Лидия Чарская
Дом шалунов
ГЛАВА 7
Гроза собирается. Кто виновник? Нянин рассказ. Таинственное чудовище
Мальчики притихли. Никому и в голову не приходило смеяться. Они поняли, что шутка Витика оказалась очень нехорошей. Карл Карлович после ухода директора посмотрел на Витика.
Витик не выдержал этого взгляда и опустил глаза. Карл Карлович проговорил, обращаясь к Витику, какую-то длинную немецкую фразу, зарыдал и выбежал из столовой, отчаянно махнув рукою.
Мальчики сидели совсем уже тихо, как мышки, не двигаясь, не шевелясь.
Витик Зон опомнился первый. Он упал на руки головой и горько заплакал.
– Не бойся, Витик, мы тебя не дадим в обиду, – произнес Павлик и обнял товарища. – Мы скажем, что все научили тебя сделать это. Понимаешь? Накажут всех, а не тебя одного.
– Ах, Па-а-вли-ик, – всхлипывал маленький шалун, – пу-сть лу-ч-ше… ме-ня на-кажут… Пу-у-сть при-бь-ют, то-о-ль-ко… бы… бы… Кар-Кар остал-ся…
И бедный Витик зарыдал еще громче, еще мучительнее.
– Как он плакал бедный Кар-Кар! Я думал, у него сердце разорвется! – вскричал Вова Баринов печальным голосом, сам едва удерживая слезы.
– Бедный Кар-Кар! Ведь он в сущности добрый и никогда нас не наказывал. Не то что Жираф! – повторил еще печальнее Бобка Ящуйко.
– Право, мне жаль несчастного, – прошептал Арся Иванов чуть слышно.
– Что он сказал, Витик, по-немецки, когда уходил отсюда? – робко осведомился Миля Своин.
– Да, да, что он сказал, Витик? – так и кинулся к проказнику Антон Горский.
– Он сказал, что мы самые бессердечные мальчики в мире, что мы оставили его без хлеба и… что… что он не сможет теперь найти себе места, потому что не умеет говорить по-русски.
И Витик громко зарыдал.
Авдотья принесла самовар и снова унесла его, потому что все пансионеры единогласно отказались от чая. Унесли и хлеб, и масло.
Вдруг в столовую ворвалась Женя. Ее хорошенькое личико было бледно. Серые глаза печальны. Она, видно, бежала со всех ног, потому что очень запыхалась и с трудом переводила дыхание.
– Рыцари! – вскричала она, – я «оттуда»! Сейчас только… все узнала…
– Что ты узнала? Что? Что? – встрепенулись рыцари, окружая Женю. – Что ты узнала, Женя? Да говори же, говори скорее!
Женя вскочила на стул, оттуда на стол и произнесла мрачным тоном:
– Кар-Кар уложил свой чемодан.
Женя помолчала немножко и произнесла с расстановкой, как бы желая, чтобы слова ее произвели еще большее впечатление:
– Но Кар-Кар не уедет. Кар-Кар остается, – тем же мрачным тоном произнесла Женя, – но уезжает другой… уезжает совсем отсюда.
– Кто уезжает? Говори, Женя! – снова заволновались мальчики.
– Витик Зон, вот кто уезжает! – печально заключила девочка. – Дядя решил выключить его из пансиона и вернуть к родителям, если не найдется другой, который скажет, что это он научил Витю проделать такую шутку.
Бедные маленькие рыцари почувствовали себя очень скверно. Никому из них не хотелось быть выключенным из пансиона, и поэтому никто не решился бы сказать, что это он научил Витика его «штучке».
«Если выключат не Витю, то выключат другого». У Вити хоть родители есть: мама, папа. Витю отдали на исправление в пансион г. Макарова потому, что он слишком много шалил дома. Неприятно, если его отправят отсюда, но другому, сироте-мальчику, пришлось бы еще хуже.
Так думали двадцать мальчуганов в эту минуту. Им было бесконечно жаль Витика. Но никто не решился взять его вину на себя.
Все двадцать мальчиков сидели как в воду опущенные. У всех двадцати мысли были печальные и беспросветные. У Витика, конечно, хуже всех. Он не выдержал, наконец, вскочил со своего места и проговорил, захлебываясь от слез:
– Я самый скверный мальчишка на свете. Я дурной. Я обидел Макаку, Кар-Кара… обоих… всех… Я гадкий, но я не злой. Я и дома дурного ничего не делал никогда, а только шалил, и все выходило дурно. Когда мамочка отправляла меня сюда, она говорила: «Витик, если ты напроказишь и тебя выключат из пансиона, это меня убьет. Помни, Витик!» А я-то… я… Мамочка слабенькая, худенькая! Она не вынесет!
Слезы градом лились из глаз Витика. В ту же минуту дверь столовой распахнулась, и Макаров, в сопровождении Жирафа и Кар-Кара, появился на пороге.
* * *
В столовой наступила полная тишина. Прошла минута, а быть может, и больше…
И вот г. Макаров позвал глухим, суровым голосом:
– Виктор Зон!
Витик вышел, пошатываясь, на середину столовой.
– Виктор Зон! – снова произнес Александр Васильевич. – Я больше не могу держать тебя в моем пансионе. Ты портишь мне остальных мальчиков. Есть шутки добрые и есть злые шутки. Насмехаться над начальством и воспитателем – это очень злая шутка, и ее простить никак нельзя. Собирай свои пожитки, Зон, и пиши твоей матери, чтобы она приехала за тобою.
– О! – прорыдал Витик, – простите меня, моя мама умрет от стыда и горя. Простите меня, Александр Васильевич!
– Я прощу тебя только в том случае, если тот, кто научил тебя этой злой шутке, назовет себя, – отвечал господин Макаров.
– Мальчики! Слушайте! – обратился он ко всем остальным пансионерам. – Если сейчас кто-нибудь из вас скажет мне, что он научил Витика так зло подшутить над нами, я оставлю Витика в пансионе и только примерно накажу его. Но того, кто научил его злой шутке, накажу еще строже.
И Александр Васильевич снова умолк, ожидая, что будет.
Ждать пришлось очень недолго. Какая-то суматоха произошла в толпе мальчиков, и, расталкивая их ряды, откуда-то сзади протиснулся Котя.
Его черные глаза горели. Горели золотом и белокурые волосы в лучах августовского солнца.
– Дяденька! А, дяденька! – послышался звонкий голос новенького пансионера. – Ты, того, не моги Витьку гнать. Это я сорудовал. Право – слово, я! Вели меня выдрать покрепче, а Витьку не тронь! Пожалуйста, дяденька, не тронь Витьку.
Котя проговорил все это, размахивая руками перед самым носом изумленного директора. От волнения он совсем позабыл, как надо говорить с «начальствующими лицами».
Александр Васильевич пришел в ужас.
– Как ты смеешь так разговаривать? Разве тебя так учили?! – накинулся он на Котю. – Какой я тебе дяденька? Изволь говорить по-людски. Да не маши руками. Не маши, тебе говорят!
Потом, когда Котя вытянул руки по швам, Александр Васильевич окинул его долгим, пристальным взором и строго спросил:
– Ты научил Виктора проделать эту штуку?
– Я, Ляксандра Васильич, – покорно отвечал Котя.
– Не Ляксандра, а Александр Васильевич, – поправил его строго директор. – Ты будешь примерно наказан – еще строже заключил он.
– Ладно! – невозмутимо произнес Котя, и его красивое личико не дрогнуло ни одним мускулом.
– Не смей отвечать мне! – рассердился директор.
– Ладно! – уже совсем радостно проговорил Котя, очень довольный тем, что ему удалось спасти приятеля и принять его вину на себя.
– Молчать! – топнул ногою директор, который был так же вспыльчив, как и добр.
– Ладно! – с полной готовностью исполнить все, произнес покорно Котя и весело закивал головою.
– Ступай в спальню и сиди там, пока я не решу, как тебя наказать, – заключил директор и, хлопнув дверью, вышел из класса. За ним поспешили Жираф с Кар-Каром, упрашивая директора не беспокоить себя и не расстраивать своего здоровья из-за проказ.
Лишь только они исчезли за дверью, как рыцари подняли невообразимый шум.
Все окружили Котю, хлопали его по плечу, пожимали ему руки и гладили его по голове. Витик бросился в его объятия и покрыл все его лицо поцелуями.
– Спасибо, Котя! Молодец, Котя! Герой, Котя! – слышалось отовсюду.
Только Гога и Никс стояли в стороне, насмешливо улыбались и делали свои замечания.
– Хорош герой! Велика важность – получить порцию розог! – произнес Гога, подергивая плечиками.
– Ну, разумеется, – картавил графчик. – Его ведь в деревне, наверное, каждый день драли.
В другой раз мальчики не поленились бы устроить хорошую драку с двумя нелюбимыми пансионерами, но сегодня им было не до того: все они были поражены геройством маленького Коти, всех окончательно покорил этот славный и смелый мальчуган, принявший на себя чужую вину.
Только два пансионера не разделяли этой общей к нему любви: Никс и Гога.
Графчик Никс был гордый, чванливый мальчик. Его отдали сюда исключительно для того, чтобы в пансионе он мог потерять свое заносчивое тщеславие и чрезмерную гордость.
Гога Владин был не лучше его. Капризный, завистливый, всем недовольный мальчик был отдан в пансион на исправление своей матерью, которая не могла дома справиться с его дурным характером. Теперь обоим было неприятно видеть, как «рыцари» восторгаются Котиным поступком.
– А все-таки завтра, что там ни говори, его выдерут! – злорадно произнес Гога.
– И это будет великолепно, потому что он слишком зазнался, этот маленький мужичонок, – заключил Никс.
* * *
Жене не спалось. Ночь была лунная, светлая. Месяц приветливо заглядывал в комнату и серебрил Женину постельку. Рядом стояла кровать Маруси. Маруся спала давным-давно, как и полагается маленькой девочке. Женя же спать не могла. Десятки беспокойных мыслей так и толпились в ее голове.
Из них самыми важными были три. Во-первых, она начинала дрожать всем телом при одной мысли о том, что ожидало завтра ее маленьких друзей, Витика и Котю. Эта первая мысль приводила в ужас девочку, так сильно любившую своих маленьких друзей.
Вторая мысль была совсем иного рода. Дядя велел ей подумать и сказать ему не позднее, как завтра утром, что она хочет получить от него ко дню своего рождения в подарок. Женя придумала, уже давно придумала. Она хочет лошадь. Маленькую верховую лошадь-пони, на которой она будет ездить по полям и лугам, окружающим Дубки. Женя знает, что дядя, обожавший свою баловницу, исполнит и это ее желание. Ведь позволяет же он ей бегать и лазить по деревьям и ходить в костюме мальчика.
Ах, как хотелось бы Жене быть мальчиком! Она вот уже четвертый год проводит среди маленьких пансионеров и не умеет и не хочет играть с девочками. Верховая лошадь тоже ведь совсем «мальчиковское» удовольствие, но Женя знает, что отказа ей в нем не будет.
И, наконец, третья мысль, самая странная и самая любопытная.
Вот уже две недели, каждую ночь у нее под полом слышатся какая-то возня и глухие шаги в подвале, и всегда в один определенный час – около двенадцати ночи, как раз в то время, когда весь пансион погружается в тишину и сон. Женя по секрету сказала уже об этом старой няне Федосье, которая вынянчила их с Марусей и теперь жила кем-то вроде экономки в пансионе дяди. Няня Федосья только руками замахала на Женю.
– Молчи! Молчи, матушка! «Он» не любит, когда о нем говорят громко, – произнесла она шепотом, едва выслушав Женину тайну.
– Да кто же это, няня? – не унималась Женя.
– Да «он»! Домовой-батюшка! Неужто не знаешь?
– Кто?
– Домовой!
– А что это такое за птица, няня? – не отставала Женя.
– Ой, не птица это, девонька, а дух. Весь мохнатый-мохнатый, с рогами и с хвостом, вроде зверя. А иной раз лицо у него будто человечье бывает, только темное, как земля. Он больше в конюшне живет, промеж лошадок, а иной раз и под полом, в подвале. Кого полюбит, того во время сна мягкой ладонью гладит и грезы сладкие навевает, а не полюбит, так, чего доброго, задушить может. Берегись!
– Все это чушь, няня, глупости! – расхохоталась Женя. – Все это одни выдумки деревенские. Никаких домовых нет на свете! Уверяю тебя!
Старуха обиделась.
– А коли так умна, что никому верить не хочешь, то и не лезь с расспросами к няньке! Умница-разумница какая нашлась! Старуху учить! – сердито заворчала она.
Жене ясно припомнился почему-то сейчас весь этот разговор с няней.
«А вдруг и впрямь у них домовой в подвале, – пронеслось быстрее молнии в голове девочки. – Кто же, как не он, там под полом стучит, бегает, возится и точно рычит даже»? Крысы не могут так шуметь. Крысы маленькие. Да и потом крыс у них в доме и в заводе не бывало, насколько помнится Жене.
– А что если пройти в подвал и посмотреть? В подвал ведет крошечная дверка. Для того, чтобы попасть к ней, надо выйти на крыльцо и пробежать немного по садовой дорожке. Все очень просто. Совсем даже просто! – мелькает в голове Жени. – Пойду непременно! – решает проказница. – Если услышу опять возню в подвале, обязательно пойду и увижу, узнаю, какой-такой домовой бывает.
И она снова стала мечтать о прелестной гнедой лошадке, которую она попросит дядю подарить ей в день рождения.
Женя так ушла в свои мечты, что не заметила, как пролетело время.
Глухо и мерно отбили в соседней комнате стенные часы двенадцать ударов.
– Уже полночь! Как скоро! – удивилась Женя и вдруг вздрогнула.
Под полом спальни послышались чья-то беготня, прыжки, глухое рычанье и возня. Кто-то тихо ахнул, и – все смолкло.
* * *
Женя вскочила с постели, набросила на плечи накидку, проскользнула в коридор, оттуда на террасу и выскочила на крыльцо.
Светлая ночь охватила ее студеным дыханием. Ветер вздувал парусом длинную ночную сорочку и трепал густые косы девочки. Но Женя не боялась ни холода, ни ветра. Она пронеслась по дорожке и очутилась у двери подвала. И вдруг остановилась как вкопанная и даже протерла глаза, как бы желая убедиться, не спит ли она.
Дверца подвала, всегда плотно прикрытая, теперь была раскрыта настежь.
Дверца была в аршин вышиною, и, чтобы попасть через нее, приходилось лечь на землю и ползти в подвал так, как вползают обыкновенно собаки в свою конуру.
Женя постояла с минуту в нерешительности – ползти или нет?
Несомненно, ползти очень неприятно. Из подвала глядела на Женю жуткая, черная мгла. Слышались какие-то странные дикие звуки. Кто-то страшно хрустел зубами и возился в углу.
Но ей непременно хотелось разузнать, в чем дело.
– Посмотрим, что там за домовой такой возится и правду ли говорила няня! – произнесла она почти вслух и отважно поползла прямо вперед, в темноту черного подвала.
Что-то шарахнулось в темноте в сторону и, прежде чем Женя могла опомниться, больно впилось в ее плечо.
Луч месяца как раз упал в эту минуту в темное подполье, и испуганная девочка увидела черное мохнатое существо, больно схватившее ее за плечо зубами, но тотчас же отскочившее назад.
В тот же миг что-то блеснуло перед глазами Жени. Подвал осветился. И она тихо ахнула при виде того, что представилось ее глазам.
* * *
Спичка вспыхнула и прорезала светом темноту. Чья-то рука протянула огарок к спичке, и в подполье от зажженной свечи стало светло.
Женя увидела белокурого мальчика и черную собаку. Мальчик сидел на старом чемодане и кормил мохнатую собаку, которая радостно махала хвостом, время от времени отскакивая в сторону Жени.
– Котя!
– Женя!
– Кудлашка!
– Гам! Гам! Гам!
Вот так история!
Вот так домовой в подполье!
– Как ты сюда попал с Кудлашкой? – изумленно спрашивает Женя и, морщась, потирает плечо. – Ведь Кудлашка пропала две недели тому назад! Как же все это?
– Известно, пропала! – важно отвечает Котя. – Известно, пропала, коли я ее сюда перетащил и здесь все время прятал от всех. День она здесь одна сидела, а ночью я ей еду приносил, кости, которые собирал после обеда, да хлебушка, да воды. Выпускал погулять на волю, а потом опять запирал.
– Да как же она себя не выдала? Разве она не лаяла? – все больше изумлялась Женя.
– А я ей на мордашку ремешок надевал, вроде намордника, а ночью снимал, – пояснял Котя. – Она у меня умница и послушная. Свое положение, небось, поняла, – с гордостью говорил мальчик, лаская собаку, – тихохонько вела себя ночью. Только у самой дверцы сидит и ждет меня, значит. Знает, что еду я ей несу. И опять, как увидит, не залает ни за что. Храни, Господи! Только прыгнет на меня, визгнет раз-другой и все лицо оближет на радостях. Только и всего.
– Бедная Кудлашка. Сидит как в тюрьме, – участливо проговорила Женя и погладила мохнатую узницу.
– Лучше так-то, нежели вон отсюда! Сама, небось, говорила, что дяденька твой ее согнать со двора ладил, – сурово произнес Котя. – Доживем как-нибудь до зимы…
– А зимою как же? – встрепенулась Женя.
– А зимою замерзнет здесь насмерть Кудлашка. Здесь, небось, холодно, как в леднике, – мрачно произнес Котя и махнул рукой, как бы желая сказать: «Ну, чего пристала с расспросами. И без тебя ведь тошно!»
Женя притихла. Чуткое сердечко девочки забило тревогу. Она присела на холодный земляной пол подвала и стала нежно гладить Кудлашку.
Личико ее стало не по-детски серьезным и задумчивым. Она потерла себе лоб рукою, нахмурилась и вдруг улыбнулась.
– Слушай, Котя, – зашептала Женя, – Котя, иди домой и ложись спать. Тебя может хватиться m-r Шарль или Кар-Кар. Удивляюсь еще, как они не заметили, что ты каждую ночь исчезаешь из спальни? – прибавила она.
– Куда им заметить, – оживляясь, произнес Котя, – мы с Алеком чучело на ночь в мою постель кладем.
– Какое чучело? – изумилась Женя и высоко подняла свои темные брови.
– Обыкновенное, из соломы. Напихаем соломы в мою куртку и штаны и положим под одеяло. Пущай лежит. Благо, есть не просит.
И Котя засмеялся чуть слышно. Женя тоже засмеялась и, тряхнув по привычке головою, обняла Котю и сказала:
– Ступай спать, только не домой, в пансионскую спальню, а в мою классную, где мы учимся с Марусей. Знаешь? Да возьми с собою и Кудлашку. Я провожу тебя.
– А как же Ляксандра Васильич? Если увидит, беда будет. Ведь он тогда сгонит со двора Кудлашку-то, а? – робко осведомился Котя.
– Говорю тебе, положись на меня. Идем! Кудлашка, сюда, за мною! – повелительным голосом произнесла Женя, и все трое на четвереньках вылезли из подполья.
ГЛАВА 8
Странный подарок. Петух в печке. Тук-Тук. Злое намерение
Александр Васильевич был не в духе. Ему жаль было наказывать двух провинившихся мальчиков, так как вообще он не любил крутых наказаний. Но в этот раз мальчиками выкинута была такая злая шутка, за которую нельзя было не наказать. И добряк-директор решил, что наказание необходимо. Но его душа болела при этом так, точно ему самому предстояло быть наказанным, а не Коте и Вите.
Но вот внезапно счастливая улыбка озарила нахмуренное лицо директора. Морщинки на его лице разгладились: он услышал за дверью шаги и узнал милую походку своей любимицы Жени.
Женя и Маруся попали к нему после смерти их родителей. Младшей племяннице, Жене, было тогда всего лишь два месяца. Марусе – два года. Александр Васильевич самолично, как нянька, выходил Женю, тогда еще слабенькую, хрупкую малютку, и немудрено, что он горячо привязался к ней. Жене ни в чем не было отказа. Вместе с годами к Жене пришло и здоровье. Она оправилась и окрепла. Но, уже начав баловать хрупкую, болезненную Женю, добрый дядя продолжал баловать и здоровую. Женя росла особенным ребенком. В ней было много мальчишеского, удалого. Ни одна гувернантка не уживалась у нее.
Шести лет она упросила сшить ей костюм мальчика вместо платьица и лазала, как белка по деревьям. Видя, что это не мешает ей быть чуткой и доброй девочкой, дядя не очень горевал и с улыбкой смотрел на мальчишеские замашки Жени.
Женя пулей влетела в кабинет дяди, взобралась к нему на колени и повисла у него на шее.
– Завтра чье-то рожденье! Завтра чье-то рожденье! – припевала она, осыпая поцелуями его бородатое лицо.
– Ну и что же, шалунья ты этакая? – так и расцветая улыбкой, спросил Макаров.
– А то, что я придумала себе подарок. Только это не вещь! – внезапно выпалила Женя и, прищурив лукавый глазок, взглянула искоса на дядю.
– Знаю, знаю. Пони, о котором ты уже не раз говорила, – засмеялся тот, возвращая ей поцелуи.
Женя вздохнула.
– Ах, не пони, – произнесла она уныло, – а если бы ты знал, дядя, как мне хочется пони!
– Так за чем же дело стало, шалунья? Подарю тебе пони, и дело с концом.
– Ай, нет, нет! Нельзя этого! Если я получу пони, то уже не посмею просить ничего другого!
– А какой же это другой подарок, позвольте узнать? – осведомился у нее дядя.
– Это не подарок, а просьба, – произнесла тихо Женя и скромно и лукаво опустила глазки.
– Какая же просьба, шалунья? Выкладывай скорее! Мне некогда. Сейчас уже восемь часов. Надо спешить в пансион.
– Зачем так рано? – удивилась Женя.
– Там будут наказывать двух шалунов, – нехотя отвечал Александр Васильевич.
– Дядя, прости их! Прости, пожалуйста, дядя! – так и взмолилась Женя, устремляя на дядю свои красивые глаза.
– Нет, деточка, эту просьбу я положительно не могу исполнить.
И Александр Васильевич даже отвернулся, не желая встречать умоляющего взгляда своей любимицы.
– Не простишь?
– Нет.
– Ни за что?
– Ни за что!
Женя вздохнула долгим, протяжным вздохом. Потом полезла в карман, вынула оттуда конверт и дрожащей рукой подала его дяде.
– Вот, – проговорила она торжественно, – когда я хлопну в третий раз в ладоши, ты разорвешь конверт и прочтешь это письмо, только громко, во весь голос. Это и будет твоим подарком мне ко дню моего рождения вместо пони, которого я должна лишиться, – печально заключила Женя. – Понял меня, дядя?
Дядя мотнул головою, хотя ровно ничего не понял из слов Жени. Но размышлять над этим было поздно. Женя уже командовала:
– Теперь сиди, не шевелясь, пока я не ударю три раза в ладоши. Я начинаю.
Она вышла на середину комнаты и ударила резко ладонь о ладонь.
– Раз!
Дверь из гостиной в кабинет отворилась, и на ее пороге появился сконфуженный и красный как рак Витик Зон.
– А… а! – как-то странно проронил директор и искоса взглянул на маленького пансионера.
– Два!
Женя снова, во второй раз, хлопнула в ладоши. И вторично растворилась дверь, не гостиная только, а другая, маленькая, чуть заметная для взора, та, что вела из классной девочек в кабинет.
На пороге классной – новое видение.
Перед изумленным взором г. Макарова стояли Котя и Кудлашка.
– Что же это, наконец, за шутки, Женя? – растерянно моргая, спрашивает Александр Васильевич. Но Женя только трясет головой и мычит что-то непонятное себе под нос.
– Три!
Третий и последний хлопок.
– Читай письмо, дядя! Скорее, скорее! И как можно громче! – кричит Женя так, точно потолок готов свалиться ей сию минуту на голову.
Александр Васильевич недоумевая разрывает конверт, вынимает из него лист бумаги, исписанный крупным почерком Жени, и читает во весь голос:
– Дети, вы провинились и заслужили наказание. Но я прощаю вас и наказывать не буду. Кудлашку позволяю оставить в пансионе. Это будет мой подарок вместо обещанного пони моей маленькой Жене.
Вот и все, что стояло в записке.
Женя торжествовала.
* * *
Каждый понедельник m-r Шарль аккуратно, от девяти до двенадцати, читал детям очень поучительную повесть об одном умном, добром и послушном мальчике. Этот мальчик никогда не шалил, не клал локтей на стол за обедом, не фыркал носом, не пачкал курточки, не рвал чулок. Он умел кланяться и шаркать ножкой, за все благодарил и не носил дохлых мышей и живых лягушат в кармане. Словом, это был настоящий «пай-мальчик». Но слушать про этого мальчика было очень скучно маленьким пансионерам. К тому же Женя сидела на яблоне, как раз под окном классной, и строила «рыцарям» такие уморительные гримасы, что те, глядя на нее, едва удерживались от смеха. Женя не ограничилась этим и, сорвав несколько яблок, еще зеленых и незрелых, пустила их в окошко. Одно яблоко попало в чернильницу, которая стояла как раз против m-r Шарля. Черные брызги полетели во все стороны фонтаном. Одна из них попала на нос m-r Шарля и украсила кончик его черной лепешкой. М-r Шарль, разом поняв в чем дело, помчался в сад накрывать виновницу, а заодно и смыть с носа злополучное чернильное пятно.
Вслед за ним из класса выскочили четыре мальчика – Вова, Арся, Павлик и Котя – и тоже помчались, только не в сад, а на птичник, прямо через заднее кухонное крыльцо.
Мальчуганы придумали новую «штучку». Слишком скучно было сидеть и слушать про благовоспитанного мальчика, и они решили позабавиться на славу. Пока m-r Шарль делал должное нравоучение Жене и отмывал с носа чернильное пятно, «рыцари» раздобыли на птичьем дворе огромного петуха с огненно-красными перьями и великолепным хвостом. Вова приволок его в класс. Петух орал так, точно его режут. Но он заорал еще громче, когда Котя, привязав к его ноге веревку, открыл дверцу печки и сунул туда опешившего петуха.
Печи летом, разумеется, не топились, но, тем не менее, петух почувствовал себя там, как в тюрьме. К тому же длинная веревка, протянутая от его ноги к ближайшей классной скамейке, на которой сидел Павлик Стоянов, пренеприятно действовала на его петушиные нервы. Между тем m-r Шарль вернулся, и чтение про благовоспитанного мальчика возобновилось.
М-r Шарль читал по-русски, так как мало кто из детей понимал по-французски. Читал он ужасно, все время коверкая слова. И все-таки «рыцари» поняли, что благовоспитанный мальчик, о котором говорилось в книжке, опасно заболел. Но он, как и все благовоспитанные и добрые дети, которые никогда не шалят и не портят настроения старшим, не боялся приближения смерти. Месье Шарль читал:
– «Мама, – обратился к своей доброй матери благовоспитанный мальчик, – когда я умру, то придите на могилку и скажите…»
В эту минуту Павлик дернул за веревку.
– «И скажите на моей могилке, мама…» – продолжал читать m-r Шарль.
– Ку-ка-ре-ку! – оглушительным криком пронеслось по классу.
М-r Шарль даже подпрыгнул от неожиданности на своем стуле.
– Не смейте кукарекать! – закричал он сердитым голосом на весь класс.
Дело в том, что m-r Шарль подумал, что кто-нибудь из пансионеров так искусно передразнил петушиный крик.
Потом он снова опустил нос в книгу и прочел дальше:
– «И скажите, что любили меня всю жизнь, мама. – Дорогой мой! – отвечала мама благовоспитанного мальчика, – когда ты уйдешь от меня, я только и смогу…»
– Ку-ка-ре-ку! – снова заорал петух.
– О, это уже слишком! – закричал m-r Шарль и так застучал руками по столу, точно стол был не столом, а барабаном. – Если еще кто-нибудь посмел кукарекать, я пошел и привел господин директор! – заключил француз.
Потом снова сел, выпил воды, которая была приготовлена ему на время чтения в графине, и снова продолжал читать:
– «Благовоспитанный мальчик умер. Его маленький гроб на руках понесли все окружающие. Его все любили, потому что он был очень добрый и кроткий мальчик. Люди несли маленький гробик, осыпанный цветами, и пели…»
– Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! – Петух заорал на этот раз так за своей заслонкой, что m-r Шарль сразу понял, в чем дело.
Он вскочил со стула и очутился у печки.
– Там есть спрятано петушиное животное! – завопил он, указывая пальцем на печку. – Сей же минут здесь будет директор!
И подпрыгивая, как на резинах, выскочил из класса.
В ту же минуту мальчики бросились к печке, освободили злосчастного петуха, перерезали на ноге его веревку и выбросили его прямо через окно в сад.
Когда в классную вошел Александр Васильевич с серьезным, строгим лицом, то не только петух, но и куры кудахтали на дворе так, точно в их птичьем царстве праздновались именины.
– Что за шум? – сурово обращаясь к классу, произнес директор.
– Ужасный шум, Александр Васильевич. Это куры шумят на дворе, – самым невинным образом согласились со своим директором мальчики. – Слушать чтение не дают! Такая интересная книжка, просто прелесть! – заключили они, вздыхая на разные лады.
Александр Васильевич взглянул на m-r Шарля.
Француз был смущен. Поймать мальчиков ему не удалось.
* * *
Тук-тук-тук! Было шесть часов утра, и пансионеры еще спали. Вставали они в семь. Стало быть, до одеванья и утренней молитвы оставалось еще спать целый час.
– Тук! Тук! Тук! Тук!
Арся Иванов, который спал против самого окна, подумал, что это его сосед Бобка Ящуйко придумал какую-нибудь шутку, чтобы подразнить его, Арсю. Сквозь сон, заспанным голосом, он крикнул:
– Бобка, отстань! А то я тебя щелкну по носу моей хлопушкой!
Хлопушка у Арси имелась постоянно. Он бил ею мух по стенам пансиона в досужий час.
– Тук! Тук! Тук! Тук! – простучало как бы в ответ на слова Арси. Арся вскипел, потому что любил спать, как никто из всех маленьких пансионеров.
Заспанный и сердитый, он, не раскрывая глаз, опустил руку, нащупал ею сапог у своей постели и запустил им в Бобку. Бобка, спавший до сих пор как сурок, подпрыгнул на пол-аршина от кровати и запищал на всю спальню:
– Ай! Ай! Ай! Кто дерется?
– Тук! Тук! Тук! – отвечало ему что-то громким, настойчивым стуком у окошка.
Бобка и Арся как по команде открыли глаза и произнесли в один голос:
– Вот так штука!
* * *
Перед окном стоял мальчик, лет одиннадцати, толстый, белобрысый, с выпуклыми серыми глазами и очень пухлым ртом. Он был одет в высокие сапоги и чистенькую куртку. На голове его был нахлобучен картуз с козырьком; за плечами привязана котомка, какие обыкновенно носят странники на больших дорогах.
Мальчики в одну секунду повскакали с кроватей и побежали навстречу незнакомцу. Первый подошел к нему Алек.
– Ты кто такой? – обратился он к мальчугану.
– А ты кто такой? – тем же тоном задал ему вопрос тот.
– Я – царь. То есть не царь еще, а буду царем! – гордо отвечал Алек.
Мальчик взглянул на него так, точно перед ним очутился слон, змея или дикая кошка из лесов Южной Америки. И залился хохотом, нисколько не стесняясь.
– Ой, не могу! Ой, умру! Ой! Ой! Ой! Вот так царь! Не могу, уморил! – хохотал мальчик и, не будучи уже в состоянии держаться на ногах, опустился на землю и все еще продолжал смеяться. – Хорош царь! Ха! Ха! – заливался он, – а у самого дырка в башмаке, – и он ткнул пальцем в сапог Алека, из носка которого действительно очень любопытно посматривал большой палец. «Царь» тоже посмотрел на дырку, «гымкнул» и покачал головою. Неприятно! Царь – и вдруг дыра в сапоге!
Вова Баринов увидел смущение Алека, безропотно стащил с себя сапоги и отдал их «царю».
– Наденьте их, Алек. Они целые, – произнес он с низким поклоном.
Алек великодушно принял подарок, надел целые Вовины сапоги, а свои рваные передал Вове.
Увидя это, лупоглазый мальчик тотчас перестал смеяться.
В эту минуту послышался голос подошедшего m-r Шарля:
– Дети, на молитву! Живо! Марш! – И вдруг m-r Шарль остановился, увидя незнакомого мальчика под окном.
– Ты кто такой? – спросил он не без любопытства.
– А вы не директор?
– Какое такое тебе дело, кто я! Ты говори, кто ты? – вспыхнул m-r Шарль, не любивший, когда дети пускались в разговоры со взрослыми.
– Мне нужно видеть директора, – произнес мальчик.
М-r Шарль рассердился, топнул ногою, но сдержался.
– Попросите сюда господина директора! – приказал он Миле Своину, которого любил больше других за его кроткую натуру и тихий нрав.
Миля через пять минут вернулся в сопровождении Александра Васильевича.
При виде лица, заросшего волосами, новый пришелец открыл рот и выпучил на директора глаза, потом лениво поднялся с земли, не спеша перелез через окошко и, подойдя к г. Макарову, протянул руку.
