Олег Курылев
Шестая книга судьбы
Потом они мылись в душе, проверялись на наличие вшей и в конце концов оказались на одном из многочисленных лагерных складов, где на длинных стеллажах лежала одежда – горы продизенфицированного, еще пахнувшего хлором тряпья, среди которого попадались вполне приличные пальто и костюмы.
– Ну, дед, выбирай, что по душе, – сказал кладовщик Эриху, когда подошла его очередь.
Только теперь Эрих осознал, что срок его заключения закончился. А чтобы не выпускать на улицы победоносной империи голодранцев, им позволено немного прибарахлиться, благо есть из чего выбрать.
Через час Эриха Белова вместе с остальными вытолкали за ворота. В качестве напутствия им прочли короткий инструктаж о том, как вести себя на свободе, о необходимости зарегистрироваться в полиции и о том, чего нельзя говорить об их лагерном существовании, если не хочешь вернуться обратно. В руке Эрих сжимал тридцать рейхсмарок – свой заработок за пять лет.
Он спросил дорогу и пошел в сторону Мюнхена. Его подобрал автобус с возвращавшимися из летнего лагеря школьниками, распевавшими веселые песни, Еще через сорок минут Эрих сидел в городском сквере на лавочке возле живописного фонтана, не имея ни малейшего представления о том, что это знаменитый Фишбруннен – место встречи влюбленных. Скажи ему кто-нибудь вчера вечером, когда он укладывался спать на нарах, что через пятнадцать часов он будет вот так сидеть на лавочке, смотреть на снующих возле его ног голубей, на искрящиеся струи воды, на резвящуюся ребятню, он бы… Впрочем, вчера он бы не отнесся к этому никак.
Потом он бродил по городу, таская на руке длинное пальто. Было жарко, но еще на лагерном складе Эрих побеспокоился о том, чем будет укрываться ночью. Там же в лагере кто-то посоветовал ему обратиться в социальную службу Красного Креста Он разыскал местное отделение ДРК и зашел туда без особой надежды.
Но в тот день ему определенно везло. В кабинете, куда его направили, сидела строгая на вид женщина лет сорока пяти, которая его внимательно выслушала. Она дала ему список адресов и какую-то бумагу с печатью.
– Это недорогое жилье, сдаваемое внаем. Пройдите по адресам. Вот этот документ, – женщина показала на бланк с печатью, – гарантирует хозяевам оплату первого месяца за счет социальной службы. В течение этого срока вам нужно будет оформить пенсию либо подыскать посильную работу. Раз в день вы сможете бесплатно пообедать вот по этому адресу. Не забудьте как можно быстрее зарегистрироваться в магистратуре и отметиться в полиции. Потом приходите к нам. Желаю удачи.
Эрих поблагодарил и вышел на улицу. На документе, который он держал в руке, стояла подпись: «Гауптоберфюрерина ДРК Э. Вангер».
Он снял комнату и остался в Мюнхене. Возвращаться в Нюрнберг было некуда и незачем. Первое время он посещал «народную кухню», где давали тарелку бесплатного горохового супа, кусок хлеба и стакан чаю. Потом устроился на работу уборщиком помещений на вокзале и уже никогда больше не пользовался бесплатными обедами для неимущих. Как-то там же, на вокзале, ему попался старый знакомый – в прошлом редактор одной из нюрнбергских газет. Он предложил Эриху работу, более подходящую ему по возрасту и бывшей профессии. Эрих принял предложение и вскоре занял место киоскера на Людвигштрассе недалеко от Триумфальной арки. Он смотрел из окошка своего киоска на прохожих, на спешащих в школу детей, разглядывал цветные иллюстрации из журнала «Рейх», почитывал статейки в «Френкише тагесцайтунг» и прочих «цайтунгах», а вечером возвращался в свою комнату и, как Акакий Акакиевич, пил горячий чай с блюдечка, казалось, нисколько не тяготясь отсутствием родных и друзей и не строя никаких планов на будущее.
Через какое-то время он снова зашел в офис мюнхенского отделения ДРК и, разыскав там фрау Вангер, поблагодарил ее.
Как-то за ужином Элеонора Вангер рассказала мужу о бывшем журналисте.
– Как, ты сказала, его фамилия?
– Белов, – произнесла она с ударением на первом слоге. – Впрочем, ведь он русский, поэтому скорее – Белов, – она надавила на «ов».
Профессор замер с ложкой в руке и рассеянно посмотрел на жену.
– Помнишь, в тридцать втором, когда избрали Гинденбурга, был ряд статей, кажется, в «Фоссише цайтунг»?
– Ну… допустим.
– Не тот ли это Белов? – Профессор снова принялся за горячий суп. – Интересно… было бы с ним… повидаться.
– Ты ездишь в университет мимо его киоска, Готфрид. Только… нужно ли заводить знакомство с…
– С бывшим осужденным, ты хочешь сказать? Или тебя смущает его русское происхождение?
– Я уже не знаю, что меня смущает. Одно время мы начали сторониться евреев, потом полуевреев, затем четвертьевреев, а теперь побаиваемся за свою собственную чистокровность. Вот ты, например, уверен в своей родословной? Ведь ты профессор немецкого университета. А ну как снова начнутся проверки?
Вангер вздохнул и вытер рот салфеткой.
– Ты права, Элли, и все же он гражданин страны, хоть и без имперского гражданства. Да и сам фюрер, если помнишь, не чурался общества русских актрис.
Они еще некоторое время поговорили на эту тему. Вспомнили приватный рассказ Клауса о том, как гросс-адмирал Редер отстаивал «своих евреев» – тех, кто служил в военно-морском флоте. Не чистокровных, конечно, но тем не менее. Для старого адмирала Кюленталя, например, полуеврея и вдобавок женатого на еврейке, он вырвал у Гитлера индульгенцию и даже выбил, рискуя своим гросс-адмиральством, полагавшуюся тому пенсию.
Несколько раз после того разговора профессор Вангер покупал в киоске у Эриха газеты и журналы. Он присматривался к киоскеру, не решаясь представиться, пытался разобраться, что это за человек, тот ли это журналист, чьи статьи вызывали споры в начале тридцатых и у них на кафедре. И все же, покупая как-то «Рейхсгезецблатт», он не удержался.
– Вы ведь господин Белов? – спросил профессор протягивая мелочь.
Рука киоскера дрогнула и замерла. Он настороженно посмотрел на покупателя и молча кивнул.
– Меня зовут Готфрид Вангер, – как можно приветливее поспешил добавить профессор, окончательно раскрывая карты. – Мне рассказала о вас моя жена, и мы вспомнили некоторые ваши статьи начала тридцатых, Нет-нет, вы не должны ничего опасаться. Я только хотел предложить вам посмотреть несколько русских книг из моей библиотеки. Сам я в языках не силен, а книги, должно быть, представляют известную библиографическую ценность. В одной из них есть портреты Тургенева, Толстого, Чайковского и других. Некоторые я бы мог даже предложить вам насовсем, если хотите. Печатное слово на родном языке для вас теперь особенная редкость.
– Очень признателен, господин Вангер. – Киоскер успокоился и отсчитал сдачу. – Я с удовольствием…
– Прекрасно! Тогда записывайте адрес. Брудерштрассе, 14, квартира 6. Послезавтра, в воскресенье, часам к пяти вам удобно?
– Я приду. Еще раз поблагодарите вашу супругу.
К первому появлению Эриха в их доме фрау Вангер отнеслась настороженно. Однако уже через час общения с ним ее напряжение постепенно развеялось. Русский оказался очень спокойным, доброжелательным человеком. Он был опрятно одет, чисто выбрит и в разговоре совершенно не упоминал о лагере и других своих жизненных невзгодах. Она не смогла уловить в нем даже тени обиды на судьбу или немцев. Нет, он определенно не был настроен плакаться. Казалось также, что он намеренно избегал затрагивать вопросы войны и политики, зато о немецкой литературе XVIII-XIX веков, в которой превосходно разбирался, был готов говорить совершенно раскрепощенно.
Потом пришла Эрна. И с нею Эрих, несмотря на свой уже преклонный возраст, сразу нашел общий язык. Поинтересовался ее успехами в университете, вспомнил несколько интересных историй из жизни петербургского студенчества. Потом они пили чай, и профессор расспрашивал гостя об обстоятельствах его пленения в четырнадцатом году, о том, как русская общественность восприняла начало той войны с Германией. Говорили о Мюнхене и Петербурге, о том, что это истинные духовные центры двух великих государств и что благодаря своим достижениям именно в области музыки, литературы и поэзии Россия и Германия занимают в мировой истории места в первом ряду, а вовсе не в результате войн и политического могущества.
Затем профессор провел Эриха в свой просторный кабинет, и они занялись раскопками в его богатой библиотеке. На столе Вангера уже лежало несколько книг на русском языке, специально приготовленных для бывшего журналиста
– Давно хочу побывать в России, – сказал профессор, стоя на лестнице и ища что-то на верхней полке. – Как вы думаете, теперь это возможно? Разумеется, после окончательного прекращения всех военных действий.
Эрих замер с раскрытой книгой в руках.
– После прекращения каких военных действий? – спросил он настороженно, с какой-то странной интонацией в голосе.
– В Южной Европе. Должно же когда-то все это закончиться, господин Белов. Поймут же наконец англичане, что худой мир лучше доброй ссоры. Или вы так не думаете? – Вангер протянул ему сверху тонкий пыльный томик в коленкоровом переплете с причудливыми серыми разводами на срезах страничного блока, модными в прошлом веке. – Вот, взгляните-ка на это: английское издание русской поэзии. Если память мне не изменяет, здесь есть Пушкин. Сам-то я в английском не силен.
Он спустился вниз, и они вместе начали листать книгу.
Вопрос Вангера о возможности поездки в Россию был праздным. Как профессор древней истории, он не мог в свое время не побывать в Риме, Афинах и некоторых других местах поблизости. Несколько раз порывался посетить раскопанную Шлиманом в Турции Трою, но это уже больше на словах, чем на деле. Что же касалось России, вернее Советского Союза, то этот разговор он завел исключительно ради гостя.
– И все же, господин Белов, каковы ваши прогнозы относительно англичан?
– Они не сдадутся.
Эти слова были произнесены тихо, без малейшего колебания и так безапелляционно твердо, что профессор оторвался от книги и удивленно посмотрел на Эриха.
– Серьезно? Вы так считаете?
– Настоящая война еще не начиналась – Эрих стал собираться. – Уже поздно, господин Вангер. Как говорят у нас: пора и честь знать. Значит, эти три книги я могу взять? Огромное вам спасибо.
Когда он прощался с фрау Вангер, из своей комнаты вышла Эрна.
– Вы к нам еще придете, дядя Эрих? – спросила она так, будто была знакома с ним с детства.
– Непременно, дочка. Через две недели.
– Тогда напомните мне рассказать вам, как наш Мартин дрался на дуэли, – обрадовалась она.
– Эрна, ты всем уже надоела с этой историей, – смутилась фрау Вангер. – Не слушайте ее. Когда это было.
С этого дня Эрих стал регулярно посещать Вангеров. Вскоре они с профессором, несмотря на некоторую разницу в возрасте, перешли на «ты». Белов по-прежнему всячески обходил в разговорах тему войны. Высадка немецкой танковой дивизии в Тунисе и первые победы Роммеля, занимавшие всех в начале весны сорок первого года, его совершенно не трогали.
– Он сознательно дистанцируется от современной действительности, – сказал как-то Вангер жене. – Особенно от всего, связанного с нашими победами.
– Неудивительно. Это реакция человека, с которым не только поступили жестоко, но не хотят платить даже мизерную пенсию.
В начале лета Эрих пропал. Через две недели после его последнего визита Германия атаковала границы СССР, и профессор в который уже раз зачитывал дома всякие обращения и речи. В этот момент он вспомнил слова русского, произнесенные им осенью 40-го: «Настоящая война еще не начиналась».
«Надо будет попытать Эриха, когда он появится снова», – решил Вангер. Но тот больше не приходил.
* * *
Авл Элианий подрезал ветки розового куста в своем дворе.
– Так ты, говоришь, они казнили Юлия Цезаря? Ты, верно, что-то напутал, Кратил.
– Я ничего не напутал, доминус. Об этом знает весь город. Вчера утром его умертвили в Мамертинской тюрьме.
– Гая Юлия Цезаря? Того самого, что на каждом углу рассказывал о своем божественном происхождении? Одна из прабабок которого сама богиня Венера?
– Да. Того самого молодого патриция Теперь его тело доплыло уже, должно быть, до Остии.
– Да чушь собачья!
Элианий повернулся и направился в дом.
«Казнили Цезаря! – восклицал он про себя. – Цезаря, который еще только скажет, что лучше быть первым в маленькой деревне, чем вторым в Риме. Того, кто еще не выдвигался даже на должность городского эдила, кого ждут не дождутся великие дела и вселенская слава… В чью же теперь спину бедные Брут и Кассий воткнут свои ножи пятнадцатого марта?.. Да, но зачем они это сделали? – Профессор Вангер имел в виду авторов сновидения. – Ну сперли Сивиллину книгу, ну засунули ее мне под кровать. Скоро, верно, явятся с обыском. Все это как-то ещё можно объяснить, хотя тоже умного мало. Но убивать молодого Цезаря – это уже фантасмагория какая-то».
Он прошел в свои апартаменты, вынул из-под кушетки большой потертый кожаный пенал и, открыв его, еще раз извлек тугой свиток. Пожелтевший, а местами покрытый коричневыми пятнами пергамент был мелко исписан колонками текстов на греческом или на каком-то другом, похожем по графике языке. «А ведь Кратил должен понимать по-гречески», – подумал Элианий и крикнул в окно:
– Кратил!
Когда раб появился, Элианий усадил его за стол и ткнул пальцем в развернутый свиток.
– Сможешь прочесть?
Изобразив на лице смесь страха, удивления и благоговения, грек уставился на древний пергамент.
– Доминус, это та самая…
– Читай!
Элианий отошел к окну, отвернулся и приготовился услышать какую-нибудь древнюю галиматью, растолковать которую могли только хитроумные и плутоватые децемвиры. Кратил между тем склонился над свитком и стал водить пальцем по строчкам, беззвучно шевеля губами.
– Ну!
– Сейчас, сейчас… так… «Перси Фоссет был человеком практического склада ума и… отличился как солдат, инженер и спортсмен. Его рисунки получили признание Королевской академии. Он играл в… крикет, защищая честь своего графства. В двадцать лет без посторонней помощи Фоссет построил две великолепные гоночные яхты и получил патент на открытый им принцип сооружения судов, известный под названием „ихтоидная кривая“…»
– Постой, постой, ты чего мелешь? – остановил его Элианий. – Какой еще Фоссет? Какая там кривая?
– Здесь так написано.
Элианий несколько секунд осмысливал услышанное, затем промотал свиток дальше и снова ткнул пальцем в текст наугад.
– А здесь?
– Так… «перуанский лес, позволив заглянуть в свою душу, потребовал взамен плату – жизнь Перси Фоссета…»
– Достаточно, – прервал его хозяин. – Все ясно. Ты свободен.
Кратил поднялся, отошел и в нерешительности остановился возле двери. Он хотел что-то спросить.
– Это не то, о чем ты подумал, – сказал ему Элианий, убирая свиток в пенал и бесцеремонно зашвыривая его обратно под кушетку. – Ступай. Сходи-ка на рынок да купи чего-нибудь. И обязательно несколько бутылок «баварского».
«Где бы лучше всего спалить жизнеописание этого английского джентльмена? – размышлял Вангер-Элианий, когда раб удалился. – В очаге на кухне или с кучей старых листьев в саду?»
* * *
– Пап, а па-а-ап! Расскажи, как ты попадаешь в прошлое.
– Это сложно, Кай. Ты еще маленький и не поймешь.
– Пойму. Я уже в третьем классе. Ну расскажи-и-и!
Карел отложил электронный справочник и посмотрел на сына.
– Ладно, только чур не отвлекаться. – Он взял лист бумаги и карандаш и провел длинную прямую линию со стрелкой на конце. – Вот смотри: это модель одномерного пространства, в котором живут существа в виде точек. Они могут перемещаться только вдоль этой оси и совершенно не имеют понятия о других измерениях. Понятно?
– Ну?
– Что «ну»? – Карел пририсовал на листе вторую прямую линию со стрелкой, перпендикулярную первой.
– Знаю, знаю! – закричал Кай. – Это двумерный мир! В нем тоже живут существа, которые могут ползать по плоскости, как клопики, и не имеют понятия о третьем измерении и объеме.
Карел с удивлением посмотрел на сына.
– Ты в каком классе учишься?
– В третьем.
– Да? Ну… ладно. Так вот, в отличие от одномерного пространства, где нельзя произвольно попадать в любую точку оси, – если, например тебя сзади подпирают другие существа, обойти их невозможно, – на плоскости такой проблемы нет. Более того, двумерный клопик, как ты их назвал, может видеть сразу целый отрезок вот этой первой оси. Так?
– Ну?
– Опять «ну».
– Ну дальше-то что? Переходим к трехмерному пространству?
– Нет, достаточно первых двух.
«Ну и дети пошли, – подумал инженер по перемещениям, – интересно, что они там в школе проходят?»
– А теперь представь, что мы с тобой живем в мире одномерного времени. Не пространства, а времени. При этом мы можем двигаться только вперед по этой единственной оси, да еще и с постоянной, независящей от нас скоростью. Другими словами, из прошлого в будущее. Представил?
– Я понял, к чему ты клонишь.
– Да ты просто уже читал об этом или фильмы смотрел. Ну, неважно, раз спросил, так уж выслушай до конца. Короче говоря, однажды, очень давно, умные головы задались вопросом, не существует ли второго измерения времени. Второй координаты, оси и тому подобное, называй как хочешь. Мы ее не ощущаем и даже с трудом можем себе представить, для чего она вообще нужна. А уж как выглядит мир двумерного времени… Об этом можно бесконечно много говорить, но, по-моему, с тем же успехом, что пытаться одному слепому от рождения объяснить другому такому же слепому, чем красный цвет отличается от зеленого.
Маленький Кай, нарисовавший к тому времени на листке с координатными осями каких-то паучков, произнес:
– А дальше?
– Дальше ученые стали разрабатывать математическую модель такого мира. Вторую ось условно назвали осью вариантов и в конце концов смогли описать все это хозяйство с помощью многомерного тензора.
– Мировой тензор?
– Да. Понятно, что Абсолютный мировой тензор для нас совершенно неподъемен, а вот частные его случаи, особенно когда появилось поколение компьютеров с плазменными процессорами и накопителями типа «один электрон – один бит», мы научились и составлять, и решать.
– Как же все-таки люди отправляются в прошлое? – спросил Кай, продолжая населять листок бумаги всякими козявками.
– Пока никак. Вернее, пока только с помощью кино. Мы не можем ни послать в прошлое, ни взять оттуда ничего материального. Только информацию.
– Пап, но ты же инженер по перемещению во времени предметов?
– Это так только говорится. На самом деле мы формируем в прошлом так называемый зонд, причем из существующей там же материи, сканируем с его помощью интересующий нас предмет и считываем эту информацию. Затем уже происходит создание точной копии в Нужной нам точке пространства и времени.
– Клона?
– Ну… можно сказать и так. Оригинал же остается там, где был.
– А зонд?
– Бесследно исчезает после выполнения задания.
– А почему нельзя точно так же сделать копию динозаврика и прислать ее сюда?
– Можно, только он будет мертвым. Первое время чем-то подобным занимались, потом международная конференция приняла закон о запрещении копирования живой органики.
– Почему?
– Потому что и копия и – самое главное – оригинал после всего этого мертвы. Скопировав даже элементарное одноклеточное существо вроде амебы, мы получаем неживой сгусток химических элементов, да еще губим исходный экземпляр.
– Почему?
– Не могу сказать.
– А почему?
– Почему, почему… Потому что не знаю!
– А кто знает?
– Пока никто.
– Почему?
Карел заерзал на своем стуле.
– Видишь ли, сын, биоинженеры давно научились конструировать одноклеточные организмы. Как они уверяют, в их моделях все в точности соответствует природным образцам. Но… к удовлетворению церкви, их создания остаются набором органических соединений, не более.
– А при чем тут церковь?
– При том, что, по ее мнению, создание жизни – прерогатива Творца, и никого больше.
– Бога?
– Да.
– Почему?
– Слушай, а ты уроки сегодня сделал?
XIV
Весна 1942 года была ранней.
– Вот и мартовские иды, – сказал однажды за завтраком профессор. – Если бы мы жили по юлианскому календарю, то сегодня, пятнадцатого марта, отмечали бы годовщину смерти Юлия Цезаря. – Профессор наморщил лоб. – Какая же была бы годовщина?..
– Готфрид, у нас теперь своих смертей хватает, – укорила его жена, – а тебя древние покойники заботят. Вон у Шмидтов какое горе. Уже второй сын.
– Ты не права, Элли. Когда человек умирает, он выпадает из общего тока времени. Поэтому Цезарь к нам так же близок, как и к своим современникам.
В это время в дверь позвонили. Эрна побежала открывать и через минуту радостная влетела в столовую с конвертом в руках.
– Письмо!
– От Мартина?
– Нет, из Бремерсхафена. Это от Клауса!
Они уже знали из газет и радиосообщений об успешном прорыве кораблей Кригсмарине из брестской блокады. Вся эскадра почти благополучно добралась до Германии, даже несмотря на подрывы на минах «Шарнхорста» и «Гнейзенау». «Принцу Ойгену», как всегда, повезло больше других. Он вообще не пострадал. Эрна измаялась за эти дни в ожидании письма. Почему он не дает о себе знать? Может, он остался во Франции?
За прошедшие месяцы они обменялись лишь десятком писем, заранее условившись писать не чаще двух-трех раз в месяц. Тон этих писем был легким и дружественным, даже шутливым. Его с самого начала задала Эрна, твердо решив не обременять переписку стенаниями о невыносимости разлуки и бесконечными признаниями в нежных чувствах. Она не называла его «Милый Клаус» и не подписывалась «Твоя Эрна».
«Мой ученый филолог, как прошла ваша охота в лесу Рамбуйе? Не забыли ли вы свое ружье?..»
«Господин фон Тротта, вы так и не ответили в прошлый раз, чем занимались в Париже целую неделю…»
Его же письма дышали восторгом и были украшены утонченными выражениями.
«Всякий раз, когда я получаю от тебя письмо, я, как римлянин, отмечаю этот день белым камешком…»
– Папа, а что римляне отмечали белыми камешками? – спрашивала Эрна отца, выбегая из своей комнаты.
– Albo lapillo notare diem, т.е. отметить день белым камешком, дочка, значило запомнить его, как радостный и счастливый, – обстоятельно пояснял профессор, до-вольный заданным вопросом.
– Переписка с твоим моряком тебе определенно пойдет на пользу, – догадывалась мать, откуда ветер дует.
В свои письма Клаус часто вставлял французские выражения без перевода. Эрна некоторое время терпела это издевательство, но, когда в очередном ответе она среди прочего увидела следующий перл: «Du temps que la reine Berthe filait», дословно означавший: «той поры, когда королева Берта пряла» [26], и долго не могла понять, при чем здесь эта самая королева, ее терпение лопнуло.
«Господин адмирал с филологическим уклоном, – писала она в ответном послании, – перестаньте насыщать ваши письмена французскими выражениями. Я стерпела ваших кроликов (речь шла о тридцати шести белых кроликах, которые никогда не станут белой лошадью) [27], вынесла мошенника Роле («я называю кошку кошкой, а Роле – мошенником» [28]), но Берту с прялкой… это выше моих сил!
А если уж вы не можете обойтись без ваших этуалей и elegance, то извольте рядом в скобочках давать перевод, да еще и смысловое значение, если это очередная французская премудрость. Я не собираюсь просиживать весь вечер со словарем: у меня, в отличие от вас, не так много праздного времени. Если же вы не сделаете надлежащих выводов, то рискуете получить мою очередную эпистолу на чистейшем русском (я рассказывала вам о нашем хорошем знакомом из России), да еще попрошу папу помочь с латинскими древностями. Интересно знать, к которой из своих знакомых француженок вы помчитесь тогда за помощью?»
«Согласен, – отвечал он, – ты больше не получишь от меня не только ни одного слова по-французски, но даже ни единой буквы. Стану писать немецкой готикой, однако, принимая во внимание мой почерк, не думаю, что это сэкономит твое драгоценное время. И прекрати обращаться ко мне в письмах на „вы“!»
В последнем письме из Бреста был прозрачный намек Клауса на возможный поход их крейсера в тропики. В конверте Эрна обнаружила его фотографию в пробковом шлеме. Он писал, что ни за что на свете не станет носить этот дурацкий предмет и надел его в первый и последний раз. Они не имели понятия тогда, что уже полным ходом шла подготовка операции «Церберус» и слухи о южном походе были намеренной дезинформацией командования.
Эрна разорвала конверт и разочарованно развернула вложенный в него небольшой тетрадный листок. С лица ее сразу исчезло радостное выражение. Это был не его почерк.
– Боже, мама, он ранен!
Профессор отложил газету.
– Ну-ну, успокойся. Возможно, ничего серьезного.
Эрна еще раз пробежала взглядом по строчкам короткого и довольно косноязычного письма.
– Как же ничего серьезного, если он даже не смог сам написать!
Она опустилась на стул, уронив руку с письмом на колени.
– Эрна, может, ты прочтешь нам? – как можно мягче попросила ее мать.
– «Здравствуйте, фройляйн Эрна, – начала читать та совсем упавшим голосом. – Меня зовут Магда, я сиделка из военно-морского госпиталя в Бремерсхафене. Пишу по просьбе лейтенанта Клауса фон Тротта. Он ранен, но угрозы жизни нет. Он передает вам свою любовь. Он просит вас не считать себя связанной с ним какими-либо обязательствами. Передает привет вашим родителям. Я понимаю, что вас интересуют подробности, но не уполномочена их сообщить. Желаю вам всего наилучшего. Бремерсхафен, Элизабетштрассе, 8».
– Почему он просит не считать меня связанной обязательствами? – сразу же после прочтения письма воскликнула Эрна и с мольбой во взгляде смотрела то на отца, то на мать. – Что это значит? Мама? Отец?
– Возможно, так принято, Эрна, ведь он… нездоров, – проговорила фрау Вангер, забирая у дочери письмо.
– Да, – вздохнул профессор, – судя по всему, парню крепко досталось.
– Так, все! – Эрна вскочила и, подбежав к зеркалу, стала закалывать волосы. – Папа, дай денег. Я еду на вокзал за билетом.
– Ты хочешь ехать в Бремерсхафен? – Фрау Вангер подошла к дочери. – Эрна, вряд ли это разумно. Чем ты сможешь помочь? Там ему предоставляют необходимый уход, а ты только будешь мешать. В конце концов, он может не хотеть, чтобы ты его видела сейчас. Ты же ничего, в сущности, не знаешь. Готфрид, ну ты хоть скажи!
Профессор молча вышел из комнаты и вскоре вернулся с бумажником в руках.
– Поезжай, дочка. В университете я обо всем договорюсь. Элли, – обратился он к жене, – в этом не будет ничего плохого.
Фрау Вангер всплеснула руками.
– Но ведь она ему никто! Они даже не помолвлены!
Через три дня Эрна вошла в большую больничную палату. Сестра подвела ее к одной из кроватей, и она сразу обратила внимание на торчащую из-под одеяла ногу в бинтах. Она подняла глаза и увидела незнакомого человека. Темная бородка, усы, заострившийся нос на бледном мраморном лице. Глаза закрыты. Сестра наклонилась над раненым и дотронулась до его руки.
– Господин фон Тротта.
Раненый открыл глаза, посмотрел на Эрну и улыбнулся. Это был Клаус.
– Ты получила письмо? Сейчас мне уже лучше.
Он показал рукой на стоявший рядом стул. Она села и взяла его руку в свои ладони.
– Зачем же ты приехала?
– Чтобы еще раз услышать твои слова, которые ты обещал повторить тысячу раз.
Они долго молча смотрели друг на друга.
– Значит, они тебе еще нужны?
– Конечно! А потом я скажу свои.
– Не спеши, Эрна.
– Почему?
– Я должен выслушать их стоя. А если не смогу…
– Ты обязательно поправишься, – заговорила она быстро, – я только что разговаривала с твоим доктором. Он сказал, что нужно время. А времени у нас много. Целая жизнь! Ты еще станешь адмиралом, мой ученый филолог…
Эрна сняла комнату неподалеку от госпиталя. Она привезла с собой учебники и по вечерам занималась. Ежедневно она приходила к Клаусу в палату, и когда появлялась в дверях, другие раненые откладывали свои газеты и книги в сторону. Они здоровались с нею, когда она шла между кроватями, спрашивали, как там погода, а потом украдкой поглядывали на нее и завидовали лейтенанту.
– Ты счастливчик, фон Тротта, – говорил Клаусу его сосед с ампутированной ногой, – и если не поправишься на все сто процентов, то будешь просто ослом.
Но Клаус не собирался быть ослом. Он медленно, но верно шел на поправку. Однажды, когда Эрна снова вошла в палату, она увидела, что его кровать пуста.
– Гуляет ваш лейтенант, – сказал кто-то из боль-ныx, – ищите его в парке. Он сегодня герой.
Эрна выбежала на улицу. Был погожий майский день. По аллеям больничного двора прохаживались выздоравливающие.
– Эрна!
Она услышала женский голос и увидела машущую рукой Магду. Рядом в коляске сидел Клаус. Он был чисто выбрит и коротко подстрижен. На нем, контрастируя с окружающими пижамами и халатами, был китель с лейтенантскими галунами, белая рубашка и галстук. На голове темно-синяя пилотка с золотистым офицерским кантом. Ноги прикрывал больничный плед.
Эрна подбежала к ним и увидела на кителе Клауса крест на яркой красной ленте с белыми и черными полосками.
– На следующий час поручаю больного вам, – сказала приветливая Магда и ушла.
– Клаус, у тебя награда?
– Сегодня приезжал офицер штаба. В присутствии главврача и нескольких сестер мне прямо в палате вручили крест второго класса. Оказывается, кое кого из нашего экипажа представили к наградам, и в их число почему-то попал я.
– Ты заслужил ее!
– Это крест за пролитую кровь, Эрна, не более. Они понимают, что я больше не поднимусь на борт корабля и у меня уже не будет случая заслужить боевую награду.
– Что ты говоришь, Клаус! Скоро ты будешь ходить.
Она покатила коляску и, пытаясь отвлечь его от невеселых раздумий, что-то рассказывала.
– А где теперь твой «Принц»?
– Ушел в Норвегию.
– И что он там делает?
– Говорят, в него попала английская торпеда, так что крейсер снова в ремонте где-то в Тронхейм-фиорде. Это уже третий ремонт, Эрна. – Клаус наконец-то разговорился. – Первую бомбу мы получили за месяц до приемки комиссией еще в Киле, вторую – в Бресте, и вот теперь торпеда. А на нашем счету ни одного потопленного даже самого паршивого суденышка…
Через три дня она уехала.
Приезд Эрны подействовал на Клауса самым благотворным образом. Он оживился, начал общаться с товарищами по палате, а уж в компании морских офицеров, пускай и изувеченных, такое общение просто не могло быть скучным. Всем им, многие из которых помнили ещё гром орудий британских дредноутов в проливе Скагеррак, было что вспомнить.
– Вот скажи мне, фон Тротта, что ты видел, когда вы драпали по Каналу? – заводил разговор фрегатен-капитан с ампутированной ногой. – Тучи, волны да сигналы флагмана. Разве может все это сравниться с одним только рейдом на Лондон или Ливерпуль наших цеппелинов!
Капитан в первую войну служил вохдухоплавателем в дивизионе флотских дирижаблей и мог часами рассказывать о своих опасных приключениях. Вдобавок ко всему он был романтиком и даже поэтом.
