Лидия Чарская
Дом шалунов
Тогда Карл Карлович точно оживает. Сна как не бывало. Действительно, рыба клюет и дергает удочку у него давно.
Со счастливым, радостным лицом Карл Карлович осторожно поднимает удилище от воды. И…
Карл Карлович не может рассмотреть сразу, что за рыба…
О! Как тяжело! Рыба, очевидно, попалась не из мелких. Удочка гнется. Карл Карлович торжествует. Все в нем сияет: и красное, лоснящееся лицо, и нос с очками, и парик с дырочкой.
Удочка еще чуточку поднялась над водою…
Раз!
Наконец-то!
Карл Карлович очень близорук и поэтому не может рассмотреть сразу, что за рыба поднимается над поверхностью воды.
А рыба эта престранная. Тонкая, вроде угря, и длинная-предлинная. Кар-Кар изумлен. Ему еще ни разу не приходилось видеть такой странной рыбы. Она совсем не трепещет на крючке и не играет чешуею на солнце. Удивительно странная рыба. Тусклая какая-то и, по крайней мере, в два аршина длиной.
О!!!
Наконец она подле него на песке. Карл Карлович наклоняется над нею, не решаясь, однако, взять ее в руки. И вдруг откидывается назад, зажимая себе нос обеими руками. Вот так запах! Нет сил вынести близкое соседство подобной рыбы!
Но Карл Карлович все же имеет мужество еще раз наклониться над странным уловом. И вдруг лицо его багровеет от гнева. Теперь он понял все!
Перед ним лежит селедка, и не одна, а целых шесть не живых, а вычищенных селедок, причем хвост одной втиснут в голову другой. И так все шесть, гуськом…
Возмущенный Карл Карлович вспоминает, что за сегодняшним завтраком почти никто не ел селедок и что селедки куда-то исчезли как по волшебству. Вспоминает еще и то, что во время сборов на пикник карман у Витика как-то топорщился и от Витика пахло именно так, как пахнут сейчас эти селедки.
Значит, все это шутка Витика! И разгневанный Карл Карлович бросается к Витику и больно схватывает его за ухо. Попавшемуся проказнику плохо пришлось бы, наверное, если бы в эту минуту не показалась бегущая к берегу со всех ног Женя. Лицо у Жени было взволнованно. Глаза испуганы насмерть.
Она ураганом ворвалась в толпу мальчиков, во все горло крича:
– Где Котя?! Вы не видели Котю?!
Мальчики в недоумении переглядываются. В самом деле, где же он, Котя?
И лица у них становятся такими же испуганными, как и у самой Жени.
Теперь поднялась уже настоящая суматоха. Все стали вспоминать, где и кто видел Котю последним.
– Он был, когда складывали костер, – произнес уверенно Алек.
– Но когда мы бежали к берегу, его не было уже с нами, – уныло вторил ему Павлик.
– Да, его не было с нами, – еще печальнее произнес Витик, который особенно привязался к общему любимцу с тех пор, как тот так великодушно выручил его.
– Котя! Ay! Ay! Котя! – пронеслось громкой перекатной волной по опушке леса.
– Ay! Ay! Ay! Откликнись, Котя! – задрожали, зазвенели детские голоса.
– Ау! Ау! – присоединились к ним и крики взрослых.
Но никто не откликался.
* * *
– Ау! – Громко несется по лесу крик.
Но тот, кому нужно во что бы то ни стало услышать это «ау», его не слышит.
Котя быстрым шагом идет все вперед и вперед. Мальчик сам хорошо не помнит, как он отделился от всех, как углубился в чащу. Его фуражка полна грибов, карманы – ягод. На душе у Коти сладко и легко. Давно он не чувствовал себя так, как сейчас. Это светлое, радостное настроение продолжается с той минуты, как он почувствовал себя среди огромных великанов-деревьев, среди веселых пичужек, букашек, грибов и ягод, которыми кишмя кишит лес.
Надо быть самому крестьянским мальчиком, чтобы понять то настроение, которое охватило Котю. Хорошо ему жилось в пансионе, начальство и товарищи любили его, он чувствовал себя там, как дома, но в лесу, на воле, было еще лучше, еще радостнее.
И он торопился насладиться этой радостью, погулять вволю, чтобы вернуться вовремя к обеду, к месту, где расположились его друзья.
Бодрый и веселый, легко подпрыгивая на ходу, он перебегал от гриба к грибу, от ягодки к ягодке. Когда картуз его был уже полон ими, Котя перестал собирать грибы, пошел тише и затянул песенку. Песенка была все та же, далеко не крестьянская песенка, которая неведомо откуда и как запомнилась Коте:
Ты – мое солнышко жаркое,
Ты – мой серебряный луч,
Утро весеннее, яркое,
Ясное утро, без туч!
Мальчик мой, крошка прелестный,
О, как люблю тебя я,
Пташка моя поднебесная,
Радость, утеха моя!
Эту песенку Котя как-то запел в пансионе. И тогда мальчики окружили его и забросали вопросами:
– Откуда ты знаешь такую прелесть?
– Это совсем не деревенские слова, не деревенская песня!
– Где ты ее слышал?
Но Котя не мог сказать, где он слышал песню, а так как мальчики не переставали расспрашивать его о ней, то он и перестал петь ее в пансионе. Зато здесь, в лесу, он затянул ее с особенным наслаждением. Здесь он был один. Никто не мешал ему. Котя шел и пел, а в его мыслях мелькала та странная, прекрасная, с белыми, мягкими руками женщина, которая всегда появлялась перед ним, как только он начинал свою песенку или погружался в свои мечты.
Довольный и радостный, он шел все вперед и вперед, не замечая, как деревья в лесу становились чаще и чаще. Стало как-то темнее сразу. Лес заметно загустел.
– Ну, баста! Пора обратно, – произнес Котя, заметив вдруг, что зашел слишком далеко.
– Поверну назад. Может, костер еще горит, и по дыму найду к нему дорогу.
И он взглянул в направление, где должен был показаться над деревьями дымок костра.
Но дымка нигде не было видно. Не находил Котя и тропинки, по которой он забрел сюда. Одна только чаща теснилась кругом. Огромные деревья уходили в небо. Птицы замолкли. Начинало темнеть. Вечер подкрадывался незаметно.
Легкая дрожь пробежала по телу Коти. Он бросился направо.
Темная чаща неприветливо встретила его колючими сучьями. Тогда он направился налево.
Та же густая, непроходимая чаща, безмолвная и угрожающая.
Рванулся вперед.
Все то же.
Тогда мальчик в ужасе понял, что он заблудился.
Холодом повеяло на него от темных деревьев. В отчаянии он схватился за голову и дико вскрикнул на весь лес:
– Сюда! Ко мне! Скорее! – И чутко прислушался.
Где-то хрустнула ветка. Потом другая. Еще и еще захрустело что-то уже ближе, яснее.
Кто-то точно прокладывал себе дорогу, хрустя хворостом под ногами.
– Сюда! Ко мне, здесь я! – еще громче закричал Котя, надеясь увидеть кого-либо из мальчичов, гувернеров или Степаныча.
Сухой лист зашуршал совсем близко под чьими-то ногами. Котя уже решил, что к нему подоспевала помощь.
Полный радостного волнения, он рванулся вперед навстречу еще невидимому другу. Кусты быстро раздвинулись под сильными руками и… Котя вскрикнул, выронил из рук картуз с грибами и отпрянул в сторону…
* * *
Перед ним был дядя Михей. Его маленькие глазки горели злобною радостью, рыжие усы щетинились, рот кривился усмешкой. Он схватил мальчика и зашипел в самое ухо Коти:
– Ага! Наконец-то ты мне попался, голубчик! Наконец-то удалось схапать тебя! Давно я выслеживаю тебя, ангельчик! Спасибо доброму человеку, сказал про бумажку, которая обозначала, где мне искать тебя! Наш лесовский грамотей прочел, пришел и сказал мне, что в Дубках ты. Вот и опять свиделись. Небось, не рад, поди? А и впрямь, что радоваться! Теперь я тебя, голубчика, взаперти держать буду, в конуре собачьей, голодом морить. Бить буду кажинный день по два раза. Искалечу тебя, чтобы ты не убег в другой раз! А теперь ступай за мной. И гляди ты у меня. Бежать не моги. Забью до смерти, коли поймаю!
И все еще цепко держа за руку Котю, чуть передвигающего ноги от ужаса, Михей поволок его за собою.
Холод охватил душу мальчика. Он чувствовал, что Михей исполнит свою угрозу, что от этого жестокого, бессердечного человека пощады ждать нельзя. «Живым из его рук теперь не вырваться», – с тоскою и болью подумал Котя. И тут же вспомнил милых товарищей, доброго Макаку, проказницу Женю и того злого мальчика, из-за которого ему теперь приходится снова попасть в страшные руки дяди Михея. И вот в его мыслях промелькнуло то, что ожидало его в деревне: голод, заключение, побои, истязания. Новым ужасом наполнилось бедное сердечко Коти.
«Нет! Нет! Лучше умереть в лесу голодной смертью, нежели оставаться в руках своего мучителя!» – пронеслось в его голове и, не помня себя, он неожиданно наклонился к державшей его крепко руке Михея и, прежде чем тот успел опомниться, изо всех сил укусил его за палец. Михей громко вскрикнул от боли и выпустил руку Коти. Этого только и надо было мальчику.
Он помчался через кусты и сучья, через самую чащу, едва чувствуя ноги под собою.
С диким криком Михей понесся за ним.
ГЛАВА 10
Погоня. Страшилище. Рыцари совещаются. Маленький пленник
Котя бежал с такой быстротою, на которую способен только человек, за чьими плечами смертельная опасность. Но и Михей не отставал от него ни на шаг. Взрослый человек гнался за маленьким человечком, желая во что бы то ни стало нагнать его и жестоко отомстить за все. Оба не обращали внимания на то, что встречные сучья деревьев рвали на них одежду, царапали им лица, кололи ноги. Кровь ручьем текла по щекам обоих, но ни Михей, ни Котя не замечали ее. Вот-вот, казалось, сейчас протянется рука Михея и схватит мальчика. Но прыжок, другой, и снова – уже вне опасности Котя. Расстояние между беглецом и его преследователем становится то больше, то меньше.
– Стой, Миколка! Если жив остаться хочешь, тебе говорят, стой! – слышится уже близко, совсем близко за плечами Коти.
Мальчик значительно устал и ослабел теперь. Силы совсем ему изменяют. Ноги отказываются служить. Михей уже близко-близко, за его плечами. Вот горячее дыхание обдает уже Котю, рука протягивается, цепкие пальцы хватают за рукав.
– Ох!
Не то стон, не то вопль раздается за плечами беглеца. И что-то тяжелое грузно падает на землю позади мальчика. Это упал Михей, не разглядев в наступивших сумерках глубокую канаву.
Котя облегченно переводит дух, легко перескакивает канаву и быстро исчезает за деревьями. В ту же минуту радостный крик вырывается из груди мальчика. Деревья значительно поредели. Вон и опушка леса. На опушке слабо тлеет костер, вокруг костра мелькают большие и маленькие тени. Вон кто-то бежит от костра, смешно размахивая руками. Это Витик. Котя сразу узнал подвижную фигурку своего первого приятеля.
– Витик!
– Котя!
* * *
Александр Васильевич Макаров, узнав обо всем случившемся с Котей, строго-настрого приказал всем мальчикам не оставлять его одного. Добрый директор пансиона боялся, чтобы снова не появился Михей и не утащил, чего доброго, Котю.
Маленькие пансионеры с удовольствием исполнили это желание своего директора. «Сторожить» Котю являлось очень приятною обязанностью для них всех. Котю любили все, за исключением Гоги и Никса. Но с ними не очень-то считались. Помня их предательский поступок, пансионеры по-прежнему чуждались и сторонились обоих мальчиков. Каждый знал отлично, что если бы не они, Михей ни за что не догадался бы, где находится его приемыш.
Итак, за Котей следили, не оставляя его ни на минуту одного. Боялись Михея и говорили о нем постоянно. Михей являлся каким-то сказочным чудовищем, которое могло появиться внезапно и украсть прекрасного принца. Поэтому «рыцари» решили сторожить своего принца. Днем всегда кто-нибудь ходил по пятам его, а ночью в спальню брали Кудлашку, чтобы она лаем успела возвестить о приближающейся опасности.
Прошла неделя, а Михей не появлялся. Мало-помалу о нем стали забывать. К тому же время каникул прошло, и с 16 августа начались уроки у пансионеров. На этот год класс пансионеров увеличился двумя новыми учениками: Греня и Котя стали заниматься вместе с прочими детьми. Сам Александр Васильевич давал урок мальчикам. Из соседнего села два раза в неделю приезжал священник учить их закону Божию, а Кар-Кар и Жираф обучали ихязыкам.
Котя, выучившийся с Макакою за лето грамоте, мог тоже сидеть в классе вместе с прочими и учиться всему тому, чему учили его маленьких друзей. Даже по-французски и по-немецки ему велено было заниматься заодно с остальными, потому что мальчик оказывал ко всему удивительные способности.
– Совсем особенный он какой-то! – говорил про него Александр Васильевич, указывая своим помощникам на красивую белокурую головенку недавнего деревенского пастушка, прилежно склонившуюся над книгой.
Действительно, Котя был особенный мальчик, потому что способности у него были удивительные. Он запоминал все свободно и легко. Науки давались ему просто, без усилий. За два месяца он отучился постепенно и от своих деревенских выражений. Он не говорил теперь ни «ладно», ни «эвона» и ничем не отличался от своих товарищей.
Загар постепенно сходил с его лица. Простая, но изящная курточка куда более подходила к нему, нежели деревенская рубашка и кафтан. Теперь, тщательно одетый, умытый и причесанный, он выглядел настоящим красавцем.
Прошла еще неделя. Наступили теплые дни «бабьего лета»; в саду поспели яблоки, груши. И дети окончательно позабыли про «страшного дядю» Михея.
Часы уроков еще увеличились, а свободное время сократилось. Надо было учиться и учиться, чтобы получить хорошие отметки к Рождеству. Мальчикам было уже не до Михея. Они были уверены, что он не посмеет заглянуть сюда. К тому же в пансионской жизни случилось событие, заставившее обратить совсем в иную сторону мысли детей: в пансионском мирке появилось новое страшилище.
Александр Васильевич, как хороший хозяин, решил, что на зиму пора запасаться мясом. Мясо получалось в их глуши довольно трудно, а зимою так и совсем нельзя было его получить. Поэтому надо было сделать с осени мясные запасы. Для этой цели директор пансиона купил быка, настоящего живого быка. Бык был огромный, с налившимися кровью глазами и с огромными рогами. Он казался очень страшным, и соседние крестьяне продали его хозяину Дубков потому только, что бык был какой-то дикий, и они страшились его рогов. Про быка ходили слухи, что он уже забодал пастуха и двух подпасков. Когда его притащили связанного в телеге, дети с любопытством окружили быка. Всем было чрезвычайно интересно взглянуть на страшное чудовище. Крестьяне, привезшие его, насилу втащили быка в сарай, и один из них, наскоро перерубив веревки, стягивавшие ноги свирепого животного, выскочил из хлева.
Бык заревел и заметался по сараю.
Дверь, стены и крыша – все затряслось и задрожало под его страшными ударами.
Даже самые храбрые из мальчиков попятились назад, слыша дикое завывание рогатого пленника и его бешеные прыжки.
– Быка надо заколоть как можно скорее! – произнес опасливо Александр Васильевич, прислушиваясь к его дикому вою. – А то, того и гляди, наделает он бед!
– Вот уж не дело, – неожиданно выразила свое мнение Авдотья. – Где в нем мясо-то, в быке-то! Кожа одна да кости. Пущай откормится с недельку, другую, а потом и заколем в добрый час.
Решено было, что быка надо откормить и крепко-накрепко запереть дверь сарая.
Мальчики нехотя разошлись со скотного двора, когда их позвали учиться. Страшный бык вытеснил все остальные мысли из детских умов. О быке только и думали, и говорили.
Проказник Витик на следующее утро уверял товарищей, что видел даже быка во сне, и что голова у быка была наполовину Авдотьина, наполовину Кар-Кара.
* * *
Стояла теплая, совсем не осенняя ночь, хотя был ветер, и деревья жалобно поскрипывали вокруг дома. Мальчики приготовили уроки, и теперь все уселись около огромного кресла, в котором обыкновенно сидел Карл Карлович, и в котором теперь развалился Павлик с очками Карла Карловича на носу и в его парике с дыркой на голове.
Старый гувернер имел неосторожность расстаться с этими принадлежностями на время. Жираф же углубился в чтение какой-то книги у себя в комнате, а за мальчиками оставили присматривать Степаныча.
Павлик, в парике и очках, представлял Кар-Кара, подражая всем движениям и манерам старца-немца.
– Лягашка… потайте самофар… Фам говорят, лягашка! – выкрикивал он, безбожно коверкая слова.
Мальчики хохотали.
Но наконец эта затея наскучила.
– Павлик, расскажи нам что-нибудь страшное, ты так умеешь хорошо рассказывать, – тоненьким голоском попросил Миля Своин.
– А ты не заревешь со страху? Ведь ты порядочный трусишка в душе, – прищурился Павлик. – Помнишь, как тогда, прошлой зимою?
Миля покраснел и замотал головою.
– Расскажи! Расскажи нам что-нибудь страшное, Павлик! Хотя бы про черный дом, – хором запросили мальчики.
– Да ведь вы сто раз слышали про черный дом! – отнекивался Павлик.
– Не все, не все. Котя и Греня не слышали, а мы еще раз с удовольствием послушаем, – не унимались они.
Павлик поломался еще для пущей важности, хотя видно было, что ему самому хотелось до смерти рассказать про черный дом.
– Расскажи! Пожалуйста, расскажи, Павлик!
Кто-то полез в карман, вытащил оттуда леденец и протянул его Павлику.
Вова Баринов тоже порылся у себя в кармане, и через минуту на коленях Павлика появился ручной мышонок.
– Дарю тебе его, если расскажешь, – объявил торжественно Вова.
– Как? А тебе-то? – подскочив от такой щедрости приятеля, спросил Павлик.
– У меня другой в запасе найдется!
Вова, порывшись опять в кармане, вытащил из него другого такого же мышонка.
Кто-то из мальчиков положил на колени Павлика старый сломанный перочинный нож, кто-то обглоданную ручку и петушиное перо.
Перед такими роскошными подарками Павлик устоять не мог. Он наполнил ими свои карманы, крякнул, откашлялся…
Зашумели стулья, зашуршали ноги. Мальчики придвинулись к рассказчику.
Кое-кто покосился на открытую дверь неосвещенной столовой, откуда глядела темная мгла, казавшаяся таинственной и страшной.
На дворе сильнее заскрипели деревья. Стукнула калитка. В саду завыла Кудлашка. Тихо завизжала на ржавых петлях балконная дверь. Но мальчики ничего этого не слышали.
– И вот, братцы мои, – начал Павлик, – стоял этот черный дом на самом краю города. Ставни его были заколочены постоянно, двери тоже. Крыльцо поросло мхом и травой. Соседи знали, что в черном доме никто не живет лет пятьдесят или сто по крайней мере. Черного дома страшно боялись. Уж очень он был черный, таинственный и угрюмый. Его обходили за версту и страшились поздно вечером глядеть в его сторону, как вдруг…
Миля Своин тихо прошептал «ай» и вскарабкался на стул с ногами. На него зашикали. Сидевший с ним рядом Бобка дал ему щелчок по носу. На этот раз мальчик не обиделся, и Павлик снова продолжал свой рассказ:
– Как вдруг в черном доме появился огонек. Он был виден в узенькую щелочку между ставень и перебегал временами от окна к окну. Люди, жившие вокруг черного дома, очень взволновались, стали наблюдать за огоньком, который появлялся каждую ночь и исчезал с рассветом. Нашлись смельчаки, которые во что бы то ни стало решили пойти и узнать, что это был за огонек. Самым храбрым в этом городке считался молодой слесарь Иван. Он и объявил соседям, что в эту же ночь отправится в черный дом узнать, в чем дело. И вот Иван, когда на городской башне пробило ровно полночь, взял топор и отправился. Огонек давно уже перебегал от окна к окну, яркой полоской света мелькая между ставнями. Иван храбро вошел на крыльцо и ударом топора разрубил дверь. Потом вошел в сени. Но странное дело! Лишь только он перешагнул порог соседней комнаты, как огонек исчез, и он очутился в полной темноте…
Тут Павлик остановился.
Глаза всех мальчиков, как по команде, уставились в темноту, глядевшую из столовой. Тонкий детский слух уловил легкий шум, доносившийся оттуда. Точно кто крался в темноте и чуть слышно шаркал ногами.
* * *
– Ай! – не своим голосом взвизгнул Миля Своин и схватился дрожащими руками за курточку Павлика.
В ту же минуту шарканье раздалось явственнее, слышнее, и перед изумленными мальчиками появилась незнакомая, коренастая фигура чужого мужика с рыжими щетинистыми усами, злым, бегающим взглядом и дубинкой в руке.
– Дядя Михей! – вырвалось у Коти.
– Он самый, голубчик мой! – усмехаясь, отвечал усатый мужик. – Пришел за тобою, сыночек! Небось, не чаял, не ждал, что осмелюсь я нагрянуть сюды! Видишь, не струсил. Пришел за тобою, красавчик мой писаный! Собирайся в путь-дороженьку. Да поторапливайся, дружочек мой!
Михей старался говорить ласково, но глаза его так и сверкали из-под нависших бровей, а лицо приняло угрюмое, свирепое выражение.
Мальчики с ужасом смотрели на страшного мужика, не смея произнести ни слова.
И только когда Михей схватил за руку Котю и грубо потащил его за собою, Алек Хорвадзе опомнился первый.
– Александра Васильевича сюда! Котю уводят! Не давайте его, пока я не приведу г. Макарова! – неистово крикнул он и со всех ног кинулся из комнаты. Но директора звать было не нужно. Услышав отчаянный крик, директор уже бежал в классную узнать, что случилось.
Каково же было изумление Александра Васильевича, когда он увидел страшного рыжего мужика, державшего за руку Котю.
– Вы Михей? – сразу догадался г. Макаров.
– Так точно, барин! – отвечал тот и, дерзко заглянув в лицо Александра Васильевича, спросил в свою очередь: А вы господин Макаров будете, тот самый, что укрывает беглых ребят?
Директор вспыхнул, но сдержался, чтобы не повредить как-нибудь Коте, и ответил насколько мог спокойно:
– Беглых ребят я не скрываю, а что в пансион принимаю бездомных сирот, – это верно!
– Ха-ха-ха-ха! – грубо расхохотался Михей. – Вот так бездомный сирота! Да ведь малец этот, – и он грубо ткнул пальцем в Котю, – убег от меня, потому как не хотел больше работать. И что я буду без него? Состарюсь, кто кормить меня, поить станет? Что ж я даром што ли, после родителей евоных призрел парнишку, а? Приютил я сиротку, чтобы иметь опору под старость, а вы его к себе утянули! Эва, ловко!
И Михей снова грубо захохотал.
– Но что же вы теперь с ним делать хотите? – в волнении спросил директор свирепого мужика.
– А уж это мое дело, и вас это, барин, не касается! – отрезал тот. – А только у меня есть на то полное право взять Миколку, потому бумага у меня такая от самого господина пристава дадена, что значит, мой он, Миколка, вроде сына. Вот и бумага эта.
И трясущейся рукой Михей полез за пазуху, вытащил оттуда вчетверо сложенную засаленную бумажонку и подал ее г. Макарову. Тот быстро пробежал ее глазами и когда прочел до конца, то лицо его приняло печальное, убитое выражение.
– Послушайте, Михей, – произнес, насколько мог кротко, Александр Васильевич, – может быть, вы нуждаетесь… скажите прямо, я вам денег дам. Заплачу, сколько надо, а только оставьте нам мальчика. Прошу вас. Мы его так все полюбили. Он особенный мальчик, умница, хороший такой. И учится отлично. Я его в люди выведу. Право, отдайте нам его, Михей.
Но рыжий мужик упрямо закачал головой.
– И не проси! Все едино не отдам, барин! – резко оборвал он директора и, быстро повернувшись к бледному, как мрамор, Коте, скомандовал: Ну, чего глаза выпучил-то! Ступай вперед, тебе говорят!
Котя покорно шагнул к двери, понурив голову. Его глаза блеснули слезой. Он понял одно: если он ослушается Михея, то директор, чего доброго, получит какие-либо неприятности от этого грубого мужика. И, тихий, подавленный, Котя приблизился к своему благодетелю и чуть слышно произнес:
– Прощайте, Александр Васильевич! Спасибо вам за все!
Слезы брызнули из глаз добряка Макаки.
– Как, уже? Вы его уводите от нас, Михей? – произнес он уныло и прижал к груди мальчика.
– А то неужто же еще нам здесь канителиться, барин? – произнес насмешливо Михей. – Ну, ну, пошевеливайся, малец, – прибавил он, обращаясь к Коте, и грубо толкнул его к дверям.
Но тут уже мальчики стеною окружили своего любимца. Один крепко обнимал его, другой спешно пожимал руку, третий шептал ему на ухо слова утешения, ласки.
Вова Баринов вынул из кармана свое последнее сокровище: второго ручного мышонка, и переложил его в карман Коти. Арся Иванов сунул в другой его карман свой любимый игрушечный пистолет, который стрелял совсем как настоящий. Рыцари крепились, чтобы не разрыдаться. Сам директор догнал Котю у входных дверей и, сунув ему в карман два золотых, спешно вынутых из кошелька, тихо шепнул на ушко мальчику:
– Не отчаивайся, мой милый! Я поеду к губернатору и добьюсь у него разрешения вернуть тебя сюда снова!
Котя не отвечал. Бедный мальчик точно окаменел в последнюю минуту расставанья со своими друзьями. Все носилось перед ним как во сне. Мелькали в последний раз милые лица: добрый Макака, Карл Карлович (внезапно проснувшийся и вышедший на шум в ночном колпаке, потому что его парик был унесен Павликом) и Жираф, громко ругавший на странном, коверканном русском языке «этот отвратительная, злая Михейка», и славные лица товарищей с затуманенными от слез глазами, смотревшими на него, и злое, торжествующее лицо Гоги Владина, настоящего виновника его несчастья, и полные щеки старой кухарки, любившей Котю.
Все, казалось, было кончено для бедного маленького Коти: и его новая жизнь среди ласковых людей, и его новое детское счастье. И при одной мысли о том, что его ждало впереди, мальчик вздрогнул.
Точно тяжелый сон снился Коте. Сквозь этот сон он пожал еще раз от души милые ручонки своих друзей, гувернеров и директора, шептавших ему добрые, ласковые слова на прощанье и, пошатываясь от волнения, спустился на крыльцо следом за Михеем.
В саду с громким лаем к нему кинулась Кудлашка. Она тоже точно почувствовала горе своего маленького хозяина, потом тихо завизжала, точно жалуясь на что-то, и, уныло опустив голову, поплелась за Котей и Михеем.
* * *
– Все кончено! – произнес Витик и зарыдал.
– Страшно подумать, что мы никогда не увидим его больше. – Павлик тоже заплакал.
– Теперь восемь часов. До Лесовки верст двадцать. К утру он уже будет там, – произнес Арся.
– Да. И этот изверг Михей, может быть, забьет его до смерти, – сказал Вова.
– А все этот негодный Владин! – вскричал Бобка Яшуйко и, подскочив к Гоге, сидевшему со своим другом-графчиком в дальнем углу комнаты, закричал ему в лицо:
– Все из-за тебя! Я ненавижу тебя! Мы все ненавидим тебя! Из-за тебя мы лишились нашего милого Коти!
И Бобка не выдержал и заревел так, как никогда еще не ревел этот бедный толстяк.
Гога вскочил на ноги. Лицо его было бледно от душившего его гнева. Темные глаза сверкали.
– Что мне за дело, любишь ли ты меня или ненавидишь! Что же касается меня, то я рад, что мы оба с Никсом избавились наконец от этого маленького мужика, – произнес он сердито.
Внезапная тишина воцарилась в комнате. Мальчики, пораженные бессердечием их товарища, как будто не могли долгое время найти, чтобы ответить ему.
Наконец, Вова Баринов опомнился первый.
– Вон его! Совсем из пансиона вон! Мы не хотим его больше! Ни его, ни эту клетчатую обезьяну Никса! И завтра же скажем директору, что не хотим быть с такими негодными, бессердечными мальчишками. Обоих вон! Непременно!
Вова весь дрожал от охватившего его волнения. Губы у него тряслись, руки тоже.
– Вон, вон их, обоих! Непременно! Завтра же вон! – подхватили все остальные мальчики, усиленно размахивая руками.
– А сейчас чтоб их не было с нами! Пусть убираются подобру-поздорову, или я отколочу их на славу! – заключил, пылая негодованием, Витик Зон.
Гога вздрогнул и переглянулся с Никсом. Маленький франтоватый графчик затрясся как в лихорадке. Оба встали и выскользнули из комнаты.
– Трусы! – прокричал им вслед чей-то взволнованный голос.
– Жалкие шпионы! – отозвался другой.
– Гадкие предатели!
– Выгнать их обоих!
– Завтра же чтобы не было их здесь!
Крики мальчиков все разрастались и разрастались.
– Идем сейчас просить Макаку выключить их из пансиона!
– Нет, лучше отколотить их хорошенько!
– Ну, вот еще! Не стоит о них и руки-то пачкать! Вон их! Вон! Сию же минуту!
Крики росли с каждой минутой. Стон стоном стоял от них во всем здании пансиона. Вдруг кто-то крикнул:
– Молчать!
Этот мальчик был Алек Хорвадзе. Маленький грузин был взволнован как никогда. Его черные глаза метали молнии. Лицо так и пылало.
– Рыцари! – закричал он. – Слушайте меня, не перебивая. Я придумал, как спасти нашего друга. Если вы дадите мне слово исполнить все, что я от вас потребую, то – вот вам моя рука – Котя будет ужинать сегодня ровно в десять часов в этой столовой вместе со всеми нами. Но только дайте слово, рыцари, повиноваться мне беспрекословно и до конца.
– Даем! Даем! – хором отвечали ему мальчики.
– В таком случае те, кого я назову, выходите вперед, – скомандовал Алек.
– Так точно, ваше величество, – пропищал Бобка.
– Кто посмеет еще назвать меня царем или величеством, тому я дам хорошую трепку! – сверкнул на него своими черными глазами Хорвадзе и тотчас же добавил уже спокойно: – А теперь выходите вперед по очереди. Павлик Стоянов.
– Я.
– Вова Баринов.
– Здесь!
– Витик Зон.
– Я тут!
– Арся Иванов.
– Налицо!
– Бобка Ящуйко.
– Здесь. Только не дерись, пожалуйста…
– Дима Бортов.
– Весь тут!
– Греня Кошуров.
– Я!
– Антоша Горский.
– Есть такой!
– Гутя Ломов.
– Ау!
– Со мною вместе пойдут десять человек, считая и меня, самые высокие и сильные, – наскоро окинув глазами выбежавших вперед к нему мальчиков, произнес деловито Алек и затем продолжал: – те, которые останутся, постарайтесь нашуметь как следует за себя и за нас, чтобы никому и в голову не пришло, что нас десятка здесь не хватает. Поняли?
– Поняли! – отвечали оставшиеся мальчики.
– А вы, рыцари, вперед! И как можно тише! Я бы рекомендовал даже снять сапоги, – обратился Алек к послушно следовавшим за ним десяти мальчикам.
Все десять рыцарей пригнулись к полу, точно нырнули, и в следующую минуту уже шли в одних носках. Сапоги понесли с собою.
– Мы идем за Котей, Алек? – нерешительно осведомился Павлик по дороге.
– Нет, мы идем на чердак! – угрюмо отвечал их предводитель.
– На чердак? – произнесли недоумевающие все девять мальчиков разом. – Но что же там такое на чердаке?
– Многое, – коротко отвечал Алек тем же тоном, – там лежат корзины со всякой рухлядью, ящики с хламом и сундук с нашими святочными костюмами. Больше ничего!
– Больше ничего! – отвечали мальчики и разом замолкли, потому что уже были на чердаке, где Алек быстрой рукой зажег вынутый из кармана свечной огарок.
* * *
Михей и Котя шли густым темным лесом. Кудлашка плелась за ними. Черная ночь покрыла чащу. Но у Михея был фонарь, которым он освещал дорогу. Отошли недалеко, всего каких-нибудь полверсты от Дубков, потому что от волнения и горя маленький пленник Михея едва передвигал ноги.
– Не могу дальше идти, – прошептали его трепещущие губы, – дай мне отойти маленько!
– Еще чего! Ишь ведь барин какой! – грубым голосом закричал Михей. – Не велишь ли еще заночевать в лесу? Нет, братец ты мой, дудки это! Небось, здесь сейчас нечисть всякая водится и лесовик, не к ночи будь сказано, и русалки, и все такое. Заведут в чащу и замучат. И поминай как звали. Говорят тебе, прибавь ходу, а не то…
