Ксения Шаманова
Среди ангелов
Бесёнок
Падающего – подтолкни.
Ницше
Жёлтые духи падали с солнечных лучей в бушующие чёрные волны. Нагловатый взъерошенный ветер скользил по их судорожным телам, объятым судорогой смерти. Волны зябли от прикос этого колючего прикосновения и кашляли чтобы освободиться от хрипов… Боль – вечность сознания, пульсирующее сердце в руках невро параноика, гипноз души с её молчаливого согласия… Добровольность агонии… Бессмертие угасания… Интересно, чем же они больны?
Чем болен вет хотя бы этот оглушающий ветер? И обязательно ли быть больным, чтобы испытывать боль? Всё, что неизлечимо, – всё называется ветром, всё называется морем и лучиками солнца, падающими в траву, и первой стужей, и росинками рассвета, всё, что до заката, потому что только тогда приходит настоящее успокоение.
Брошенная на произвол судьбы лодка слабо сражалась за несколько секунд опасных секунд будущего; шторм сопротивлялся, но, не встречая противостояния, терял интерес, и лениво, нехотя (?), равнодушно перекрывал ей путь. И женщина в пальто подумала, что сдаваться, должно быть, легко. Она бессмысленно водила веслами, почти не чувствуя напряжения, стеклянным взглядом прорезала чёрную мрачную волну и как‑то безумно, без определённой цели качала маленькой беззащитной головой головкой. Человек в маске глухо стонал, руками упираясь в дно лодки, неужели он боролся? Ничуть. Потерял связь с реальностью. Из окровавл груди хлестала какая‑то тёмная, не имеющая ничего общего с красным цветом кровь. Он ни Он шевелил губами, не зная даже, жив ли ещё. И только своего лица он ни за что на свете не посмел был открыть; пусть его обрекут на вечные пытки, но страшной тайны не узнает никто. Даже эта женщина. Женщина в чёрном с усилием гребла; ей становилось всё сложнее заставлять себя делать эти бессмысленные движения… От их безудержной бесполезности лихорадило и сводило колени; суженные зрачки вальсировали в беспросветной темноте. Было в ней что‑то влекущее, шепчущее: «Покорись, и твои страдания закончатся». Было в ней что‑то пугающее, беспощадное: «Покорись, и ты никогда больше не увидишь света».
Женщина медленно повернула голову и с абсолютным безразличием посмотрела покосилась на умирающего. Маска скрывала его глаза, но с губ можно было читать информацию (???)… сердца? Нет, всего лишь центра, отвечающего за самосохранение.
Губы бормотали… шептали… шипели… рыдали… наконец, сорвались на истошный крик:
– Воды! Пожалуйста, хотя бы воды! – его тело стонало, но душа ещё не сдавалась… Ведь когда человеку хочется поскорее умереть, он не ум по закону подлости не умирает. Умирающий не умирал (оправданный повтор?). Никак не мог переступить последнюю черту. Женщина дико взглянула на него; её глаза разъярённо вспыхнули, Дьявол бросил в них семена, чтобы она… запрокинула голову назад и громко рассмеялась.
– Воды? Значит, ты хочешь воды? – голос срывался на истерический смех. – На же, получай! – женщина резко отбросила весла, окончив эту неравную битву… А впрочем, было ли это битвой? Разве хоть одна из сторон по‑настоящему вооружалась?
Лодка пошатнулась, окончательно потеряв управление и, как пьяная, повалилась (???) в объятия ветра: «Подхватывай, неси!» Кто‑то продолжал отчаянно просить воды; кто‑то застыл в неподвижности, ожидая финала, а лодка готовилась сделать последний трюк: прощальное сальто‑мортале… (вот это удачно сказано!!!)
…Остановился, поставил в конце жирные точки… Глаза слипались то ли от недосыпания, то ли от долгой работы. Я знал только, что мне срочно нужен элеутерококк и воздух. Проглотил несколько кругленьких таблеток в надежде на повышение работоспособности (тогда бы я, верно, вынес инструкциям оправдательный приговор). Какая‑то странная слепая боль, всё это время сидевшая за углом, как притаившийся зверек, теперь выскочила и лопатой ударила по голове. Смутно отличая действительность от выдуманной реальности, я встал, опрокинув и так сломанный стул, не удосужился поднять, надел чёрное пальто и старые башмаки. Оглядел комнату, чувствуя, как будто что‑то забыл, заметил одинокие ключи на столе, взял и машинально сунул в карман… Карман оказался дырявым, и они тут же выскочили наружу, обиженно звякнув… Я вздохнул… Холодный ветер пребольно укусил за ухо, как будто бы мстил телесному созданию за собственную бесплотность. В высшем своём озлоблении он вел себя, точно седобородый старик, готовый выцарапать юнцу глаза за то только, что тот молод, а он стар… Я поёжился и запнулся на ровном месте, но всё‑таки не упал; сила жизни удержала меня на ногах и прошуршала что‑то вроде: «Ты ещё нужен». Пассивная толпа устало брела по бледным площадям, остро ощущавшим недостаток тепла. Кутаясь в длинные шерстяные шарфы, молчаливые человечки пустым, невидящим взглядом рассматривали банально украшенные к Новому году витрины, врывались в магазины и тянули руки к вещам, которые им не нужны. По пути заходили в кафе и рестораны и ковыряли вилкой в тарелке, ни в чём не находя удовлетворения. Душа отвергала любое привычное «благо», она просила великого, вечного, светлого и разумного… Но всё же не получала, потому что хозяин сознательно отключал разум.
Снег под моими ногами недовольно хрустел, как будто ему надоело принимать на себя тяжёлые удары чужих ботинок. И я подумал, что нет ничего беззащитнее, и захотел присесть, расчистить дорогу, чтобы идти по асфальту. Но я этого не сделал, потому что мне не всё равно, что обо мне подумают другие. Не то чтобы я себе в этом признался; я лишь смутно ощущал, что так оно и есть и что каждому из нас это важнее всего, но каждый готов бросить в меня кирпичом за подобные разоблачения. А впрочем…
Она шла мне навстречу; неслась, потому что быстрее ветра; бойкая девчонка с тяжелым взрослым взглядом и светло‑русыми косичками школьницы. Она как будто не замечала, что живёт не одна, и налетела на меня, чуть не сбив с ног. Я должен был подумать: «Что за наглая пигалица!» Но я ничего не подумал, а только с любопытством проскочил взглядом по её серьёзному лицу. Я не помню, какого цвета были глаза незнакомки, не помню, вздёрнут её хорошенький носик или нет; я даже не помню, светлые у неё брови или тёмные, но губы, губы очень красивые: линии тонкие, цвета вишнёвого… Она остановилась, загородив мне путь, и с вызывающим видом оглядела с ног до головы, а потом окончательно разозлилась и выбросила:
– Уйди с дороги! – голос низкий, кажется, хрипловатый. Я еще посмеялся над ней, мол, притворяется, специально подделывает, чтобы быть похожей на взрослую…
– Это я должен уходить? – сказал, а у неё в глазах заплясали бесенята.
– Катись, иначе тебе несдобровать! – добавила мрачно, сердито.
Моя незнакомка была очень просто и бедно одета: в какой‑то пышной чёрной юбке, длинной, до самого снега, старых сапогах с облезшей кожей, холодной оранжевой куртке, на два‑три размера больше. И я вдруг расхохотался: смеялся долго и неприлично громко. Люди, проносящиеся мимо, презрительно обходили стороной эту странную парочку. Она в бешенстве смотрела на мои морщинки в уголках глаз, на трясущиеся губы и, наконец, не выдержала, резко толкнула, прижала к какому‑то невинному столбу и, ткнув пальцем в грудь, грозно пробасила:
– Еда есть?
«Ну, точно бесёнок!» – воскликнул я про себя, немного оправившись от приступа нервного смеха. Отрицательно покачал головой. Девчонка залезла в мой карман, не видя в этом ничего зазорного, и нашла там две пластинки жевательной резинки. Бесцеремонно вытащила, сунула в рот, шумно зажевала. На лице отразилась такая сосредоточённость, точно она вся сейчас отдалась этому процессу.
– Сколько тебе лет? – спросил я, насмешливо глядя в её раскрасневшееся от мороза лицо. Она перестала жевать и с недоумением воззрела на меня – так, что я почувствовал себя ущербным безумцем.
– Ты дурак? – спросила серьёзно, даже не сомневаясь в силе собственной логики. Однажды мне довелось быть на приеме у невропатолога. Женщина лет сорока с короткой стрижкой и вечно нахмуренным лбом стучала молоточком по мальчишеским коленкам и внимательно следила за моей реакцией. Сейчас я был почти так же напряжен и смущён, выбит из колеи. Я смог только пожать плечами, не вынеся этого проницательного взгляда, читающего меня по строчкам.
Бесёнок с силой сжала моё запястье и приказала громко, отчётливо, мрачно, нетерпеливо:
– Пропусти.
Я пропустил, но тотчас же пожалел об этом. У неё был такой экстремально, нездорово решительный вид, что я невольно встревожился: что, если её лодка прямо сейчас, в эту самую минуту, опрокинется? Что, если я только что подтолкнул её к бездне? Что, если я сам добровольно отдал её в цепкие объятия безжалостной смерти? И в то же время я прекрасно понимал, что не имею никакого права вмешиваться в чужую судьбу. А разве кто‑нибудь имеет? Как поступать, когда твой ближний стоит у распахнутого окна и уже заносит ногу, чтобы сделать последний шаг? Хватать за руку или…? Но тогда я ещё ни о чем таком не думал, только ощущал робкое прикосновение будущих мыслей. Сжал кулаки и крикнул ей вслед с сильной обидой и злобой, злобой на самого себя, на собственное бессилие.
– Ну и иди, маленькая грубиянка!
5:4. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. 5:5. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. 5:6. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
5:7. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Евангелие от Матфея
…Старик с насмешкой разглядывал грязную пятирублёвую монету. А что он, собственно, хотел, на что надеялся, когда вопрошал просил «хоть сколько‑нибудь?» Старик размахнулся и в сердцах бросил монету на асфальт. На глаза навернулись горькие слезы: поскакали по струнам‑морщинам, закапали по подбородку круглыми дождинками, целуя в сухие, безжизненные губы… У него ничего не было. Он был беден; не только потому, что его карманы пусты, но и потому, что валидол не вылечивал по‑иному больное сердце.
Когда‑то его уважали и считали главой семьи. Когда‑то родной сын целовал ему руки и клялся, что обязательно станет достойным человеком. Старик грустно улыбнулся: каким тогда добрым, милым, хорошим был его сын! А потом властная женщина с железным характером вырвала из сердца с корнем все лучшие чувства своего мужа. «Я или отец!» – верещала она, топая ногой. Кричала прямо ему в лицо о том, как раздражает немощный старик, который уже не в состоянии зарабатывать себе на жизнь. Сын похлопал отца по плечу и, не краснея, не стыдясь, не чувствуя нич заявил: «Извини, отец, мы больше не можем жить все вместе». Старик рухнул на землю, обхватив голову руками. «Не можем жить вместе… не можем вместе жить… Но как же, как можно? Ведь жили же! Ведь и мой сын был когда‑то совсем маленьким, и ничего, совсем ничего не умел, а я менял сам умывал его, вытирал махровым полотенчиком, менял пеленки… Этими же руками!» – в отчаянии он выдрал целый клок седых волос. Пальцы его дрожали; хотел встать, но в боку резко закололо, точно тысячи острых игл впились в его бедное, измученное годами тело. Старик снова сел и безмолвно протянул руку случайному прохожему. Тот пощупал проверил карманы, отрицательно покачал головой и сбежал от атаки нищего дня.
И тогда всеми кинутый и позабытый человек поднял глаза к небу, зеркально чистому, синеокому, свежему, и принялся горячо молиться. Солнце умывалось в голубом океане свободы и забирало слёзы странника, чтобы поджечь и выбросить ненужные угольки. Чёрная жёлчь, выплюнутая всеохватным сердцебиением, постепенно уходила, исчезала. Ветер донёс до ушей погружённого в молитву человека звуки прекрасной музыки. Старик не знал точно, грезится ему это или нет, только встал и пошел туда, где играли чуд дивную мелодию; на ощупь узнавал нужную дорогу, пробирался сквозь тьму бессознательного к островкам великого счастья быть воскрешённым (переделать!!!). Коротеньким None (???)… Старик трясущимися руками принялся рыться в карманах. Он взволнованно платьишком едва прикрывая коле Едва прикрывая коленки подолом коротенького платьишка, худенькая кудрявая девочка сидела на ступеньках старого подвала и играла на трубе. Умела достучаться до самого сердца послушного инструмента и теперь с необычайным мастерством владела им, точно самой собой, своими помыслами, желаниями, волейсмотре бросился к какому‑то человеку и, не говоря ни слова, указал на банку рядом с девочкой‑музыкантом… Банка всё ещё была пустой; девочка несколько дней ничего не ела и всё‑таки играла, не давая себе права на отдых. Играла не для того, чтобы что‑нибудь заработать, а чтобы забыть о своей бедности, чтобы хоть на миг почувствовать себя счастливой (оправдан или повтор???)…
…Я встретил её там же, среди деревьев людей. Они пытались незаметно проскользнуть, а вместо этого только путались под ногами, мешались и, в общем, всё делали не так, как задумывали. А я выискивал взглядом своего бесёнка и нервно теребил верхнюю пуговицу на пальто. Она водила хоровод со скелетом мрачного вечера, словно пытаясь его расшевелить и вместе с ним поднять бунт. С газетами в руках подлетала к прохожим и собирала деньги за ненужные серые бумажки. Кое‑кто покупал, кое‑то проходил мимо, а я остановился неподалеку, чтобы понаблюдать за происходящим. Я заметил, что косичек у неё уже не было, – бритая голова. Появилось несколько новых заплат на юбке и трещин на стоптанных сапогах. А цвет глаз я опять не запомнил, вот только в них точно играли прежние бесенята, готовые в любую секунду наброситься на обидчика.
– Деньги! Дайте денег! – скорее, требовала, чем просила, девочка, нападая на людей и почти насильно пихая им газетёнку, преграждала путь, сверкала дикими, хищными глазами. «Опять притворяется», – махнул я рукой. Подошел к ней сзади прежде, чем она заметила, и легонько тронул за плечо. Бесёнок вздрогнула от неожиданности и резко обернулась. Она посмотрела на меня пронзительными, безумно горящими глазами. Со своей новой причёской чудачка была похожа, скорее, на симпатичного паренька, сбежавшего из дома на поиски приключений.
– Не узнаёшь? – спросил я и сразу понял, что вопрос был лишним. Конечно, она узнала, даже снова ткнула пальцем в грудь, сунула газету… Я пробежал глазами первую полосу: политика… революции… восстания…
– Да ты вообще понимаешь, о чём здесь написано? – я был абсолютно уверен, что бесенок нисколько не разбирается в подобных вопросах.
Её красивые губы нервно задрожали; она снова казалась раздражённой. Я думал, опять обзовёт меня, и приготовился дать словесный отпор, а она только прошипела:
– Деньги!
Я помотал головой. – Можешь снова проверить мои карманы! – повернулся к ней тем, дырявым, и хитро подмигнул. Бесёнок, конечно, сразу поняла, что я хочу её обмануть, и обиженно топнула ножкой:
– От тебя нет никакого толку!
– Ещё бы! – рассмеялся, – я всего лишь бедный студент, зарабатывающий на жизнь репети…
– Мне неинтересно! – грубо оборвала она. – Сигареты есть?
Я кивнул, достал почти полную пачку и протянул ей одну сигарету. Девушка быстро и ловко выхватила её из моих рук и потребовала:
– Огня!
И я вновь повиновался, не смея отказать, отпустить её и опять потерять, нащупал зажигалку, поджёг…
Моя странная бритоголовая знакомая с вызывающим видом затянулась, точно курение было для неё привычным делом, но тотчас же закашлялась, обнажив правду. Полупрезрительно посмотрела на меня так, что я снова почувствовал себя полным ничтожеством, и сплюнула.
– Да ты же никогда не…
– Какая гадость! – со злобой выкрикнула, потом быстро вывернула мой карман и бросила всю пачку в урну. Я жалобно проводил её взглядом.
– За что? – чуть ли не взвыл я.
Наглая девчонка не ответила и вдруг совсем изменилась, смахнула с себя одеяние бестактной грубости, приложила пальцы к вискам и подняла измученную голову к зажигалкам‑звездам. И я наблюдал за ней, не в силах побороть всё нарастающую тревогу, смутно ощущал прикосновение какой‑то страшной трагедии и слышал стоны огромного, как целая Вселенная, страдания. Будто кто‑то передо мной жёг спички, а я смотрел, как медленно гаснет пламя, оставляя только обугленное «ничто». И всё в этом мире куда‑то исчезает: и солнце на закате, и звёзды к утру, и человек… Но ведь и солнце, и звёзды рождаются вновь, значит, и человек?.. Не есть ли это главное доказательство бессмертия души? Я погладил по голове своего бесёнка, слегка уколов пальцы. Она очнулась, подпрыгнула в негодовании и безжалостно укусила, а потом ударила меня по щеке. Прежде чем я что‑то успел осознать, девчонка, подобрав юбку, бросилась бежать.
Возвращаясь к своим записям, я вдруг понял одну единственную вещь, очень простую, даже банальную, всем известную и понятную, когда говоришь об этом вслух: чудо – вот что действительно может возродить мир, явить божественный замысел в первоначальном воплощении (это когда Ева ещё не вкусила запретный плод). И каждый из нас в состоянии сотворить его сам; возьми только кусок камня и создай статую, прекрасную, как Галатея. Что, если все люди с нашей огромной планеты совершат хотя бы одно такое чудо? Может быть, для нас наконец приподнимется таинственный занавес и откроется дверь к Истине…
Целый день я провёл в каком‑то безотчётном волнении, не мог писать, есть, делать домашнюю работу. Лёг спать и увидел слишком яркий сон. Всё в нем казалось жутким, неправдоподобным, нагромождалось друг на друга, сводило с ума. Будто я шел по набережной и вдруг услышал раздирающий крик.
Кто‑то в толпе вынес страшный приговор: «Утопилась». Я вздрогнул. Голова налилась свинцовой тяжестью, участился пульс, как при долгом быстром беге, сильно забилось сердце, и я рванул к людям, чтобы прорвать эти псевдостены, отделяющие меня от неё… Я не ошибся: утопленницей оказалась моя девочка, мой бесёнок. Бросаюсь на колени, обхватываю плечи руками и носом зарываюсь в песок… Рыдаю жутко и просыпаюсь в полнейшей смятенности духа.
