка у нас поблизости закрылась, мастер то ли место другое нашел, то ли прогорел… Много ли на нашем старье заработаешь! А отвезти куда-нибудь еще никак не соберусь.
– Не надо никуда везти! У нас тут неподалеку мужик хорошо ремонтирует, и берет недорого. Только замки купи! Я тебя отведу.
– Правда? А когда? Завтра можно, чего откладывать?
– Завтра-то я работаю в день, и на ночь останусь, подменять… Потом поспать нужно…
– А ты скажи адрес, что я тебя беспокоить буду! Найду поди, взрослая тетя.
– Да найти несложно, на нашей же улице, двадцать четвертый номер дома. Светка, есть тут у нас одна беспутная бабенка, приняла мужика, да такой деловой оказался! Как он на эту шалаву позарился?! И во дворе порядок навел, и калитка теперь не на распашку, и тише стало, а то к ней кто только не шел! Прямо трактир устроила в доме.
Мужик ее, похоже, не работает нигде, раз целыми днями дома, хоть и не совсем старый. Но без копейки не живут, обувку ремонтировать ему со всех сторон несут! Только они все больше под запором сидят, Светку разок побили ее гости, чего-то не поделили. Может, ее саму не поделили, вот она и остерегается. Ну или, может, и мужику самому этот шалман не по сердцу.
Так что вы калитку толкните, у Светки собаки нет, а если будет на запоре – покричите. Звонок у нее сломан. Хотя, может, новый муж уже и звонок починить успел?
– Что, давно живет? Уже столько трудовых подвигов совершил! Другому на пятилетку хватило бы.
– Моему-то точно хватило бы, – вздохнула Валя. – Не энтузиаст был в работе, упокой его Бог. А этот-то? Нет, не так давно поселился.
Бурлаков, провожая дам на задание, предупредил про любознательного и любвеобильного Блэка.
– Если выскочит – ноги на ширину плеч и в землю до упора! Укусить не укусит, но с ног свалит, – напутствовал он.
Едва Блэшка выметнулся из-за сараев, хозяйка оперативно гаркнула «фу, Блэк»! Пес с галопа перешел на медленную рысь, а приблизился вообще танцующим шагом. Изначальные бурные эмоции его утихли, только повилял хвостом, блюдя приличия.
И где тут Бурлаков углядел тормоз?
К Светкиной калитке был прибит старый ботинок с ощерившейся пастью. В средневековых городах мастеровые вывешивали над дверью сапоги, подковы, деревянные раскрашенные калачи, чтоб человек не мучился догадками, что производят в этой мастерской.
У Светкиного сожителя с юмором все было в порядке. Надо полагать, ботинок специально разодрали до середины для наглядности: здесь чинят обувь эконом-класса, в любом состоянии, не робейте, заходите.
Тем не менее, калитка была на запоре. Звонок, однако, работал, мужик и в самом деле не был лодырем или же имел на беспутную бабенку серьезные виды. Наверное, была она красоты неописуемой.
Звонить пришлось несколько раз. Причем, не слишком высокий забор не скрывал окон, и подруги заметили, что в одном из окон штора шевелилась – их явно разглядывали. Непонятно, что хотели увидеть хозяева, над забором торчали только две женских головы: одна в вязаном берете, другая в суконном.
Наконец, входная дверь открылась и выпустила из глубин домика хозяйку, в старенькой куртке-пуховике и «прощайках» на голых, не по сезону, стройных ногах. По цементированной дорожке к калитке не лебедь белая плыла – вихляла бедрами манекенщица из провинциального салона моды. Не слишком высокого пошиба, только-только осваивающая азы походки от бедра, и не слишком успешно.
Причем, вихлялась Светка совершенно бескорыстно, всей публики было – две старые кошелки за калиткой. Видимо, спектакль был рассчитан на того, кто смотрел ей вслед из окна.
Была она ничего себе бабенка, симпатичная, если бы не общая помятость. Конкретно, обращали на себя внимание нос и щеки, начинающие приобретать сизый цвет. Положение пока можно было, наверное, спасать макияжем: невнимательный глаз еще мог принять благоприобретенную сизоносость за врожденную, которая объяснялась бы близким расположением к кожному покрову сосудов.
Но когда Светка заговорила (даже если бы дамы не были предупреждены Валентиной), все заблуждения рассеялись. Изо рта красотки заструилось такое амбре, что впору было кричать «закусить мне, закусить!» Причем, не надо было быть профессиональным дегустатором с нюхом от Бога, чтобы понять: Светка, однозначно являясь поклонницей Бахуса, никогда не предпочитала сок виноградной лозы. Ее вкусовые пристрастия не распространялись дальше паленой дешевой водки и даже, возможно, «фанфуриков».
Голос ее тоже отстоял на весьма приличном расстоянии от трелей соловья, а гораздо ближе был к немелодичному «кар» родимой поволжской птички, которую местные так и называли – карга.
Впрочем, низкие посаженные голоса в нынешние времена – принадлежность едва ли не половины представительниц прекрасного пола уже с юных лет. Отстаем мы от Запада в борьбе с курением, ох, отстаем!
Выслушав лепет подруг, хозяйка сделала широкий приглашающий жест рукой:
– Милости просим! Собак не держим – сами как собаки!
Полагалось посмеяться. Шутка.
Введя женщин в дом, хозяйка крикнула:
– Витек! К тебе клиентки!
В последнее время на Люсю имя «Витя» действовало как красная тряпка на быка. Она сделала стойку. Появившийся из другой комнаты мужик был в годах, много старше сожительницы. Когда-то и он, наверно, был интересным, из десятка не выкинешь: не слишком высокий, но крепкий. Теперь же лицо свидетельствовало о том, что он многократно вступал в схватку с жизнью, и если между ними выпадала ничья, то было это нечасто. А уж победителем ему бывать доводилось и того реже.
Люся буквально ела его глазами. Он это почувствовал, спросил:
– Мы что, знакомы?
– Да вроде нет, но, может, встречались когда-нибудь случайно, на улице. В Артюховске же живем!
– Я б такую симпатичную женщину запомнил, – разродился комплиментом мастер.
Выражение его лица свидетельствовало как раз об обратном. Двусмысленный комплимент, учитывая разные возрастные категории и непрезентабельный вид Люси, не готовившейся никого поражать. Она, впрочем, никогда и никого поражать не стремилась даже смолоду. Начисто была лишена природой этой типично женской черты.
Не зная, то ли поблагодарить за комплимент, то ли посмеяться как шутке, Люся кисло улыбнулась. Светка заржала.
– Ты у меня смотри! – погрозила пальцем Витьку.
…Вечером Люся докладывала по телефону Бурлакову о результатах своей разыскной деятельности.
– Леня, говорите? – Бурлаков был крайне заинтригован.
– И знаете, Вадим Сергеевич… не знаю даже, стоит ли говорить…
– Ну-ну?
– Может, просто совпадение… Но я недавно с Дуней Гороховой разговаривала, то есть с Евдокией Валерьяновной… Так тоже имя Леня мелькнуло.
…Юля пошла на поправку. То ли общее горе сблизило мать и дочь, то ли в Юлькиной душе накопилось столько всего, что пришла пора выплеснуть и выговориться, а рядом неизменно была только мать.
Юля рассказала, что, скорее всего, никакую операцию по смене пола Кира делать не собиралась. Юля видела ее однажды с незнакомым парнем, и понятно было, что это не просто случайный спутник. Когда спросила у Киры, та отмахнулась:
– Не помню! Может, просто прицепился, шел рядом.
А потом как-то Юля услышала разговор Киры по телефону, и, обращаясь к собеседнику, та называла его Леней.
– А Стас? – осмелилась спросить мать, поскольку уже была немного в курсе дел.
– Нет! Стас ей не нужен был, она ему просто голову морочила, не знаю, зачем. И со мной не ссорилась. Хотя теперь понятно, зачем: деньги ей бабушкины нужны были.
– А зачем они ей теперь-то нужны были?
– Ну, не знаю… Может, хотела перед парнем своим покрасоваться, шикарно выглядеть. Может, замуж за него собралась, а ему нищета такая не больно нужна. Мы в последнее время совсем не откровенничали. Кира другой стала: злой, вредной.
– А что ж за парень?
– Говорю же, не знаю. Один раз только, мы почти поссорились, и она крикнула: «Да забери ты себе этого коротышку. У него даже имя куцее – «Стас». Огрызок какой-то!
У Юльки тогда от возмущения в зобу дыханье сперло: Это Стас-то – куцый огрызок! Для Юли имя любимого звучало музыкой, от него веяло чем-то польско-дворянским – Станислав, при чем с ударением на «и»!
– А какое же для тебя не куцее? – вместо того, чтобы радоваться своей удаче, вопреки всякой логике возмутилась Юля.
И всегда сдержанная, Кира на этот раз не сдержалась:
– Например, Леонид, – протянула мечтательно.
– Леонид? – эхом повторил капитан.
Ничего сверхъестественного в этом факте не было, но не слишком ли много Леонидов на квадратный метр в старой части славного города Артюховска?
