Ксения Шаманова
Среди ангелов
А.Н., Владивосток, март, 10.
«Доктор крепко держал меня за руки. Так крепко, что я даже совсем прекратил бояться. Убеждён, что большая часть наших болячек неизлечима из‑за страха перед лечением. Легче убедить себя: это невозможно, чем поверить в чудо. Врач сказал мне, чтобы я закрыл глаза и представил…
…солнечное утро, когда первые лучики щекочут утреннюю росу, когда на небе блеют весенние барашки, когда звездочёты, сидящие на ресницах ивовых ветвей, влюбляются друг в друга. А я сижу на мокрой ещё траве, колдуя над причёсками цариц‑ромашек и улыбаюсь босоногому ветру. Улавливаю его едва слышимый шепот: «Обернись!» И я бросаю вконец измученный моими фантазиями стебелёк и медленно поворачиваю голову, одновременно желая и боясь увидеть… прекрасную гору, о которой я когда‑то тебе писал.
На её вершине растет голубой цветок. Такой большой, каких я и не видывал, ослепительно яркий, красивый. Зажмурил глаза, чтобы проверить действительность и застать её врасплох. Но нет, это не обман; мне показалось даже, что я уже чувствую чудесный аромат. Его притяжение непреодолимо, больше всего на свете мне захотелось положить ладонь на лепестки, зарядившись волшебной энергией. Я почти задыхался: я должен был встать и дойти до своего цветка. А в том, что он мой, конечно, не сомневался. Наконец, принял решение и поднялся на ноги… И вот я… уже… иду к нему…
А цветок сверкает в лучах апельсинового солнца ещё ярче, а запах становится сильнее… Не могу совладать с собственными чувствами и срываюсь на бег.
Быстро перебираю босыми ногами и чувствую, как какое‑то необъяснимое чувство разрывает грудь. Я задыхаюсь от переизбытка экстремально сильных эмоций. С непривычки колет в боку – так давно не бегал! И ноги в области икр становятся тяжёлыми, но остановиться я не могу, потому что ещё не достиг своей цели, потому что награда пока не заслужена.
Меня бросает в жар, а он для меня, что огонь вселенской любви, зажжённый в груди Чьей‑то Сильной Рукой…»
М.Л., Ленинград, март, 23.
* * *
Слабый свет лампы ослепил её. Она отвернулась и нехотя открыла глаза. Жёлтые пульсирующие пятна прыгали по больничным стенам. В еще тяжёлой голове раздавалось слабое, но неприятное гудение от успокоительных лекарств. Девушка лежала неподвижно, ни о чём не думала и ничего не ощущала, кроме этой давящей тяжести в висках. Всё, что находилось ниже шеи, впало в спячку и не давало никаких признаков жизни. Но она даже радовалась этой космической пустоте и не пыталась её нарушить. Пациентка лениво оглядывала палату и не находила ничего сколько‑нибудь удивительного: стены, пол, потолок… деревянный стул, на котором сидела медсестра с книгой в руках… кровать, на которой лежала она сама… Лишь только цвета постепенно превращались в оттенки: надоел белый, появился бежевый, чуть‑чуть фантазии – бирюзовый, несколько взмахов волшебной кисти – лиловый, а потом художник взглянет в окно и придумает малиновый, как закат. А палитра счастлива находиться под чутким руководством самозабвенного творца. Девушка приподнялась на локтях, кровать скрипнула, в ноздри резко ударил запах хлорки. Она повела носом и поморщилась, всем своим видом показав, что запах тошнотворно отвратителен.
Сестра оторвалась от книжки и доброжелательно улыбнулась. Это была худенькая девушка лет двадцати пяти с бледным, совсем ещё детским лицом и немного испуганным взглядом. Тонкие светло‑русые волосы были очень гладко зачёсаны назад. Она дочитывала роман «Джейн Эйр», и по щекам незаметно стекали ручейки‑слезинки. Улыбка как будто преобразила болезненное лицо, глаза радостно загорелись, точно лежащая перед ней девушка была родственницей.
– Вам теперь лучше? – спросила медсестра, откладывая книгу в сторону.
Девушка кивнула.
– Только в голове гудит… немного, а так… слишком лучше… – ей было тяжело говорить, язык присох к нёбу, как будто она молчала целую вечность. Но говорить ей хотелось, а особенно спрашивать:
– Мне сделали операцию?
Сестра утвердительно покачала головой.
– Можете не волноваться. С вами все будет хорошо. – она взяла было книгу и вдруг как будто о чём‑то вспомнила. – Ах да, Алиса Павловна, я должна кое‑что сказать вам, – медсестра как‑то загадочно посмотрела на пациентку.
Та невольно вздрогнула; она почувствовала, как что‑то в груди резко стукнуло и опять замолчало, стало немного больно. Девушка поднесла руку к сердцу.
– Что с вами? Вам нехорошо? – встрепенулась медсестра, вскакивая.
– Нет… наверное, после операции… привыкаю… – Алиса легла на подушку. Её мысли все ещё немного путались, а слова с трудом соединялись в предложения.
– Думаю, вам нужно поспать, – сестра выключила лампу.
– Но как же… Вы хотели что‑то… Сейчас, скажите сейчас… – с каким‑то явным волнением пробормотала девушка. Она пристально смотрела на собеседницу в белом халате, замерев в тревожном ожидании.
– Хорошо, сейчас так сейчас, главное, не волнуйтесь. Всё время, пока длилась операция и пока вы приходили в себя, вы… вас… – медсестра покраснела, ругая себя за многословие. – В общем, вас хочет увидеть один человек.
Девушка подняла голову и дрогнувшим голосом спросила:
– Кто он? – она облизала пересохшие губы. Воскресшее сердце громко забилось, Алиса подумала, что медсестра, верно, его слышит, и, может быть, даже он слышит… Девушка в белом халате не ответила и молча подошла к двери. Пациентка жадно ловила взглядом каждое её движение: вот повернула ручку, вот выглянула в щёлку, вот сказала: «Можете зайти».
Через несколько секунд она услышала чьи‑то медленные нетвердые шаги. Внезапно ослепнув, как будто в полудрёме, ощутила прикосновение чьей‑то тёплой уверенной руки. Кто‑то вложил в её ладони бумажную розу, выкрашенную в голубой цвет. Алиса улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза. Посетитель прошептал:
– Ну здравствуй, Чудо…
Дар
Но говорят, что до сих пор в каждом городе можно найти обломки кирпичей от Вавилонской башни. А башня стала мало‑помалу разваливаться.
Притча о Вавилонской башне
3 сентября
Когда люди заложили первый кирпич Вавилонской башни, они сознательно воздвигли крепость между человеческими душами. От идиллического взаимопонимания – первоначала бытия – остались только обломки. Жалкие и бесполезные, ни один мастер не сможет собрать их воедино. Нет, оно потеряно окончательно, и ветер поднял в небо эти куски, а потом бросил к ногам желтоглазых деревьев. Листья закрыли глаза от усталости, потому что не были Прометеями и не могли понести такой тяжёлый груз.
Лето похоронило себя под покровом осени, не наглотавшись напоследок чистого воздуха. Потому что он испорчен, земля – черна и грязна, и жизнь – чудовищный мрак. Всё началось вовсе не из‑за разных языков (это всего лишь оправдательный приговор) но потому, что люди потеряли взаимное сознание. Они добровольно отказались от отношений союзничества, им нужна была конкуренция, жестокая, безобразная конкуренция как основа мироздания. Поэтому бестолковые человечки специально заложили неустойчивый фундамент как идею ненависти, презрения, страха по отношению к сотоварищам‑строителям. И я хочу поднять один из кирпичиков горе‑башни, подержать его высоко над головой (как будто на что‑то претендуя!) и зарядиться всесильной энергией отвращения.
Я ей, в общем‑то, заражён; вирус тихонько поедает клетки моего слабого тела, и больше всего на свете я жажду теперь выскочить вон из толпы, из месива безжизненных лиц. Иногда чувствую себя палачом, который разжёг костёр, конечно, не для того, чтобы погреться и сыграть под гитару какую‑нибудь томную песенку Я так же безжалостен, как и тот, кто убил Жанну Д’Арк:
И был Руан, в Руане – Старый рынок…
Всё будет вновь: последний взор коня,
И первый треск невинных хворостинок
И первый всплеск соснового огня 1 .
И если бы я жил по Библии и был борцом за справедливость, я бы не переставал восклицать: «Как можно возненавидеть до такой степени, чтобы сжигать людей?» А потом послушал бы монологи человека, удивительно похожего на меня, и страшно бы возмутился: «Как можно до такой степени возненавидеть людей, чтобы оправдывать палача?» Но ведь, чем я сам лучше? Смотрю в зеркало – две ноги, две руки, голова, – следовательно, человек. А разве не человеком были придуманы концлагеря? Все эти ядерные бомбы, крематории, гильотины, «сапожки», ядовитые стрелы… все они тоже созданы эпохальным разрушителем. И между тем он называет себя «венцом творения Божьим», а я говорю, что у каждого хорошего творца случаются «затмения» и что одно из них пришлось как раз на сотворение человека. Вот он встал на вершину огромной горы, приложил руку ко лбу, деловито оглядел местность, а потом взял и повернулся к Богу спиной, к Дьяволу лицом и назвал себя покровителем зла. Человек спустился с горы и громко захохотал над своим диагнозом: величайший озлобленный гений крушений. Какая вселенская наглость!
Я сознаю себя выше других, хотя и тоже мразью, и брожу по улице, точно дикарь, выбирающий жертву. На самом деле, просто яростно окидываю взглядом безумную массу и вижу её как одно большое пятно на груди Вселенной, изъеденное червями. Лица одинаковые: слепые, серые, мёртвые; усталость накидывается на них сзади свинцовым фонтаном и почти сбивает с ног. Сопротивление невозможно, у них нет энергии, в них нет жизни…
Несколько высоких парней бьют одного лежачего стеклянными пивными бутылками прямо по голове. Двадцать мальчуганов, воображающих себя смельчаками, набрасываются на своего сверстника. Не важны причины, важны озверевшие лица: я ещё никогда не видел таких хищных физиономий, словно все злые чувства выскочили наружу и слились воедино, в один безотчётный, неконтролируемый, неуправляемый гнев. Вот он, один из семи пороков, – актёр в моноспектакле на сцене жизни. При наблюдении подобных эпизодов слабонервные, хватаясь за сердце, восклицают: «Господи, да в них не осталось ничего человеческого!» Отчего же? Да не это ли самое человеческое, что только может быть? Да и у вас, слабонервных, есть этот порок, и даже все остальные шесть, и время от времени один из них выигрывает турнир и вгрызается в глотку реальности.
У всех этих мальчишек – окровавленные руки, но они как будто этого не замечают. Полная сосредоточенность на драке, совершенная концентрация на следующем ударе. Животная сущность жаждет истязать другую; конкуренция – высший закон, взаимоистребление – единственное решение. А люди? Я, кажется, писал о толпе? Они проходят мимо, точно слепые, но на самом деле всё прекрасно видят, не потому, что боятся стать жертвами, а потому, что им действительно чертовски на всё наплевать.
Он зажмурил глаза и улыбнулся; лучики весеннего солнца защекотали нос и оставили на нём веснушки‑следы. На синем небе отчётливо вырисовывались силуэты облаков, хотелось собрать их в корзинку и разложить на тарелку, придумав новое блюдо. Ветер предлагал людям поиграть в игру на скорость реакций, но никто не соглашался становиться жертвой хитрого жульничества. Путник тоже отрицательно покачал головой, расстегнул походный рюкзак и достал бутылку воды. В горле страшно пересохло; он очень долго шёл, не останавливаясь, не замедляя шаг. Это был немолодой уже, но всё ещё красивый мужчина в коричневом вельветовом плаще, немного поблёклом от времени. Он наклонился, чтобы почистить испачканные липкой грязью серые сапоги и тут только почувствовал, как опухли от долгой ходьбы бедные ноги и как сильно болят лодыжки. Мужчина решил зайти в столовую, чтобы немного отдохнуть и хорошо пообедать перед долгой дорогой. У него была одна замечательная особенность: умение очаровывать и располагать к себе каждого незнакомца
Его строгое, сосредоточенное лицо вызывало симпатию контрастностью привычного выражения с ясностью светлого взгляда. Ярко‑зелёные глаза-волны всегда улыбались и погружались в чужие моря‑души, чтобы понять их истории и окутать волшебством. Его пальцы умели делать красивые жесты; а он сам едва ли сознавал, как пленительно изящно откидывал длинные пряди волос. Никто не замечал внешние недостатки: небольшой шрам на носу, полноватые губы, небритый колючий подбородок и несколько седых прядей, похожих на серебряные ленты… А впрочем, были ли это недостатки? Странник сел за столик, рядом с измученной, совсем пьяной женщиной. Она странно, в понятном только ей ритме, двигала головой, вцепившись в бутылку, как в источник спасения. Бледное убитое лицо искоса взглянуло на человека напротив. Чёрная шляпка как бы невзначай слетела с её головы: женщина хотела лучше разглядеть незнакомца. Она открыла было рот, шумно икнула и потом грубо спросила:
– Чего тебе?
Мужчина как бы виновато развёл руками:
– Извините, но свободных мест больше нет.
Женщина как будто улыбнулась и, совсем сгорбившись, принялась наполнять бокал. Руки у неё дрожали, и вино пролилось на колени, она непонимающе посмотрела на испачканную бежевую юбку и махнула рукой, не считая нужным обращать на это внимание.
Незнакомец наблюдал за каждым её движением и вдруг совсем погрустнел, отложил вилку и покачал головой:
– Зачем вы пьете? – он напоминал теперь ребенка‑философа, обожающего вопрос «почему».
Она недоумённо подняла бровь:
– Какая тебе‑то разница?
– Извините, что вмешиваюсь не в своё дело, но… Подумайте сами, этот бокал несколько минут назад был пустым, верно? И вы захотели наполнить его, подобно тому, как пытаетесь чем‑то заполнить пустое место на тумбочке, подобно тому, как обманываете иногда опустошённую душу… И вот вы наполнили, выпили, а ведь бокал‑то снова пустой! И душа тоже, ведь не того, совсем не того она требует…
Женщина разъярённо сжала кулаки:
– Катись к чёрту со своей философией! – подняла бокал и принялась жадно пить, шумно глотая.
– Хорошо, тогда ответьте на один единственный вопрос: вы хотите быть счастливой? – он строго, проницательно посмотрел на неё.
Женщина громко расхохоталась:
– Сектант, что ли?
– Хотите, иначе бы не искали счастья в вине… – задумчиво пробормотал незнакомец, не обратив внимания на её вопрос.
– Послушайте… – и он пододвинул к ней стул и что‑то зашептал на ухо.
У неё задергались пальцы. Ей захотелось отмахнуться от сказанного, как от назойливой мухи.
– Всё не так! Ты лжёшь! Специально пудришь мне мозги! – и она снова схватилась за бутылку, но наливать не стала, не в силах отвести взгляд от собеседника. А тот смотрел ей прямо в глаза и как будто говорил:
«Это правда. Просто поверь – и живи».
20 ноября
Ненависть к людям с каждым днем захлёстывает меня всё сильнее, и я открыл дневник, чтобы выплеснуть своё презрение на эту клетчатую бумагу… Одна история окончательно уничтожила остатки моих лучших качеств. Я совершил маленькое самоубийство внутри себя.
Со мной по соседству живёт одна обеспеченная семья: интеллигентная одежда, интеллигентные диалоги, интеллигентное мировоззрение, интеллигентная ругань. Последнее началось из‑за их дочери, впавшей в слабоумие подросткового возраста. Раньше я слышал только: «Сашенька, ты уже сделала уроки? Какая молодец! Сашенька, сыграй гостям на фортепиано! Какая же ты у нас талантливая!» Эта Сашенька была робкой миниатюрной девчоночкой со вздёрнутым носиком и рыжими косичками, училась исключительно на пятёрки и, конечно, никогда не прогуливала уроки, да ещё и успевала посещать музыкальную школу, фортепианное отделение, и по вечерам разучивала новые мелодии. Но как только ей исполнилось четырнадцать лет, рыжие волосы были выкрашены в чёрный, на плече появилась татуировка в виде пентаграммы, в дневнике поселились двойки и замечания, а фортепиано в её комнате окончательно заглохло. Я не любил её искусственную, далекую от душевной, игру, поэтому почувствовал облегчение. Правда, музыку заменили теперь громкие скандалы и звуки бьющейся посуды. Никогда не понимал, зачем колотить чашки и тарелки, чтобы что‑то доказать. Раз, после очередного скандала, грозный отец приказал ей сесть за фортепиано и заниматься. А девчонка громко закричала, что не хочет и не будет, и принялась с силой колотить по инструменту.
Вся проблема состояла в том, что Сашенька влюбилась в одного паренька, который жил прямо надо мной (из‑за его прыжков беспрестанно качалась моя люстра). Я почти ничего не знаю о его семье, кроме того, что он воспитывается одной немолодой женщиной. Мальчонок постоянно доводил её до слез тем, что подворовывал в магазинах и курил за углом школы. В пятнадцать он назвал себя байкером (правда, без мотоцикла) и оделся в какую‑то огромную, широкую в плечах косуху. На горе интеллигентным родителям, паренёк целовал Сашеньку прямо перед их окном и предлагал ей сигареты. Та, конечно, не смела отказать и закуривала, напуская на себя важный вид. Я с презрением оглядывал эту влюблённую парочку всякий раз, когда проходил мимо. Казалось, что они «любят друг друга» напоказ и обнимаются всегда в самых людных местах. Я думал, что это и есть маленькая проекция на человеческий мир: все люди, независимо от возраста, фальшивят и играют роль хамелеонов, приспосабливаясь к новым обстоятельствам и новым людям.
И когда я в очередной раз не мог спать из‑за своей проклятой бессонницы, стоял на балконе и провожал взглядом мятежные чёрные облака, худенькая девочка в фиолетовом пальтишке выбежала на улицу и принялась испуганно озираться. В это же время к подъезду подъехал новенький мотоцикл (уверен, что угнан), и наш самовлюблённый байкер схватил Сашеньку и куда‑то увёз. Я ощутил тошноту, которая охватила меня с такой силой, что Сартр в эту ночь так и остался недочитанным. Лёг на кровать, положил руки под голову и задумался: «Почему человеку всегда нужно быть чем‑нибудь одержимым? Одержимым любовью, одержимым наркотиком, одержимым идеей. Почему так хочется чувствовать себя чьим‑нибудь рабом? Почему так нравится подчиняться? Почему необходимо медленно убивать самого себя?» Да, я всё больше и больше ненавидел людей, с тех пор как начал постигать их сущность. Я изолировался от общества, ни с кем не заговаривал, не заводил знакомств, доведя свою мизантропию до предела.
