Лидия Чарская
Дом шалунов

– Здравствуйте! – произнес он самым серьезным образом без единой улыбки. – Вы, стало быть, сам директор?

– Стало быть, сам директор! – улыбнувшись, ответил Александр Васильевич.

– Ну, вот вас-то мне и надо. У вас есть заведение, где исправляют мальчиков-шалунов? – снова без малейшего смущения спросил странный мальчик.

– Да, – отвечал улыбаясь Александр Васильевич, очень заинтересованный маленьким пришельцем. – А ты кто такой?

– Я? – мальчик взглянул в лицо директора спокойным взглядом и ответил не меняя тона: – Я – шалун.

– Как шалун? – удивились г. Макаров, m-r Шарль и все мальчики-пансионеры.

– Да так, шалун! Я теперь устал немного и оттого тихий, а вообще я – шалун и прошел сюда пешком двадцать верст, чтобы меня здесь исправили, – спокойно отвечал мальчик.

– Как пешком? – снова изумились все.

– Ну да, пешком. Что ж тут такого? Я тихонько из дома ушел от бабушки и папы. Мамы у меня нет. Мне надоело все слушать одно и то же: что я «проказник», что я «скверный мальчишка», и что я «послан в наказание всем домашним». И вот я не захотел больше быть наказанием для тех, кого люблю, и решил прийти сюда, чтобы исправиться. Деньги у меня есть. Я сам за себя платитьбуду. Как решил, что поступлю сюда для исправления, так и стал копить деньги в копилку. И скопил. Вот вам, получайте – 4 рублей 75 коп. Целых четыре месяца копил! – заключил с гордостью странный мальчик и, развязав узел в носовом платке, высыпал в руку Александра Васильевича пригоршню серебра и меди. Г-н Макаров взглянул на мальчика, едва удерживаясь от смеха, потом на деньги, потом на мальчика снова и сказал ласково:

– Но ведь здесь очень немного денег, дорогой мой!

– Ой! Неужели не хватит? – испугался мальчик. – А я-то ведь целых четыре месяца копил!

Мальчик задумался, наморщил лоб, почесал затылок, и вдруг глаза его блеснули внезапной мыслью.

– Я придумал, – произнес он, сразу теряя свое обычное спокойствие, – вы только примите меня и начните исправлять, а уж я сам потороплюсь исправиться как можно скорее. И больше чем на 4 р. 75 к. меня не придется исправить, – заключил он с самым торжествующим видом.

Услышав это неожиданное решение, директор невольно расхохотался. Засмеялся и всегда серьезный учитель-француз. Засмеялись и мальчики. Странный мальчуган пришелся всем по душе.

– Как тебя зовут? – спросил, с трудом преодолев первый взрыв смеха, директор.

– Меня зовут по-разному, – отвечал мальчик, – бабушка зовет меня «несносным шалуном», папа «сорви-головою», дворник «сорванцом».

– Нет, нет, – снова захохотал г. Макаров, – не то я спрашиваю тебя. Как твое имя, мальчуган?

– Имя? Гриша Кудряшев.

– Ну, вот что, Гриша! – и говоря это, директор положил руку на плечо мальчика. – Ты останешься у меня. Деньги твои спрячь обратно. Они тебе самому пригодятся. А лучше дай мне адрес твоих родных. Я напишу им, что ты останешься у меня, чтобы они не подумали, что ты потерялся. Понял?

– А они не увезут меня отсюда, пока я не успею еще исправиться? – испуганно произнес Гриша.

– Нет, нет, не бойся! – засмеялся директор. – Я сам не отдам тебя, пока не исправлю совсем. С сегодняшнего дня ты мой пансионер, слышишь! И зовут тебя отныне Греня. У меня уж такое правило – давать со дня вступления в пансион другие имена детям. Но никаких прозвищ у нас не полагается.

– Значит я не «несносный шалун» больше? – осведомился Гриша.

– Нет, – опять ответил Александр Васильевич.

– И не «наказание»?

– Да нет же!

– И не «сорви-голова»?

– Нет. Ты Греня, и никто другой!

– Отлично. Это имя мне нравится. И эти мальчики тоже. А вы больше их всех, – заключил он, неожиданно обращаясь к Александру Васильевичу, – давайте-ка вашу руку. Я вас полюбил и думаю, что вам скоро удастся меня исправить!

И он изо всех сил тряхнул, как взрослый, руку директора.

– Да, я тоже надеюсь на это, – отвечал тот. – Ты славный малый, и мы будем друзьями.

И сказав это самым серьезным тоном, директор вышел из спальни, поручив нового пансионера гувернеру и его новым товарищам.

* * *

Поступление нового пансионера решено было отпраздновать. Александр Васильевич захотел порадовать своих мальчиков, а заодно и сироток-племянниц, Марусю и Женю. Он предложил поездку в лес с самоваром и закусками, взяв с собой и кухарку Авдотью, которая должна была печь картошку и варить обед в лесу.

Когда мальчики узнали об этом, долгое «ура» огласило стены пансиона. Но поездка чуть было не расстроилась.

Кухарка Авдотья накануне «пикника» ходила в соседнее село на базар покупать себе сапоги, и когда шла но проселочной дороге, то в двухстах шагах от пансионского сада увидела четвертушку бумаги, тщательно прибитую к дереву и исписанную крупным детским почерком вкривь и вкось. Авдотья не была грамотна, но бумажка все же очень заинтересовала ее. Она осторожно сняла ее с дерева и принесла домой. Мальчики играли в саду на площадке в мячик, когда перед ними неожиданно появилась Авдотья.

– Вот, тута, на деревце висела, – таинственно прокудахтала она, показывая им записку.

Алек Хорвадзе взял у нее бумажку, желая прочесть, но Витик Зон стрелою кинулся к нему и почтительно, вынув листок из рук «царя», произнес с поклоном:

– Ты, Алек, царь, и потому тебе нечего утруждать себя чтением. На это у тебя, как у царя, имеются секретари.

Алек поморщился. Ему самому очень хотелось узнать поскорее, что стояло в таинственной бумажке. Но Витик уже взобрался на вышку фонтана и, размахивая руками, кричал во весь голос оттуда:

– Рыцари! Слушайте! Я прочту вам сей…

Он не договорил, потому что Павлик Стоянов подкрался к нему сзади, повернул ручку у фонтана, и в один миг Витик был облит холодной струею воды.

Витик, фыркая и отмахиваясь, как мокрый котенок, соскочил на землю под оглушительный хохот шалунов.

А бумажка в это время очутилась в руках Вовы Баринова. Он стоял во весь рост на садовой качалке и читал то, что было написано там. В бумажке стояло:

«В пансионе господина Макарова, лесном хуторе Дубки, уже второй месяц живет мальчик Миколка, убежавший от своего дяди, отставного солдата Михея, из деревни Старая Лысовка. Если Михей пожелает вернуть Миколку домой, то пусть переговорит с г. Макаровым. Хозяин Дубков принимает ежедневно».

Если бы в эту минуту солнце, не переставая светить, упало на землю, мальчики удивились бы не больше того, как были удивлены в настоящую минуту. Точно столбняк нашел на них. Они добрую минуту не могли произнести ни слова, пораженные и изумленные тем, что узнали. Поступок с бумажкой был из ряда вон скверным поступком. Очевидно, кто-то из злобы на маленького Котю захотел причинить ему большое горе, отдав его снова в руки его сердитого «дяди».

Павлик Стоянов вскочил на качалку по соседству с Вовой и вскричал, задыхаясь от волнения:

– Это такая гадость, такая гадость! Тот, кто сделал ее, – предатель и шпион. Самый скверный! Самый бесчестный! Он хотел зла бедному Коте! Котя – храбрый рыцарь и верный товарищ. Он уже доказал это. Мы все его любим, и все хотим иметь его среди нас! Мы хотим, чтобы он рос с нами, учился с нами! Ну, словом, остался с нами до окончания нашего житья-бытья здесь. И вдруг какая-то злая, предательская душа.

– Это ужасно! Кто мог сделать это! – послышались негодующие голоса остальных мальчиков.

– Какой это мерзкий и гадкий мальчишка! Негодный! Скверный! Злой!

– Да кто же это?! Кто, рыцари?!

Но никто не знал, никто не решался даже догадываться. Мальчики боялись подумать на кого-нибудь. Поступок был слишком гадок, и если бы в нем обвинили невинного, обида была бы слишком велика.

– Положительно не знаю, кто бы мог это сделать! – произнес Алек, внимательно оглядывая лица столпившихся вокруг него мальчиков. – А ты, Зон, не знаешь? – обратился он к Витику с вопросом.

– Не могу знать.

– А ты, Арся?

– Не знаю!

– А ты, Миля?

– Не знаю тоже!

– А я знаю! – послышался торжествующий голос откуда-то сверху.

ГЛАВА 9
Женя-всезнайка. Товарищеская расправа. Волшебный кисель. Снова он!

Все мальчики как по команде подняли головы кверху и взглянули на дерево. Разумеется, на дереве была Женя. Она смотрела весело и лукаво чему-то улыбалась.

– Женя знает! Женя всегда все знает! Женя-всезнайка! Слезай же скорей вниз, Женя, и говори все, что знаешь! – раздавались нетерпеливые голоса.

Дуб зашуршал, листья зашумели, и в одну минуту Женя была уже на садовой площадке среди своих друзей.

– Ну, Женя! Ну, всезнайка, говори! Говори же! – Мальчики сгорали от нетерпения и прыгали вокруг Жени. Но Женя не обращала на них, казалось, никакого внимания. Она быстрыми шагами прошла площадку, приблизилась к скамейке под развесистым кленом и произнесла холодно и спокойно, глядя в упор на двух пансионеров, сидевших на скамье с книгами на коленях.

– Гога Владин, и ты, Никс Гортанов, – это сделали вы!

Мальчики вскочили. Книги выпали у них из рук и тяжело плюхнулись на дорожку.

– Как ты смеешь! – запальчиво вскричал Никс. – Как ты смеешь, скверная девчонка!

И он, опустив руки в карманы своих клетчатых панталон, принял самый презрительный и негодующий вид.

– Да, как ты смеешь так оскорблять нас обоих! – выступил вперед и Гога.

Он, видимо, храбрился, но руки у него дрожали и глаза бегали во все стороны, как у пойманного зверька.

– Молчи, ты, лгунишка! – презрительно сказала Женя. – И ты, клетчатая кукла, тоже молчи! – бросила Никсу. – Если у вас нет смелости сознаться, так не лгите, по крайней мере! – И тут же, обернувшись ко всем мальчикам, она вскричала своим звонким, далеко слышным голоском:

– Рыцари! Это сделали они: графчик Николай Гортанов и Георгий Владин. Если вы не верите мне, то должны поверить моей сестре Марусе. Моя сестра никогда не врет, рыцари! Вы знаете это. Пусть она подтвердит вам то, что эти мальчики (тут она презрительно мотнула головою в сторону Никса и Гоги) оказались предателями. А теперь позовите сюда Марусю, – заключила Женя.

Никто, казалось, не посмел ослушаться ее, и в следующую же минуту ее сестра Маруся стояла сконфуженная среди двадцати буйных шалунов, с нетерпением ожидавших от нее показаний.

Маруся была тиха и робка от природы, как овечка.

Она во всем отличалась от своей проказницы сестры. Но у Маруси было одно огромное достоинство: она никогда не лгала.

Не лгала даже в шутку; даже во время игр, которые иногда требовали шуточной лжи, – и то не лгала Маруся.

Как только сестра появилась в саду, Женя бросилась к ней со всех ног навстречу.

– Скажи им, Маруся, что ты видела неделю тому назад и что рассказывала мне вчера утром, – произнесла она, заглядывая ей в лицо.

Маруся покраснела. Ее большие кроткие глаза растерянно вскинулись на сестру.

– Ты хочешь знать еще раз о том, что я видела за изгородью сада? – тихо спросила Маруся.

– Да, да! – нетерпеливым хором вскричали мальчики.

– Это было дней шесть тому назад, – начала своим нежным голосом Маруся, – рано утром. Все мальчики спали, спали также и Женя, и дядя, и Авдотья, и сторожа Мартын и Степаныч, и m-r Шарль, и Карл Карлович, словом – весь пансион. Только я проснулась, потому что мне показалось, что ястреб спускается к цыплятам. Я вышла в сад и увидела двух мальчиков. Они крались осторожно по большой дороге прямо к большому дубу, что стоит на перекрестке двух путей, которые ведут к соседним деревням. Мне показалось это очень странным, что мальчики встали в такой ранний час и крадутся как воры. Зачем было мальчикам в такую пору идти, да еще с такой опаской, по дороге? Я стала смотреть. И что же? Они прошли с четверть версты, а может быть, и больше, и подошли к дубу. Один из них вынул какую-то бумагу из кармана, другой гвозди и молоток. Они прибили листок к дереву и снова тем же крадущимся шагом пошли обратно. Когда они повернули, то я увидела хорошо их лица. Это были графчик Никс и Гога Владин.

Маруся замолчала и обвела круг мальчиков своими честными, правдивыми глазами. Снова наступило молчание. Оно тянулось минуты две, три. Потом Алек Хорвадзе сурово взглянул на обоих маленьких преступников.

– Ну, что же? Вы еще будете уверять, что это сделали не вы? – насмешливо обратился он к Гоге и Никсу.

– Не мы! – протянул маленький франт, приготовляясь огласить пансионский сад изрядным ревом.

– А ты что ответишь, Георгий Владин? – обратился к его приятелю Алек.

Гога окинул толпу мальчиков недобрым взором. Он побледнел немного. Губы его дрогнули. С коротким злым смехом, глядя куда-то в сторону, Гога проговорил:

– Ну да! Это сделал я! Так что же из этого?

– Как, что такое? Что ты сказал? – так и посыпались на Гогу со всех сторон вопросы.

– Я сделал это! – еще более сердито произнес Гога и гордым, надменным взором окинул толпившихся вокруг него пансионеров. – Я написал бумажку и прибил ее. И научил Никса помочь мне в этом. Все я, один я! Потому что я ненавижу вашего мужичонка, которому не может быть места среди нас. Здесь воспитываются граф Никс Гортанов и я, Георгий Владин, и вдруг, рядом с нами, сын каких-то мужиков! Да, мне неприятно, противно это! Я не хочу сидеть рядом с мужиком, спать с ним в одной спальне, учить с ним в классе урок и есть за одним столом. Он серый мужик, пастух, а я благородный мальчик. Да!

Но тут благородный мальчик как-то странно перекувырнулся в воздухе и отлетел в траву сажени на две, по крайней мере. Это Алек Хорвадзе схватил его за плечи, и, прежде чем Гога успел опомниться, он лежал уже врастяжку на мягком газоне подле самого края дорожки. Алек стоял над ним с горящими глазами и с взволнованным от гнева лицом.

– Рыцари! – ронял он дрожащим голосом. – Эти глупые мальчишки не достойны нашей дружбы. Они не рыцари больше. Мы все будем сторониться их с этого дня! Слышите ли? Все! Не сметь разговаривать с ними, играть и подавать им руку! Идем сейчас же к директору и расскажем ему все. И еще скажем, что лучше не ехать на пикник, если надо брать с собою этих глупых, негодных, бесчестных мальчишек. Они предатели, и мы не должны иметь с ними ничего общего с этого дня. Так ли? Хорошо ли вы поняли меня, рыцари?

– Поняли, Алек!

– И исполните все, что я сказал?

– Исполним все до единого слова.

– А теперь марш к директору. Мы должны ему рассказать все, – снова скомандовал Алек.

– Мы должны рассказать ему все! – эхом откликнулись двадцать мальчиков и покорно последовали послушной толпою за Алеком.

За ними поспешили Маруся и Женя. Никс и Гога остались одни.

– А все-таки дело сделано, – произнес Гога, – и дядя этого глупого мужичонка будет знать, где искать своего сбежавшего Миколку.

– Да, ты удивительно умный, Гога, так все хорошо придумал! – восторженно произнес Никс. – Только вот пикника жалко! Макака ни за что не согласится нас взять с собой, когда узнает про все, – печально добавил через минуту маленький графчик.

– Велика важность пикник! Совсем это не весело – ходить по скучному лесу и натирать себе ноги о сучья! – презрительно фыркнул его приятель.

– И быть изъеденными комарами в конце концов, – мигом согласился с ним графчик.

– И еще, чего доброго, попасть на ужин волкам! – заключил торжествующе Гога.

– Конечно! Конечно! – подтвердил Никс.

Но говоря это, оба мальчика кривили душой. Им было ужасно досадно лишиться удовольствия. К тому же они боялись директора, который, как они предчувствовали, не похвалит их за гадкий поступок.

* * *

Когда Александр Васильевич узнал о «предательстве» Никса и Гоги, он согласился тотчас же с остальными мальчиками и решил оставить провинившихся без пикника. Но и самый пикник опять чуть было не расстроился.

Накануне к ужину подали кисель, обыкновенный клюквенный кисель, который подают на стол с молоком и сахаром.

Такой кисель в пансионе господина Макарова подавали очень часто, хотя маленькие пансионеры ненавидели это кушанье всей душой. Пансионские служители, Мартын и Степаныч, нередко уносили кисель со стола нетронутым.

Каково же было их изумление, когда в этот вечер не только кисель, но и миска с киселем исчезла со стола. Правда, миска скоро вернулась на стол, к вечернему чаю, но уже пустая, а кисель… Ах, что сталось с киселем! У киселя положительно оказались ноги! По крайней мере, он сбежал из миски и очутился в комнате директора на его письменном столе, в большой чернильнице, предварительно изгнав оттуда чернила.

Когда Александр Васильевич сел за стол и обмакнув перо в чернильницу, начал писать письмо кому-то из родителей маленьких пансионеров, вместо чернил на бумаге очутился… кисель. Александр Васильевич вскочил, схватился за колокольчик, чтобы позвонить служителя, но с отвращением отдернул назад руку. И колокольчик был весь мокрый и липкий от киселя.

– Нет, они останутся все до единого без пикника, если я еще найду где-нибудь эту гадость! – сердито произнес директор.

Но, к счастью, «этой гадости» не нашлось больше нигде, в квартире директора, по крайней мере.

Зато кисель очутился у m-r Шарля. Поздно вечером, когда пансионеры уже спали, m-r Шарль пожелал пройтись по саду и подышать свежим воздухом. Ничего не подозревая, он взял с окна фуражку, белевшую в полумраке ночи, надел на голову и…

Нет, такого крика положительно еще не было под мирною кровлею пансиона! M-r Шарль кричал, что на голове у него ползают змеи и, делая отчаянные прыжки, носился по своей спальне в дикой пляске. Карл Карлович, спавший в соседней комнате и видевший самые превосходные сны, проснулся от этих безумных криков, вскочил с постели и второпях сунул ноги в туфли, стоявшие постоянно у его кровати.

И в свою очередь Карл Карлович дико закричал на весь пансион:

– А-а-а-а-а!

Ему ответил отчаянный вопль m-r Шарля за стеною:

– О-о-о-о-о-о!

Мальчики повскакали со своих постелей и со всех ног бросились в комнаты обоих гувернеров, предполагая, что случилось какое-нибудь несчастье.

Зачиркали спички, засветились огни.

При их мерцающем свете мальчики увидели плясавшего m-r Шарля с фуражкой на голове. Из-под фуражки по всему лицу француза текли мутные потоки чего-то розовато-алого или бледно-малинового, тусклого и жидкого.

– Да это кисель! – наивно вскричал кто-то из пансионеров.

– Как кисель? А не змеи разве? – удивился m-r Шарль, вскидывая глазами на своих воспитанников.

– Нет, положительно это кисель, а не змеи, m-r Шарль! – подтвердил Павлик Стоянов самым серьезным тоном, разглядывая мутно-розовые ручьи, все еще стекавшие по лицу Жирафа.

И все разом тут же кинулись в соседнюю комнату к Карлу Карловичу, который уже охрип от криков.

– Лягашка! Лягашка! – вопил несчастный немец.

– Где лягушка? – бросились к нему мальчики.

– В мой сопожка, в мой сопожка сидят лягашки! – неистовствовал Кар-Кар, боявшийся больше всего в мире лягушек и мышей.

Кто-то из мальчиков присел на пол и быстро снял с ноги Кар-Кара туфлю.

Оттуда потекла мутно-красная жидкость.

В туфли Кар-Кара забрался все тот же проказник-кисель!

Таким образом, ни «лягашек», ни «змей» у обоих гувернеров не оказалось, и они могли спокойно ложиться спать.

Но m-r Шарль был возмущен и не думал уходить спать.

– Кто это сделал? Я хочу знать, кто это сделал! Я этого не прощу! – кричал он.

Витик Зон с самым покорным видом подошел к Жирафу и, скромно опустив глаза, произнес тихо:

– М-r Шарль, не сердитесь на нас, пожалуйста. Это я виноват во всем. Я думал, что вы любите кисель, и понес его вам, в вашу комнату, пока вы ужинали в столовой. Я хотел, чтобы вам осталось киселя на завтра. На окне, мне показалось, лежала тарелка, я и вылил в нее кисель.

– Это была моя шляпа, несчастный! – вскричал француз. – Понималь меня? Не тарелка, а шляпа!

– Разве это была ваша шляпа, monsieur? – с глубоким вздохом сожаления произнес Витик, выражая полное отчаяние на своем плутоватом лице. – А я думал, что тарелка.

Но m-r Шарль усомнился в том, правду ли говорит Витик, и спросил сердито:

– А туфли Карла Карловича вы тоже приняли за тарелку?

– Как попал кисель в туфли дорогого Карла Карловича, этого мы положительно не знаем! – и Витик Зон печальными, сочувствующими глазами взглянул на немца.

– Да, мы этого не знаем! Но, по всей вероятности, это сделал кто-нибудь чужой! – послышались тихие, робкие и удивительно покорные голоса.

В это время на пороге комнаты показался директор.

Несмотря на позднее время, Александр Васильевич решил тотчас же переговорить с обоими учителями относительно наказания пансионеров за «непозволительную» шалость.

В первую минуту он, по обыкновению, решил, что необходимо строго наказать виновных, проучить их как следует.

В этот раз защитником шалунов выступил Кар-Кар. Добрый немец, насколько умел, старался уговорить директора простить проделку шалунов.

– Они теперь, наверное, и сами понимают, какую глупую шалость они придумали, – объяснял он.

Впрочем, у Кар-Кара были еще и другие соображения, почему он так усердно заступался за пансионеров. Ведь, чего доброго, виновными могли оказаться все. И всех пришлось бы в таком случае лишить завтрашнего пикника. А на пикнике ужасно хотелось быть самому Кар-Кару. Он был большой любитель рыбной ловли, а в лесу, он знал, находилось озеро, где водилось столько рыбы, что хоть руками ее лови. Предвкушая приятную поездку к озеру, Карл Карлович уже не мог лишить себя подобного редкого удовольствия. И вот он мысленно решил ради пикника простить проказникам их новую проделку. К нему присоединился и m-r Шарль. Александр Васильевич сначала и слышать не хотел – но потом смягчился, и мальчиков великодушно простили, взяв с них обещание, что они никогда больше подобных шалостей делать не будут.

* * *

Наступило утро. Небо было безоблачно и ясно.

– Ура! – закричали, проснувшись, мальчики. – Дождя не будет!

В десять часов их позвали завтракать. Завтрак был ранний, обед же решили сделать в лесу. За завтраком дали печеный картофель с маслом и с селедками. Картофель съели очень быстро, потому что это было одно из любимых кушаний «рыцарей», а селедок съесть не успели: оставшиеся на тарелке селедки исчезли неведомо куда. Искали их и не нашли. Искали под столом, под стульями, под скамейками, даже под подушками в спальне и нигде не могли отыскать. Вместе с другими искал и Витик, карман у которого оттопыривался как-то странно в это утро. От самого Витика пахло чем-то очень похожим на запах селедки. Но пансионерам и в голову не пришло доискиваться причины странного запаха, потому что все торопились со сборами на пикник. Сам Карл Карлович ужасно волновался, приготовляя удочки и собирая все нужное для рыбной ловли. Суета шла необычайная.

Только два мальчика не суетитесь и с завистью смотрели на общую суматоху. Эти мальчики были Гога и Никс.

Ровно в двенадцать часов к крыльцу подъехала долгуша – длинный узкий экипаж с сиденьями на обе стороны. Долгуша была очень вместительна, места в ней было вдоволь. Александр Васильевич с племянницами, m-r Шарль, Кар-Кар и десять мальчиков уселись на ней. Кому не хватило места в долгуше, тех усадили в телегу к Авдотье и Степанычу, которые ехали с провизией и самоваром позади долгуши. Другой служитель, Мартын, остался приготовлять обед двум наказанным пансионерам.

Мальчики с шумом разместились по своим местам. Долгуша и телега тронулись. Пансионеры закричали «ура!» и подбросили фуражки в воздух. Судя по началу, пикник обещал быть превеселым.

* * *

Долгуша с грохотом катилась, не умолкая ни на минуту. Ей вторила скрипом телега. Авдотья с глупым видом сидела впереди, нежно сжимая в своих объятьях самовар. При каждом повороте она кричала во весь голос от испуга:

– Батюшки, перевернемся! Родимые, смертушка пришла!

Мальчики хохотали.

Но телеге не суждено было перевернуться; она благополучно добралась до леса.

Что за прелесть был лес в эту раннюю осеннюю пору! Листья чуть подернулись золотом, заалели, словно вспыхнули румянцем. Тут и там застенчиво выглядывали из-под сухой травы красные, желтые, белые и коричневые шапочки грибов. Вблизи шумело озеро. Голубое, чуть подернутое рябью, точно огромная рыба с серебряною чешуею, оно было прекрасно и величаво.

При виде озера Карл Карлович точно ожил, торопливо собрал свои удочки, ведерко с червями, сетку для улова и направился к берегу.

– Карл Карлович, и я с вами! – неожиданно вызвался Витик.

– Но ты будешь там шалить? – подозрительно покосился на него немец.

– О, нет, я буду удить! – самым серьезным образом произнес Витик.

И старый гувернер с маленьким шалуном отправились на берег.

Авдотья, переставшая бояться телеги с той минуты, как очутилась на земле, решительно заявила, что ей нужен костер для варки обеда.

– Это уже дело мальчиков! Мальчики, разложите костер Авдотье! – крикнул директор «рыцарям», которые уже успели разбрестись по лесу.

– Костер! Костер, рыцари! – закричал Алек, находившийся ближе всех к г-ну Макарову, и первый, схватив несколько больших сучьев, валявшихся во мху, потащил их к тому месту, которое, по его мнению, оказывалось самым подходящим для костра.

– Ах, что ты делаешь, Алек?! Ты можешь себе занозить твою нежную ручку. Ведь ты царь! – и с этими словами Арся Иванов кинулся к «царю» и отнял у него хворост.

– Но я тоже хочу разводить костер! – вспыхнул Алек.

– Ах, что ты! Что ты?! – закричал подоспевший Павлик. – Ты все забываешь, что ты не простой мальчик-пансионер. Ведь ты царь или по крайней мере царевич, кавказский царевич. Мыслимое ли дело, чтобы цари или царевичи разводили костры и носили сучья? Что скажут твои подданные? Посуди сам.

– Но это весело! – протестовал Алек.

– Все же для царевича неподходящее занятие, – вставил свое замечание Вова Баринов.

– Нет, нет, тебе нельзя этим заниматься, – произнес Миля Своин. – Ты будешь только сидеть и смотреть. Мы тебе, Алек, сейчас устроим для этого трон изо мха.

И Миля Своин тут же принялся за работу.

– Сядь здесь, в тени. Тут не печет солнце, – предложил Дима Вартов.

– Да, да, посадите в тени нашего драгоценного царя!

И двое мальчиков, Бобка и Котя, подхватили под руки Алека и усадили его на мох. Остальные с веселым хохотом и криками принялись таскать сучья для костра. Алек с завистью смотрел на общее веселье. Здесь под деревом одному ему было скучно и неудобно. Комары досаждали нестерпимо, муравьи ползали по рукам и ногам, кусая больнее комаров: искусанные руки «царя» покрылись красными пятнами. Мальчики между тем сложили хворост в кучу и зажгли его. Костер запылал. Шалуны сняли сапоги и стали прыгать через пламя. Этого зрелища Алек выдержать равнодушно уже не мог. Он быстро разулся, отшвырнул сапоги и носки в сторону и в две минуты уже был около костра.

– О, Господи! Царь – и вдруг без сапог! Алек, ты простудишь твои драгоценные царские ножки! – в ужасе вскричал, подскакивая к Алеку, Бобка Ящуйко.

Бац!

Этого Бобка уж никак не ожидал.

«Царь» дал ему порядочного-таки шлепка. Глаза Алека горели. Бобка Ящуйко рассвирепел, в свою очередь поднял руку, чтобы дать Алеку сдачи, но рука внезапно опустилась, и он произнес, наклоняя почтительно голову:

– Так как ты, Алек, царь, то я, конечно, не имею права с тобою драться и мирно покоряюсь.

Алек рассердился еще больше за то, что Бобка не отдал ему удара, что считалось уже совсем позорным у «рыцарей», и сердито вскричал:

– Прочь с дороги и пусти меня к костру, говорю я тебе!

Бобка стушевался. Но тут между Алеком и костром выросла целая стена других мальчуганов.

– Нельзя! Ведь ты царь!

– Это опасно для твоего царского здоровья!

– Бей нас всех, но к костру мы тебя не пустим!

– Мы проводим тебя опять на трон!

– Что-о-о?! На трон! Ни за что в мире! – закричал Алек так громко, что Авдотья, хлопотавшая возле чая, от неожиданности и перепуга чуть не упала прямо на кипящий самовар.

– Не пойду на трон, потому что не хочу быть царем больше! Пусть этот лес будет свидетелем, что с этого дня Алек Хорвадзе не царь больше, а простой, совсем простой Алек. У меня нет больше царства, около Кутаиса нет дворца, нет баранов, ничего нет! Слышите, ничего нет, говорю я вам! Если все маленькие цари так несчастны, что не могут бегать, играть, не могут подраться в свое удовольствие, так где же тут счастье?! Не хочу и я быть царем! И первого, кто меня назовет еще раз царем или царевичем, я вздую так, что он долго будет помнить. А теперь место мне! Дайте отвести душу и попрыгать как следует! А то того и гляди – погаснет пламя, – и проговорив все это, Алек отошел немного, громко «ухнул», и в один миг, смеющийся и веселый, перескочил костер. Павлик Стоянов вскочил на ближайший пень и, как настоящий поэт, прочитал стихотворение, сочиненное им в честь Алека:

 
Муха Алю укусила,
Вздумал Алек быть царем,
Только во сто раз быть лучше
Мальчуганом-шалуном!
 

– Ура! Да здравствует наш Алек! – заключил он.

* * *

– Тс! Тс! Тише! Тише! Чего вы расшумелись! Хохочут и не подозревают, что около них происходит! Вот глупые-то мальчуганы! – Витик Зон с таинственным, многозначительным видом появился среди «рыцарей». Щеки Витика горели, голубые глаза лукаво искрились. По всему виду мальчика было заметно, что шалун снова готов выкинуть одну из своих удивительных «штучек».

Мальчики окружили его.

– Что такое? Что ты еще выдумал? Что такое около нас происходит? – тормошили они Витика.

– Тс! Тс! Тс! – погрозил он. – Во-первых, Кар-Кар удит рыбу…

Мальчики расхохотались.

– Ты нас морочишь, Витик! – зашумели они. – Что за важность, подумаешь, что Кар-Кар удит рыбу!

– Во-вторых, он уснул! – продолжал Витик.

– Ну и что же!

– И в-третьих, рыба клюет, – торжествующе заключил Витик..

– А! О! А! Ага! Угу! Вот так штука! – вырвалось разом на разные голоса из уст двадцати мальчуганов.

– Уснул, а рыба клюет? Вот это совсем особого рода дело! Надо бежать его будить! – зашумели шалуны.

И Алек Хорвадзе первый побежал к берегу.

За ним и остальные. Павлик Стоянов стал на голову и прошелся на руках впереди маленькой толпы к общему удовольствию шалунов.

Вот и берег. На берегу сидит Кар-Кар. Его шляпа сдвинулась на затылок. Удочка зажата в правой руке. Левая покоится на груди. Он спит так сладко и крепко под легкий шум озера, как, наверное, не спал никогда в своей собственной постели.

Громкий храп его разносится далеко по лесу. Очки сползли на самый кончик носа, и поэтому лицо у Карла Карловича такое, точно он чему-то удивлен.

Мальчики окружают его.

– Карл Карлович, смотрите, ваша шляпа упадет в воду! – кричит Витик в самое ухо немца.

– Карл Карлович, ваши очки скоро собирается утащить щука! – задыхаясь от смеха, вторит ему Павлуша.

– Карл Карлович, у вас рыба клюет! – визжит Бобка Ящуйко.

Карл Карлович открывает заспанные глаза и бессмысленно смотрит на шалунов, потом поднимает руку к голове.

Слава Богу – шляпа на голове.

Щупает нос. И очки на месте.

Тогда он строго грозит пальцем маленьким проказникам.

– Рыба же! Вам говорят, рыба клюет! – вопит Арся Иванов на всю окрестность, точно на поверхности озера появилась настоящая акула.