Кристина Владимировна Тарасова
Души. Сказ 2
Девушка
– О чём ты размышляешь? – спрашиваю я.
– Размышляю, – говорит Гелиос и постукивает по фарфоровой чашке, на дне которой рассыпаны скрученные травы. – Вот, что интересно, Луна. Ты есть следствие моего безумия или ты равно его последствие?
– А есть разница?
Мужчина улыбается:
– Поэтому ты мне нравишься.
– Больше, чем нравлюсь, – уверенно бросаю я.
– Больше, – спокойно соглашается мужчина.
– Для безумца ты хлад.
– Вынашиваю свои преступленья в голове, чтобы не вызвать подозрений и не смутить.
Во мне вспыхивают любопытство и азарт.
– Какое преступление будет первым? – интересуюсь я и жеманно двигаю плечами.
– Похищение.
Безумец хлад…
– Я буду соучастницей или жертвой?
– Ты будешь всем, Луна.
Бог Солнца знает, как тронуть сердце.
– А дальше?
– Что толку от разговоров, когда о таком следует не говорить, а показывать?
– Но я не вижу действий, – провоцирую. – Лишь слова. А они сотрясают воздух и дразнят, только.
– В этом весь сок.
– Сок в другом.
Наши беседы напоминали бесконечную игру: со спорами и лукавством.
– Подскажи, – добивает Гелиос.
– Плоды в саду, – увиливаю я. – Они полны.
– Да, в самом деле.
– Я бы показала тебе излюбленную лужайку и вид щекотливых ветвей, что дотягиваются до лежащих тел.
– Ты своенравна и ничуть не опаслива. Предлагать безумцу, причиной безумства которого являешься, совместный досуг?
– Потому не опаслива: я причина.
Ловлю восхищённый взгляд и взбираюсь на колени.
– Что ты хочешь? – спрашивает Гелиос.
– Хочу знать всё.
– Всё знать невозможно, – спешит воспрепятствовать он, а я изворачиваюсь.
– Хочу знать больше.
Мужчина тяжело вздыхает и говорит:
– Будь твоя. Спрашивай.
Мы не всё время флиртуем, это ошибочное мнение. В доме Солнца мне нравятся царствующие знание: от фолиантов, скрывающих истины былых эпох, до звучащих речей мужа, который делится своим опытом.
– Что такое религия?
Гелиос хмурится (а когда он не хмурится?), ведёт бровью (тоже из обыкновенных привычек) и отвечает откровенно (со мной иначе не выходит):
– Ты ведь из религиозного урочища, жена, в чём вопрос?
– В том и есть. Откуда в людях желание слушать и слушаться? Откуда Вы?
– Религия, – говорит Гелиос, – есть оплот людского воображения. Следует различать религию, веру и церковь.
– Что из этого предпочитаешь ты?
– Религия появилась в попытке систематизировать условную верю, а церковь – следствие религиозный прений.
– Значит, – подхватываю я, – скорее всего ты за веру.
– Абсолютно, но не за абсолютную. Веру тоже следует понимать не как зрящее сверху нечто, а как компонент человеческого сознания: ты можешь не верить в богов (а боги, к слову, всего лишь персонифицированные черты и порядки мироустройства), но иметь веру внутри себя.
– И то, и то – атеизм.
– И то, и то придумалось для – опять-таки – систематизации: навязчивой, обобщающей. А в жизни не всё объясняется словами; иногда следует чувствовать.
– Что ты чувствуешь?
– Всё и ничего. В твоём возрасте я был наивен и дерзок, позже – равнодушен и злораден, ещё позже – печален и разочарован, следом – …
– Меня интересует сейчас.
Гелиос размышляет. И с каждой секундой ожидания моё лицо меняется, грустит. Завидев то, мужчина признаётся:
– Мне думалось, я доживаю данный век и медленно отсрочиваю окончательное падение клана, но вдруг объявляешься ты и показываешь, что у мира остались цвета, у людей – души, а сам я умею чувствовать.
– Вечно хмурый Бог Солнца. Так тебя назвали на организованном Мамочкой шоу.
– Я всё еще хмурый?
– Был первые недели. Даже подходить страшно: лицо – камень.
Смеюсь и смех подхватываю.
– А сейчас какое лицо?
– Блаженное? Даже не знаю. Иногда ты отдаёшься грузным думам и потому оно забвенное. А вообще – просто моё. Не могу представить, какого это – не видеть его хоть сколько-то. Кажется, я всегда только на тебя и смотрела.
Спаситель
Я разговариваю с подоспевшими по утру гостями. Они отвечают за сохранность и работу солнечных батарей южной части Полиса, а сегодня пожаловали с дурными вестями и опущенными головами: солнечные батареи не работают.
– В каком смысле не работают? – спросил я и плеснул коньяка.
– Не работают обыкновенно, – сказал несчастный и насупился.
Такие были выше прозябающего жизни люда и ниже выстраивающих инфраструктуру управляющих; кастовое деление позволяло являться к богу, которому они равно иным молились, и вопрошать о делах ныне идущих, но не позволяло угощаться питьём и зваться близким.
На самом деле погрешность в работе батарей – как и ветряков – была очевидна. Последний раз их меняли во время моей юности; батареи отслужили более трёх-четырех десятков лет и когда-то им следовало выйти из строя. Злоба дня: мастера перевелись вместе с украшающими некогда зелёные поля и луга тварями. Мы доживали век: песок скрипел на зубах, пустыня рыдала, земля – искалеченная – просила избавить от мучений. И мы избавим. Сами люди. Когда переведём ненасытных паразитов – самих себя.
– Все не работают? – уточнил я.
– Некоторые.
Само собой.
– Что сделали в Полисе? Не заметили?
Второй рабочий пыхнул со смеху; тут же успокоился и сказал:
– Нет. Велели слать за богом, которому ещё верны, для решения бед.
– Если формулировка была аналогична, всех их можно (и даже нужно) весить.
Безучастность богов удручала простой люд? Нет же, им то нравилось. Они были приучены безмолвию свыше и здраво выучены не приближаться к благодатным и святым землям. Отчего сейчас…?
– Вера Полиса угасает, – говорит первый.
– Главное, чтобы ваша была крепка, – отвечаю я.
Отправляю рабочих с вестями о скором исправлении и наказом собрать необходимый материал, а сам хороню их просьбу и планирую сбои в подаче электроэнергии Полиса. Мы изживаем имеющееся и друг друга: крах неизбежен.
Следующими в поместье Солнца пребывают боги. Дин – несчастный юнец, на плечи которого свалилась винодельня отца и который должен заниматься поставками по всем увеселительным и злачным местам окружающих Полис резиденций; люди звали его богом виноделия и веселья. Монолит – бог, под началом которого стояли кузнечные мастерские и люди которого поставляли оружие. Атль – не впервые представляемый бог воды, живущий у почти иссохшей дамбы и обеспечивающий земли благодатной влагой. Арей – новоиспечённый бог войны, сменивший павшего родича; отличался хитрым прикусом и рысьим взглядом.
Я осматриваю присутствующих и вопрошаю о поспешности встречи; мы могли пересечься на приёме у бога Жизни. Дин подносит ящик вина, выражает радость знакомства и обещает отныне лучшее угощение.
– Что взамен? – улыбаюсь я.
Так прямо.
Мальчишка оскорбляется, а приведший его Монолит смеётся. Для бога, особо уродующего земли и людей, он был чрезвычайно приветлив, улыбчив и доброжелателен. Бог Воды представляет бога Войны и говорит, что пожаловали они нарабатывать связи у младого поколения.
– Младое поколение обленилось: им бы стоило обивать порог вашего дома, а не слюнявым прихвостнем следовать за старшим поколением, – говорю я и пожимаю плечами.
Бог Виноделия оскорбляется и едва не теряет ящик пойла, а бог Войны обнажает оскал и подобно гиене хохочет.
– Младое поколение обленилось, право, – утверждает он. – Но только в том, что ленится изжить старых богов и подать их запечённые головы на празднестве во имя новых.
– Не хватит вам, молодым, ума, силы и характера для того, – подхватывает Монолит.
Речи бога Войны нагружают, обдают тяжестью, осторожностью; мы приглядываемся друг к другу. Угощаю гостей открытой коньячной бутылью и располагаю в зале. Только бы Луна – спящая нимфа – не объявилась.
Но она объявляется. Мысли приводят упомянутую: Луна спускается в гостиную и просит у меня помощи. Беседы иных её не беспокоят. С радостью отвлекаюсь:
– Да, говори.
– Мы можем отойти?
– Не будем терять времени. Говори.
И девочка, перекидывая волосы через плечо, оборачивается спиной.
– Будь добр, верхние пуговицы.
Взгляды, некогда ласкающие коньячный стакан, обращаются к Луне. Плечи у ее желтого платья приспущены, позвонки выглядывают сквозь расстегнутый ворот. Сколько их можно пересчитать за те секунды, что я поднимаюсь, подступаю и застёгиваю неподдающуюся пару пуговиц?
Поправляю плечики и констатирую окончание действия.
– Спасибо, Гелиос, – благодарит девочка и разворачивается на носках, вновь обращаясь к гостям лицом. – Рада приветствовать вас.
И, словно бы, ожидает чего-то. Первым догадывается бог Воды: поднимает сморщенное под пустынным солнцем тело и кивает. Луна бросает снисходительную улыбку, а на оставшихся в креслах пренебрежительно ведёт бровью. Я касаюсь её талии и прошу обождать в саду: подоспею непременно.
– В этом дело, – говорит Бог Воды и виновато прячет глаза.
– О чём ты?
Молчит. Молчит, а я велю договаривать.
– К Полису дошли вести, что значимый бог избрал себе жену.
– Все боги избирают себе жён и мужей.
Отвожу суть беседы, хотя понимаю мысль, к которой подводят бедолаги, неспособные плюнуть правду в лицо. И к чему оно им?
– Но не все провозглашают их равными божествами. Теперь каждый желает стать равным.
Кусает щёки изнутри: утаивает.
– Что ещё?
– Такой же резонанс произошёл, когда пожаловал Хозяин Монастыря и заявил равные права.
Тогда люд удалось убедить в том, что Ян был рождён богом; слабые умы с радостью впитали легенды о потерявшемся мальчишке в чертах грязного Полиса: порочные улицы и блудницы на площади Девы Мари воспитали в нём истинного бога земных удовольствий.
– Вы прибыли знакомиться или предупредить о чём-то? – вопрошаю я.
– Второе, – говорит бог Воды. – Только скажи: армии двинутся к Полису, войны отвлекут незрелый люд, мор одолеет их неверующие сердца, мёд растечется по венам и мыслям.
– Не стоит, – улыбаюсь я. – Мы справимся, как справились тогда.
– Тогда мы лишились клана Солнца.
– Это не связано с появлением Хозяина Монастыря.
– Разве?
– Не связано.
– Во что ты веришь и что является правдой бывает различно, Гелиос. Тебе ли не знать.
– Мы справимся.
Ещё недолго компания занимает беседы и отнимает пару бутылей горчичного. Провожаю гостей и обращаюсь к Луне, что сидит на качелях и горделиво отводит взгляд.
– Не получается.
Хмыкает и отворачивается.
– Не получается у тебя обижаться, солнце.
Она в секунду улыбается и забирается в объятия, заявляет об одиночестве и потраченных впустую часах: отвлекает, видит серьёзность на лице.
– Нам есть о чём беспокоиться? – аккуратно спрашивает девочка.
Спешу утешить:
– Всё хорошо, Луна.
Каким богам следует молиться, чтобы наше спокойствие не нарушили? Вот только юное сердце всегда созывает беду.
– Я могу простить тебя за поцелуй и ужин.
Разве перед таким устоишь?
Поддерживаю: предлагаю – дабы исчерпать вопрос окончательно – внести в список всепрощения ароматную ванну. Глаза девочки загораются: она обожает растирать кожу щербетом и купаться в маслах, а я обожаю кусать щербетом натёртую кожу и слизывать маслом напитанные крупицы пота. Набираю ванну и готовлю ужин; ко мне спускается демонница. Шлицы обнажают распаренные, отдающие краснотой бёдра, голые плечи заставляют тонуть в ямочках ключиц.
– Вот это ароматы! – объявляет девочка (не могу называть её сейчас девочкой; превалирующая женственность не позволит оскорбить её даже мелочным «девушка»; проходит и замирает. – Что на основное блюдо, а что на десерт?
Издевается. Как всегда. И основным блюдом, и десертом могла служить только она. Показательно открываю чашу: овощи с травами; в воздух взвинчиваются ароматы мускатного ореха, корицы и имбиря, мёд стекает со спелых раздавленных плодов.
– А мидий не будет?
Луна пожимает плечами. Мидии стали позывным, аргументирующим дальнейший досуг без одежды.
– Не нужны, – говорю я.
– Кому как.
И вновь жмёт плечиками.
– Не нужны.
– Я попробую.
Всё с ней было игрой.
Луна подхватывает раздробленный шоколад с десертной тарелки и прикусывает ломтик. Отмечает:
– Горький.
– Не просто так.
Улыбаюсь и ухаживаю: склоняюсь над плечом, будоражащим неприступным благоуханием, поправляю комплект посуды и сажу девочку за обеденный стол. Луна забрасывает ногу на ногу и накладывает салат: распустившиеся шлицы скребут нутро; ни о какой еде думать не получается – лакомый кусочек сидит напротив.
– Держи.
И Луна протягивает миску. Подводит:
– Выглядит аппетитно.
– Согласен.
– Благодарность повару, сегодня он искусен, – улыбается девочка и под конец ужина бросает на опустелую тарелку салфетку. Выдаёт себя окончательно.
– Смею передать что-либо? – поддерживаю я.
– Да, есть кое-что.
–
Говори.
Луна отодвигает посуду и заползает на стол, коленями прижигает каленое стекло и ловит раскаленные губы. Хочу стащить и утащить её, но девочка бегло отстраняется и спрашивает, понятен ли посыл сообщения.
– Концовка немного размыта, – говорю я. – Повторишь?
– Запоминай.
И она опять целует.
Умеет сводить с ума – в секунду. И так же через секунду отстраняется и делает безучастное лицо. Напоминает Джуну… Помнится, колючесть и ядовитость сестры в некоторые моменты удручала. Для женщин кусаться сутки напролёт – отталкивающее явление. А потому старшая сестра всё еще не связала своё имя с иным кланом. Потенциальные женихи боялись её и после знакомства терялись.
– Я хочу отношений с тем, – говорила она, – кто в отношениях будет большим мужиком, чем я.
И смеялась.
– Потому ты одна.
– Почему один ты? – язвила сестра, хотя ответ знала (просто не позволяла себя обижать).
– Не кусайся, Гелиос не пытается тебя оскорбить, – вмешивалась Полина.
– Конечно, Гелиос вообще не пытается что-либо сделать, – морщилась Джуна. – Тебя устраивают отъезды младшей сестры в бордель?
Она знала, что конкретно нанесёт больший удар. Всегда знала и пользовалась этим.
– Ты под юбку к ней не заглядывай, – говорил я.
– Он погубит её, – подытоживала сестра.
– Прекрати.
– Думаешь, если под боком партнёра окажется близкий тебе, дела пойдут лучше? Думаешь, я не знаю о процентах, которые ты имеешь с Монастыря? Думаешь, если вручишь родню, его гадкий бордель станет твоим?
– Молчи, Джуна, – спокойно просил я.
Но Джуна продолжала:
– Порядочный человек…
– Кто их богов порядочен? – вмешался ступивший к нам Аполло и приземлился на край кровати. – Ваши беседы слышно с лестницы, сбавьте.
– Порядочный человек, – не унималась сестра, – не станет на костях, достоинстве и обмане строить бордель с таким названием. Вы губите память прошлых поколений. Хозяин Монастыря, – с гневом выплеснула девушка, – не может быть здрав: чтобы сотворить всё это, нужен не ум, а извращенное нутро.
– И то, и то, – смекнул Аполло и засмеялся.
– Хохотать будешь, когда он прикончит младшую сестрицу за её недостаток коварства.
– Хватит! – в голос с Полиной сказал вошедший в спальню Феб. – В чём твоя проблема, Джуна? Тебя смущает, что сестра, отходившая под солнцем на десяток лет меньше, уже обзавелась женихом?
– Лучше прослыть одиночкой, чем покойницей. До добра этот чёрт не доведёт. Скажи, Гелиос! Как ты смел всучить любимую сестру монстру, что подсовывает тебе проституток?
До этого никто из семьи не позволял произносить того вслух (но все ведали). Я подошёл к Джуне (она напряглась и проглотила собственный яд), склонился к сидящей (она не препятствовала, хотя обыкновенно за личное пространство кусалась ещё больше), взял её за руки (в этот момент заволновались иные присутствующие) и, заглянув в идентичные моим глаза, сказал:
– Я просил не лезть к сестре под юбку, верно? – кивнула. – Её выбор уважаем мной, несмотря на возможные последствия, о которых я рассуждаю каждый прожитый день. И, если я не озвучиваю мысли, не значит, что их нет, верно? – кивнула. – Ещё раз скажешь плохо о Стелле или выкажешь неуважение к моим делам – отрежу твой длинный язык и отдам родителям, ибо они перестарались, когда делали тебя. Поняла?
Впервой Джуна оставила слова без ответа.
Я вышел из спальни.
Братья кинулись к сестре – успокаивая, растирая плечи и уверяя, что беседа была необходима.
– Ты испугалась? – прошептала Полина.
– Я ничего не боюсь, – ответила Джуна, однако прыснула слезами; утёрла их и растёрла накрашенные ресницы по щекам.
– То видно, – сказал Аполло, на что Феб шикнул и просил закрыть рот.
Сестра убеждала:
– Ведь это Гелиос, Джуна! Он защищает нас, оберегает, мирит. Никто из семьи никогда не посмеет тронуть тебя.
– Это Гелиос, верно, – шипела Джуна. – И он может. Никто из вас – никогда и ни за что. Но это Гелиос! Ему всё дозволено. И ради младшей сестры – сам ли он не влюблён в неё ненароком? – убьёт любого: и даже вас.
– Не говори так.
Я отошёл от спальни и спустился в гостиную.
Явилась причина, по которой я всегда выдерживал дистанцию между мной и сестрой – размытые понятие морали и нормы могли трактовать любовь к ней неправильно. А я любил её и люблю поныне, признаюсь. Но любил в ней близкую душу, незащищённость от пагубного мира, красоту клана, кровь родителей. Я любил в ней сестру и только это было возможно.
Как тяжело далось известие об её отношениях с Хозяином Монастыря. И как тяжело объяснялся сам Хозяин Монастыря, когда приехал за ней и позвал на встречу. Просил у меня – не у отца. Обещал вернуть к вечеру того же дня.
– Тебе одолжить Стеллу? – издевался я.
Мальчик хотел огрызнуться – видно по лицу, но тогда бы остался без свидания наверняка.
– Просто покатаемся на авто.
– Хочешь сказать, закатитесь за горизонт со всеми вытекающими последствиями?
– А вот это тебя волновать не должно.
Он прав.
– Ты прав, – признался я. – Но ты знаешь о её значимости в клане и моём сердце особенно – береги девочку.
– Правда? Мы можем…?
– Иди, пока не передумал.
Хозяин Монастыря улыбнулся, пожал руку и отступил к дому. Я наблюдал за ним из кресла подле сада, к соседствующему креслу подбиралась старшая сестра. Её пропитанная ядом походка вывела бёдра из укутывающих древ: с ней беседовал один из слуг. Что она позабыла в саду с обслуживающим персоналом?
А Ян в это время встал под окно Стеллы (вот же! знал, где оно находится…) и бросил камень. Девочка выглянула с хмурым личиком, но при виде упомянутого растянула белоснежную улыбку. Занавески выбило ветром, Стелла звонко рассмеялась и наградила Хозяина Монастыря приветствием. А затем увидела меня и благодарно взмахнула головой.
– Спустишься по лестнице или через окно? – спросил Ян. – Давай, ловлю.
– Ты серьёзно? Мы куда-то идём?
– Едем. Гулять.
– Что ты сделал с моим братом? – по-доброму шутила Стелла и смотрела в мою сторону.
– Я всё ещё здесь и слышу вас.
– Мерзость! – ударила Джуна и села рядом. – У тебя температура, братец? Или это правда?
– О чём ты? – спросил я и оставил влюблённых друг с другом.
– Отпускаешь её с ним? Можешь отрезать мне язык, если тебя так удручает правда, которую я не скрываю, но это плохая идея. Плохая.
– Я и не говорю, что хорошая, – соглашаюсь спокойно и пожимаю плечами, поднимаю стакан с коктейлем и отпиваю. – Будешь?
На протянутую руку Джуна взвывает.
– Опыт необходим всем, сестрица. Тебе ли – как первой дочери – не знать того: не знать последствий ограничений и контроля, не знать о мыслях, беспокоящих идеальных, никогда не совершающих ошибки.
– Ты первый ребёнок. Ты и расскажи.
– Просто посмотри на меня. Это ноша всех старших детей в больших семьях – на нас ответственность и решения за жизни иных.
– Не хочу исповедоваться.
Продолжил:
– Когда-то я ограничивал и тебя, сколько в том было бунта.
– Но ныне я благодарна, Гелиос, – вступилась Джуна. – Лишения в прошлом, спокойствие – ныне. Я оглядываюсь на твои слова, поступки, действия, запреты и понимаю, что они оберегали, воспитывали, наставляли.
–
Разве?
–
Несомненно.
– Но по итогу ты, – признался я, – жалящая всех без разбору змея, что никогда и ни к кому не питала истинных чувств, ибо боялась их проявления и последствий. И даже сейчас находишь примитивное упокоение в тесном общении со слугой.
– Что?
Я увидел в импульсивной и опасной – вновь! – младшую сестру –раскаявшуюся, уличённую во лжи или обнажении тайны. Мне были известны подобия отношений между ней и прислугой: я наблюдал не только за семьёй и совпадением пропажи обоих в саду не назвал бы. Предположил. Угадал.
– Повтори, – бросила сестра, словно могла ослышаться.
– Если я не комментирую твои похождения в сад с этим оборванцем, не значит, что я о них не знаю.
– Пошёл ты, Гелиос.
Так быстро взорвалась и даже не попыталась слукавить.
– Твой выбор, Джуна, – сказал я. – Тебе с ним жить и тебе о нём рассказывать. Не мне. Одобряю ли я твои отношения? Конечно, нет. Нет, ибо ты, Джуна, из сильнейшего клана, а ноги раздвигаешь перед безродным.
– Закрой рот, – просила сестра, а глаза её наливались слезами.
– Поддерживаю ли я твои отношения? Конечно, нет. Нет, ибо он останется в статусе слуги и при малейшем неповиновении покинет дом Солнца, несмотря на повышенное тепло одного из членов семьи.
– Ты не посмеешь.
– Буду ли я намеренно губить твои отношения и прогонять героя бесед? Конечно, нет. Нет, ибо не имею оснований, а назло крови поступать не стану.
– Ты чудовище. Спокойное, удушающее пассивной агрессией чудовище.
– Вижу ли я будущее таких отношений? Конечно, нет. Нет, ибо это тупик и очевидный, но я не стану отгораживать тебя или убеждать в окончании, ведь отношения эти приносят мир и покой твоей душе и оттеняют сорвавшиеся ранее браки. Поступай, как велит твоё сердце. Можешь делать вид, что его нет, но о наличии мне известно. Теперь коктейль?
И я повторно протянул отпитый стакан.
Сестра вспыхнула и ударила по рукам – напиток брызнул на кресло, а стекло рассыпалось по траве. На шум обернулся Хозяин Монастыря.
– Ненавижу тебя! – крикнула Джуна и ладонью ударила в грудь.
– Тише, – велел я.
– Ненавижу!
– Слишком много глаз обращены к диалогу двоих. Будь спокойней.
– Плевать! Знаешь, в чём проблема? Ты пытаешься поступать правильно и оттого совершаешь ещё больше ошибок.
– Ошибки это или нет мы узнаем со временем.
– Время заберёт всех нас и только ты, как мне кажется, будешь вечно сидеть в этом поганом кресле и рассуждать о семье.
– Угомонись.
– Ненавижу!
Младшая сестра вырвалась из дома, сбежала по крыльцу и прыгнула в объятия Хозяина Монастыря. Вот оно. Пускай же укалывается, пускай он разобьёт ей сердце – всё возможно; но сейчас она улыбается как не улыбалась во время болезней, а потому я всеми силами буду оттягивать момент горечи и потому позволю ей стыть в блаженстве.
– Успокойся, Джуна, – сказал я. – Вспомни про язык. Обрати внимание – у нас гости.
– У нас проблемы! Проблемы!
И сестра пошла в дом, одарив меня непокорным, разрезающим нутро и выволакивающим внутренности взглядом. Я пошёл следом. Улыбнулся воркующим и похлопал Яна по плечу, отправил отдыхать и напомнил: сегодня Стелла должна вернуться домой.
– Спасибо, Гелиос, – улыбнулась сама Стелла и вновь вжалась в Хозяина Монастыря.
Джуна ходила по отцовскому кабинету и причитала о моём безрассудстве, приправленном фиктивно зрелыми решениями. Раскалённые бёдра танцевали меж стеллажей: книг и бутылей. Шёлковое платье обрамляло сочное тело: прибывающие повитухи убеждали в блаженной детородности и в способности вскормить не одно дитя, утверждали здоровье и красоту. То правда. Джуна не выглядела худой, но и излишеств в ней не было – стройная, но фигуристая. Мясистая. Это отличало её от худощавых тел клана Солнца. Где можно было взяться – там возьмёшься; а потому партия её была популярна. Вот только непопулярен характер скалящейся гиены.
Джуна поймала мой взгляд и, яростно взмахнув руками, спросила:
– А если он прибудет в Дом Солнца и попросит увести Стеллу с собой? Если он потребует жену? Отдашь её? Отпустишь?
– Отпущу.
– Ты же любишь её! – ещё громче вспылила сестра.
– Потому отпущу. Чтобы не нарушать её счастье и её желание во благо своего эгоистичного начала (а эгоизма у нас полно по отношению ко всем, кто находится за пределами резиденции).
– Да иди ты, высокоморальный урод.
– Я надеюсь, тебе раз за разом становится легче от этих слов.
– Такой ты вечно правильный, Гелиос. Лучше бы ты был тварью, чтобы иные страдали обоснованно.
Она – вдруг – заревела и рухнула к дивану. Тонкие бретели сползли на руки, тело сползло по натёртой кремом коже. Я приземлился подле и поправил горчичные волосы. Джуна была единственной русой в клане Солнца.
– Ненавижу, – причитала девушка. – Думаешь, страдалец ты – первый и старший ребёнок, на ком вся ответственность за других братьев и сестёр, кто должен вечно и во всём показывать пример…и ни разу ты не спросил о самочувствии меня. Беспокоишься об имени, о чести, о достоинстве, о будущем, о здоровье…обо всём на свете кроме души.
– Что ты хочешь этим сказать? – ласково спросил я и приступил заплетать ей косу.
Горчичные волосы тремя переплетающимися прядями ползли по позвоночнику. Джуна говорила:
– Ты первый ребёнок, ты старший – и роль твоя в резиденции Солнца понятна. Стелла, младшая из дочерей, и Феб, младший из братьев, а потому попечительство над ними очевидно, очевидна и свобода, выдаваемая в большем количестве. Им можно ошибаться, можно глупить – младшим то дозволено. Двойняшки есть двойняшки: они принадлежат друг другу и о социальной принадлежности не беспокоятся. Тогда почему я нахожусь в каком-то плавающем, подвешенном состоянии? Кто я? Кто я в доме Солнца? Каковая моя роль в клане?
Я склонился и поцеловал рыдающую сестру в висок.
– Прекрати это делать, ведь я ненавижу тебя, – усмехнулась она и пустила ещё больше слёз. – Как пример, Гелиос, ты отвратителен. Нет в тебе морали и достоинства, только эстетика и честь. Ты отвратителен, но отчего-то все к тебе прислушиваются и все тебя слушаются.
– Веку потребно соответствовать, – улыбнулся я.
– Иди ты в сотый раз.
Поцеловал её вновь.
– Всё ещё хочешь отрезать мне язык?
– Уже меньше.
– Потрясающе.
В кабинет зашёл отец: оглядел нас, сощурился и ушёл. Родители никогда не вмешивались в наши разговоры; особенно, если у кого-либо из детей присутствовала соль на щеках.
– Тебе налить? – спросил я и хотел подняться.
– Сиди и гладь мои волосы, – требовала Джуна. – Нальёт он…что нальёшь? отцовский парфюм?
– Если пожелаешь.
– Иди ты.
Сестра нащупала переплетающиеся пряди.
– Красиво.
– Потому что красива ты.
– Я хотя бы из клана Солнца?
Пытаясь избежать напряжения в лице, уточнил:
– Откуда эти домыслы?
– Вы все – веселы и желты, а я – просто ком траура и грусти. Отвратительно.
– Тебя раздражаем мы или ты сама себя раздражаешь?
– В такие моменты меня раздражаешь ты, Гелиос.
Джуна перекинула косу на одно плечо, а второе подставила мне. Я принялся гладить его тыльной стороной руки. В отражении застеклённого отцовского шкафа на меня посмотрела спесивая радость: глаза её – голубые – сверкнули и потребовали следующих действ. Хорошо, Джуна. Ели то сделает тебя счастливой, хорошо.
И потому я склонился к шее и поцеловал.
– Скажи мне, что я из клана Солнца.
– Сомневаешься, – выдохнул, обжёг.
– Имею основания.
– Какие?
Она щекой припала к коленям и замолчала. Тонкая кожа, сквозь которую вырисовывались цветные переплетения артерий, притягивала ароматом жареного сахара. Обыкновенно Джуна готовила младшим карамель – не позволяла то делать слугам; обжигалась сама. Я гладил её лицо, а она касалась губами пальцев, играла языком, прикусывала.
– Хочу задать вопрос и ожидаю честность, – сказал я.
– Ладно, – кивнула Джуна и почти замурчала. – Только помни: не задавай вопросы, к ответам на которые не готов.
Прикосновения усмиряли в ней пыл и дерзость; себя я тоже мог назвать тактильным эмпатом.
– Ты в самом деле потерялась в семье (меж иными детьми) или просто ревнуешь? Тебя раздражает моя опека или её нынешняя недостаточность?
– Я не влюблена в тебя, Гелиос, – протянула сестра, раскусив суть вопроса.
– Взаимно.
Она опустила глаза и вновь прижалась к коленям.
– Но? – подбросил я, увидев недосказанность во взгляде.
– Я не влюблена в тебя, потому что ты мой брат. Не будь ты им – мы бы стали любовниками.
– А меня спросить не желаешь? В любом случае спасибо за откровенность.
– Какой же ты гад.
– Что я сделал?
– Не заметил. Ты просто кое-чего не заметил.
Джуна поднялась и указала на дверь.
– Иди. Мне нужно побыть одной.
– Я замечаю всё, но не обо всём говорю, – ответил я. – И не уйду, пока не увижу спокойствие во взгляде. Сейчас там бунт, война.
– Всегда при мне. Ты знал, что имя Джуна не только означает «Солнце», но и награждает рискованностью?
– Твой риск в последние дни являет себя в твоей глупости. А ты не глупа, сестра, но словно бы рвёшься с крыши, причитая о страхе высоты.
– Многим из клана Солнца ведомо отчаяние. Возможно, я примерила его одежды.
– Знаешь, что ты примерила? – вспыхнул я. – Жадность и эгоизм. В клане Солнца предостаточно, чтобы усмирить потребности, но недостаточно, чтобы насытить жадный рот.
– В чём же проявляются эти черты? – усмехнулась Джуна. Её жуткий оскал хотелось схватить.
И я схватил. И протянул в ответ:
– Разбалованная и уставшая от неспособности впитать ещё больше благ стерва.
Сжал кулак на горле, чтобы заглянуть в отрешённые глаза.
– Твоя беда в том, что бед нет и ты выдумываешь их самостоятельно. Тебе доступен весь мир, а ты зацикливаешь его на себе одной. Ты, богатейшая из кланов, сильнейшая из женщин в сугубо патриархальном обществе, красивейшая из сестёр и просто всех, кого я знал. В тебе столько потенциала, в тебе столько возможностей показать себя миру и – по желанию – изменить его, но твоё внешнее превосходство перечёркнуто твоим внутренним уродством. Либо же ты притворяешься и истинная Джуна мне незнакома.
Как вдруг Джуна пропустила слёзы. В который раз за последние дни? Как было на неё непохоже…Что я мог сделать?
– Не бойся, – сказал я, расслабился в лице и бросился к ней в колени. – Джуна. Джуна, ну посмотри на меня. Прости. Не бойся. Я сказал лишнего, не хотел.
– Ты не из тех, кто способен проронить лишнее. Всё от твоего сердца и мне там места нет, – страдала она и прятала солёные щёки.
– Не бойся, пожалуйста.
– Тебя я не боюсь, Гелиос, – сказала сестра. – Боюсь твоего гнева.
– Разве же я давал повод страху и слезам?
– Ты хлад, а мне ведомо лишь одно: бояться нужно гнева терпеливых.
– Ты моя сестра.
– Однако же это не помешало тебе сказать, что было сказано. Да и за одну сестру другой ты пренебрегаешь.
– Почему ты рвёшься выделить себя, обособить, исключить? Всё время.
– Не исключаю. Подчёркиваю, – спорила Джуна. – Чтобы ты наконец обратил на меня внимание.
Я замолчал, отказываясь в то верить.
– Так просто, правда?
Молчал дальше.
– Скажи, что ненавидишь меня, – просила сестра. – Скажи хоть что-нибудь.
Отошёл и бросил:
– И почему ты ждёшь от меня огласки каких-либо чувств? Всё время. Чего желаешь? Чего ты хочешь?
Джуна оскалилась и выплюнула:
