Кристина Владимировна Тарасова
Души. Сказ 2
– Тебя.
– Нет.
– Так просто, правда?
– Ты ошибаешься.
– Не знаю, когда это началось.
Джуна опустила взгляд:
– Хоть раз посмотри на меня не как на сестру, которую следует опекать.
– Но ты такова.
– Мне мало. Ты сам сказал. Я эгоистичная. Я жадная. До тебя – сверх. В особенности. Но твоё время и думы последние годы – целые годы! – отданы Стелле, обо мне ты даже не вспоминаешь.
– Ложь. Каждый из клана в моей голове каждодневно.
– И этого мне мало. Пребывать в мыслях? Я хочу большего.
Я поднялся с колен и сделал неспешный круг по кабинету. Сбивчиво, отстранённо.
– Прости, – сказала Джуна, но я не слушал; не вслушивался. – Мне не следовало говорить, не стоило признаваться. Мыслям свойственно – подобно чувствам – перегнивать в душе, если вовремя не взбить почву.
– Ты ошибаешься.
– Касательно?
Последней мысли или признания?
Мог ли я утешить её неспокойный нрав? Мог ли исключить конфликты Джуны с иными в семье? В чём вообще было их основание? В примитивной ревности? Джуна не примитивна.
Я отошёл и закрыл дверь; золотая ручка провернулась.
– Что ты делаешь? – спросила сестра.
Что ты хочешь.
Расцепил пуговицы и, подходя, успел сбросить рубаху с плеч. Разума в том было мало, но разум не подчинялся взгляду Джуны; её грустные глаза роняли к ногам, её злые глаза провоцировали напасть, прижечь, унять – силой; она кусалась – мне нравилось. Это неправильно.
– Какого, Гелиос? – прорычала Джуна. – Даже сейчас, – плюнула сестра, – ты желаешь быть хорошим и угодить всем. Но мне не надо угождать, ясно?
– Замолчи, – сказал я и склонился к ней, выбираясь из одежды.
– Иди ты! – крикнула она и толкнула, схватила упавшую на пол рубаху, от досады смяла её и запустила в меня. – Ненавижу!
– Теперь я тебя не понимаю, – сказал я.
– Убирайся. Прости катись к чёрту. Уходи!
И я ушёл. Пришла она. Вернулась, когда солнце влипло в горизонт и земли резиденции погрузились во тьму: забралась на кровать и села к коленям.
– Тебе не спится? – спросил я. Осадок ссоры пребывал комом в горле, но не мог повлиять на нас в целом: на наши привычки, традиции и желания.
– Сон для спокойных.
Я зажёг лампу и рухнул обратно в постель. По комнате растёкся тёплый свет.
– Рассказывай, сестрица.
На ней была кремовая сорочка: тонкая тесьма держала аккуратную грудь. В отличие от иных сестёр природа наградила Джуну не красотой редчайшей, на любителя, а сделала истинно желаемой. Потому к лицу и телу прилагался в наказание характер.
– Не знаешь, с чего начать? – вопросил я у сомкнутых губ. – Начни с упрёков меня, а потом перейди на самобичевание. Рабочая схема.
Сестра в шёпоте взвыла проклятия и попробовала толкнуть в грудь.
– Да, с этого. Ты всегда начинаешь с этого.
Я схватил её за руки и попытался успокоить, но мгновение спустя она схватила меня сама и нашла успокоение. Свет лампы очертил её плавные дуги. Упала подле и позволила запутаться в волосах. Она, бывало, приходила ко мне ночью – заползала под одеяло или жалась к груди, делилась беспокойствами и рассказывала глупости, а при свете дня очерчивала презрительным взглядом и делала вид, что ночные беседы никогда не происходили. Но то не случалось давно: думается, несколько месяцев. С момента выздоровления Стеллы и появления в сердце младшей Хозяина Монастыря. С момента, как сам я погряз в думах и переживаниях о сестре, ставшей единственно важной. Джуна права: я счёл, что Полина была предоставлена близнецу Аполло, младший из братьев Феб познавал правление с родителями, а старшей попросту не требовалось ничьё внимание. Я ошибся. Мы всегда были близки, а я предпочёл забыть это, скрыть, утаить.
– Прости меня, – сказал я в ответ на собственные мысли.
– Не знаю, для чего пришла, – призналась Джуна. – Мне было неспокойно. С тобой обычно спокойно.
–
А сейчас?
Джуна припала к телу и, засмотревшись на резной потолок, сказала:
– У тебя даже вид лучше.
– Согласен.
Сам же я смотрел в этот момент на неё. Лучшие черты клана собрались в красивом лице: различали нас только цвет волос. Я взял её русую прядь и скрутил в пальцах, прижался к макушке и вдохнул. Она всегда пахла жареным сахаром и жасмином.
– Я извожу тебя словами о Стелле, но не во зло, прости, – сказала Джуна. – Она и мне младшая сестра, только я – как женщина – вижу больше терзаний девичьей души.
– Это не ревность?
Не удержался и попробовал её кожу на вкус: прижался губами к оголившемуся от единственной тесьмы-ткани плечу. В самом деле сахар. Джуна внимания не обратила; лишь посмеялась в ответ:
– Я не ревную, Гелиос. Никогда. Ты принадлежишь мне, этой мысли достаточно.
Мне захотелось промолчать.
– А к ней ты ощущаешь тягу по причине, что Стелла – ещё пока – единственная в клане Солнца не испорчена влиянием извне (даже несмотря на ухаживания этого лживого божка). Однако она не попала под твой гнёт, а это удивляет. Меня ты ломал сильнее всех: до краткости, до малодушия, до отрешённости.
– И ты получилась абсолютно обратной.
– Не ври. Только по отношению к тебе – может быть. А так я до сей поры держу честь дома и берегу собственную.
– И всё-таки я растратил твои младые годы на послушание и воспитание доброго имени. Что толку? Ты не счастлива. Я погубил тебя.
– Не этим, – улыбнулась Джуна.
Я посмотрел на неё. Чем же? Она прочитала вопрос во взгляде и дотянулась с поцелуем. До губ. Впервые. Я ответил на него – слабо, неуверенно.
Но ответил.
– Это ты помнишь?
Я помнил.
Помнил всех, но не её.
Потерянность во взгляде перекроил обольстительный смех Джуны.
– Ты опробовал столько женщин, но никого – по итогу – не захотел, – припомнила сестра. – Я же, перепробовав многих, хотела только тебя.
– Не может быть, – воспрепятствовал я.
– Давай спать. Гаси лампу.
Джуна повернулась спиной и замолчала.
Лямки её сорочки подвывали и скулили, ткань покрывала кожу и утаивала большее. Мне не спалось. Не мог заснуть, не мог смотреть на обласканную лунным светом сестру. Всё это звучало слишком мягко для ядовитой Джуны; словам не следовало верить, она издевалась, проверяла. Что угодно, только не говорила откровенно.
– Джуна, – позвал по имени, но девичий сон не нарушил. – Джуна, проснись.
Она открыла глаза.
– Чего тебе?
И столкнулась с молчанием, пустотой. Повторила:
– Ты портишь сон, а он и так не здрав.
Припал к ней: зарылся в волосах, примял плечо, проскулил.
– Прикасаясь к моему сердцу, – сказала Джуна, – постарайся не отморозить руки. Перспектив у тебя немного.
– Хотел сказать то же самое, – выдохнул я. – Ты простишь меня?
– В последние дни мы извиняемся слишком часто, не находишь? За целые лета столько не собрать, сколько за прошедшие три дня.
– И всё же. Простишь?
– За что? За то, что сделал?
– За то, что сделаю.
Я навис над ней и пальцами сцепил тесьму сорочки: оттянул их в стороны, оголил грудь. Спросил разрешения взглядом и получил его сбитым вздохом и ставшим импульсивным дыханием. С ней следовало быть аккуратным. С ней следовало быть. Скольких она пробовала? Зачем упомянула это? Посадила мысль в голову – намеренно; и сказала: «взращивай её, ну же». Языком собрал гранатовые дуги, сцепился, укусил. Джуна зарылась руками в волосах: одной – в своих, другой – в моих; и другой направила ниже.
– Хочу, чтобы ты попробовал меня, – сказала она. Едва слышно, не нарушая спокойствие дома.
Привыкла озвучивать желания. Очень предусмотрительно, но в нашем случае не необходимо. Я и так бы попробовал её. Слишком велик соблазн. От неё пахло жареным сахаром и жасмином, а ниже – самой собой. Задрал сорочку и девичьи ноги бросил себе на спину; Джуна сдавила бёдра и сдавила меж бёдер. Какого чёрта происходит? Оторвался и хотел спросить, но вместо вопроса она собрала себя с моих губ и притянула ближе.
– У тебя всё впереди, – улыбаюсь я, глядя на танцующую жену.
– У нас, – обиженно поправляет она и вызволяет несколько рубашек. – Белая или фиалковая?
– А я могу выбрать «никуда не ехать»?
– Можешь, но какое в том удовольствие?
Спрашивает словно по носу щёлкает.
– Шучу, конечно. Мы должны: у тебя работа.
– Вечера в резиденции бога Жизни – услада для гуляющих, работа – лишь предлог.
– Хочешь сказать, когда оставлял меня в поместье, сам разгуливал и кутил?
– Что за слова такие, Луна? У кого этой гадости нахваталась?
– У супруга.
– Выскажи ему.
– Непременно.
– И хватит стыдить.
– Тогда фиалковая.
И Луна стряхивает её с вешалки.
– Швея доставит новые платья.
Девочка стаскивает с меня халат и протягивает рубашку.
– Ты не посоветовалась со мной?
– И бельё. Хотела сделать сюрприз.
– Тогда для чего расстроила его?
– Чтобы сделать акцент: мне нужно выгулить новые платья. А тебе – так уж и быть – покажу, что под ними.
Луна отходит к зеркалу и поправляет причёску.
– У кого ты научилась? – спрашиваю я.
– Научилась чему?
– Дразнить.
– У супруга, – в который раз отвечает девочка и ловит довольный взгляд в отражении.
– Выскажи ему.
– Непременно.
На утро следующего дня я пришёл беседовать с матерью, чтобы выявить поддавшееся сомнению родство с Джуной. Возможно, я искал оправдание совершённому. Возможно, я хотел знать: она мне не кровь, а потому мы могли возлечь рядом, могли объяснить интерес друг к другу.
– Джуна мне сестра? – спросил я.
Прямо.
– Что за вопрос? – напряглась мать. Обыкновенно я подступал кротко, медленно, осторожно. – Ты имеешь основания для сомнений?
– У тебя есть противовес этим основаниям?
Мать устало вздохнула и отставила чашку.
– Тебя отправила Джуна? Это её предположение?
Успокоил:
– Не вмешивай сестру, мои вопросы неизвестны ей. Просто вижу нашу расхожесть и имею право знать.
– Имеешь право? Расхожесть? Не болен ли ты, Гелиос? На тебе слишком много ответственности, а для себя ты не живёшь вовсе.
– Моя жизнь отведена служению клана Солнца, то известно, – вздохнул я и на суровый материнский взгляд прибавил. – Я ведаю значение использованных слов и – взаправду – вижу в том добрую службу: на мне порядок и спокойствие резиденции, на мне будущее дома, на мне покой ваш: тебя, отца, братьев и сестёр. Иные дела – напускные, второстепенные, не имеющие веса и оснований. Главное заключено в семье.
– И я ценю твою помощь, – опасливо улыбнулась мать (чего стоило ожидать от моих дальнейших суждений и просьб?). – Но семья – работа без выходных. Не устал ли ты? Может, тебе следует отдохнуть?
– Я пришёл просить не отдыха, а ответ. На один единственный вопрос.
– Тогда внимай: мы с твоим отцом в хороших отношениях и супружество наше истинно в отличии от многих иных домов. Ты, Гелиос, был рождён от брака первым. Вторым ребёнком стала Джуна. Нашим общим ребёнком. И все за ней – от нашего союза. Джуна – твоя родная сестра.
– Но её волосы… – припоминаю русый цвет; в то время, как все члены семьи – платиновые блондины.
– Её волосы в проклятую бабку-стерву, – выпалила мать. – Судя по всему, характер тоже.
И в очередной раз вздохнула.
– Ладно, можешь не извиняться за свой вопрос. Ты не обидел меня. Скорее ошарашил.
– Понимаю. Всё это время я знал правду, просто несколько усомнился, не могу объяснить. Прости.
– Продолжай защищать её, если ты об этом, – улыбнулась мать. – Несмотря на…нрав сестры, – слово ударилось о стены столовой, – Джуна нуждается в тебе. Дай то, чего она желает, и отступи. Ей самой надоест.
– О чём ты? – испугался я.
– Сестре потребно внимание брата, очевидно.
Очевидно.
То, что я не заметил, зациклившись на младшей. И то, что возросло, комьями грязи налипая к иным истинам. Она хотела внимания – когда-то; теперь желает заполучить целиком.
– Она пытается обратить его на себя.
– Кажется, я подвёл её. И подвёл вас, если не признал сразу.
– Тебя сбил с толку твой друг, завлёкший любимицу дома, я понимаю.
Следовало поговорить с родителями раньше. Тогда бы половина угрызений не томила голову болями.
– Не принимай всё на себя. Джуне следовало либо – для укрощения собственного характера – не срывать помолвки, либо – для развития собственного характера – найти дело по душе. Ловушка, в которой она оказалась заперта, собрана её руками.
Хотел оправдать, вступиться. Но мать сказала:
– Увы, но кроме красоты в ней ничего нет – а браки срываются из-за оскала и длинного языка. Удачным браком наградит нас Полина, если, конечно, тому не воспрепятствует близкий ей Аполло. Что касается Стеллы…пускай будет счастлива. Так просто. Она – младшая; ты сам видишь и ощущаешь, что ей позволено то, что не позволялось вам. Все дела перейдут Фебу, отец занимается его обучением.
Дальше не слушал.
В мыслях крутились слова о том, что кроме красоты в Джуне ничего не было. Это ошибочно.
Ошибочно?
Она покрыла свою душу отчуждённостью, хотя таковой не была, она примерила маску холодности, отстранённости и безучастности. Или всё это я выдумал сам?
– В любом случае: будь рядом с Джуной, если от того зависит покой клана Солнца.
Мне захотелось удавить себя, ибо я посмел усомниться в родстве и совершил непоправимое.
– Вы – одна кровь, Гелиос. Не забывай.
И как мне смотреть на неё после этого? Как не видеть увиденное? Как в семейных беседах обращаться к ней подобно сестре? До чего мерзкий привкус оседает на языке. Её вкус вперемешку со стыдом.
– Я пойду. Вспомнил об одном деле, – сказал я и отмахнулся от иных бесед.
– Не забывай отдыхать.
И мать подтянула к себе ещё наполовину полный чайник.
Я ввалился в гостевой туалет на первом этаже и замер у раковины. Включил холодную воду и взбил волосы. Взбил рубаху. Взбил себя. Не помогло. Всё изнутри и снаружи горело, жгло. К горлу подступали комья, желчь. Отчего так плохо? Ах да…
Обратился к отражению и захотел плюнуть в него.
Что ты наделал?
Разрыдался и рухнул на кафель. Надо сообщить ей, подумалось следом.
Что я сделал. Что сотворил. Что позволил.
Луна подбирает белый гребень и падает мне в ноги подле кресла, велит отстранить питьё и уделить внимание волосам. Расчёсываю их и стягиваю в жгут, дабы предстоящая дорога из пыли и смога не нарушила девичью красоту. Благодарные губы целуют.
– Ты другой на вкус, – отмечает Луна.
И права.
– Сегодня ром.
Обыкновенно коньяк. Её же угощаю вином. Редко. Люблю смотреть в трезвости опьянённые глаза. А Луна – по молодости – такая и есть. Почему же она похожа сразу на всех и ни на кого одновременно?
– Можно ли пьянеть от поцелуев? – смеётся девочка и прячет гребень в комод.
– Разве же так не происходит?
Из всех спален она избрала мою: как однажды – в ночь с подглядывающей луной – забралась под одеяло, так и не оставила его. Теперь в комнате благоухания и главное из них кружится в платье, а сквозь запахнутые шторы сочится рассветное солнце. Нужно выехать заранее, чтобы поспеть к началу приёма.
– Ты вздорная, Луна.
– Не знаю такого слова, – прохладно кидает девочка и даже не смотрит.
– Достаточно моего знания.
Джуна лежала на липких простынях, когда я отстранился и, покинув постель, дошёл до стола. Утаенная сигара прыгнула в зубы; я поддал огня и дурманящим облаком обдал спальню.
– Не знала, что ты куришь, правильный мальчик, – протянула Джуна и неспешно перевалилась с живота на спину.
– В редких случаях, – бросил я и распахнул окно, дабы выветрить из комнаты запах пота, сока и близости.
– Приятно осознавать, что я тот редкий случай.
Смолчал и затянулся. Ещё.
И выпалил:
– Ты догадываешься, что я говорю перед тем, как проститься?
– «Спасибо, уже оплачено»? «Чек у Хозяина Монастыря»? – ехидничала Джуна, рассекая ногами воздух. Кольца её русых волос убеждали в отсутствии родства.
– Вот ты стерва.
– Что же ты говоришь?
Её лицо оскалилось, пытливый взгляд вернулся. Такая Джуна – раздражающая всех и вся и меня в том числе – нравилась.
– Говорю, что ухожу.
– Иди.
Бросила наперёд, раскованно.
Я хотел ужалить её, принизить; события одной ночи не сказывались на нас таковых.
– Но в нашем случае, – продолжил я, – формулировку избираю иную.
Ядовитая улыбка дрогнула. Она хотела казаться бесчувственной, но чувств в ней было на всех вместе взятых; внутренние войны тонули в бледно-голубых водах глаз. Мне удалось разжалобить её, приготовить к следующему удару.
– Иди к себе, Джуна, – выстрелил я. – Иди в свою спальню, а. Тебе пора. Вопросов больше нет.
Сестра поспешно оправилась от волнения, досады и – нисколько не ошарашенно (хотя переживая бурю внутри) – ответила:
– Боюсь, споткнусь о родительскую спальню. Ты постарался, голова кружится.
Обернулся и посмотрел на неё. На такую изворотливую, токсинами полную, равную сигаре, дурману, гипнозу. Она знала, как одними и теми же словами ранить и исцелить. Она знала, что и когда говорить. Она знала, когда приластиться, несмотря на то что ластиться не любила.
В отличие от молодой жены, которая награждает меня тёплым взглядом и обращает его вновь на виднеющийся по горизонту Полис. Вибрации гудящего города слышны под авто, что режет сухие тропы.
– Останови машину, – просит Луна.
– Что-то случилось? – уточняю я.
Ответом не награждает, значит, вопрос можно не повторять. Игра начинается. Ветер ласкает выпадающие из причёски пряди, чёрное полотно стегает по плечам. Жена закидывает ногу на ногу и отдаёт любованию бархатную кожу бёдер.
Если не послушаться Луну, ей придётся адаптировать свой неясный, в секунду выдуманный план. А он у неё точно был; свежий ум, внимая огням Полиса, выстраивал конструкцию происходящего ныне. Пускай фантазирует, пускай изворачивается. Ей придётся сказать что-либо ещё и выдать себя.
Но она ничего не говорит. Не выдаёт. Лишь прихватывает юбку от платья и мгновение спустя оказывается у меня на коленях. Выглядывая над плечом, останавливаю машину и хочу отругать, но вижу ничем не тронутое лицо и слышу никак не взбудораженную интонацию:
– Я же просила остановить.
Ответить было нечем.
– Спасибо, – улыбается девочка.
Меня только что обыграли?
Она видит напряжение во взгляде и внимает напряжению в мыслях, а потому подкрадывается осторожно.
– Ты хотел опоздать, – говорит Луна. Убедительно. Так убедительно, что я почти верю в собственное никогда не оглашаемое желание.
Не удерживаюсь и сдаюсь под девичьим станом:
– У меня есть причина?
– Всегда одна.
От Луны пахнет маслами, с которыми она купается, но ничего не перебивает её естественного запаха. Отпускаю руль и обвиваю женскую спину. Луна влипает ласковым взглядом и, не теряя контакта глаз, расслабляет ремень на брюках. Качаю головой, подразумевая «не сейчас». «Сейчас» велят девичье сердце и девичьи руки: обхватывает ладони и направляет пальцы в себя. Выдыхает в губы и улыбается. Только сейчас.
Я зашёл в спальню Джуны. Девочка лежала на кровати, сминая под собой простыни, и плакала (за последние несколько дней она пролила все накопленные за несколько лет слёзы). Дверь в ванную комнату была распахнута – горел свет, бежала вода. Рвотный позыв отлучил сестру и вернул мгновение спустя.
– Тошнит? – спросил я.
– Как ты догадлив, – съязвила Джуна.
Её укол позволил не подступать медленно и не готовить морально – я ударил правдой:
– Мы родные друг другу.
– Как ты догадлив! – громче повторила Джуна и лотосом подобно села на край кровати. – Серьёзно, Гелиос? И с этим ты пришёл?
– Ты из клана Солнца, – подытожил.
– Серьёзно? – съязвила в очередной раз. – Я знаю. Я знаю, что ты мой брат, а наши родители – родители нам обоим. В чём проблема?
– Помнится, ты не была уверена в родстве.
– И сомневалась, и не сомневалась. Этого не объяснить, Гелиос.
Вздохнула.
– Возможно, искала оправдание своей природе, своему нутру. Возможно, искала оправдание желанию лечь с тобой. Почём мне знать? Я устала думать, устала анализировать и оценивать каждый свой шаг – хочу шагать и не смотреть под ноги.
– Клану Солнца следует выбирать почву.
– Ты всегда Гелиос, – посмеялась сестра. – Но я наплевала на нашу кровь – крови оказалось мало, – сказала Джуна и пожала плечами. – Мне захотелось твоего тела – я думала, таким образом взберусь в душу. Ужасно. Я ужасна.
В глазах застряла следующая порция слёз.
– Я совратила собственного брата. Не отнекивайся, так и было. Каждое моё слово, каждый шаг, каждый взгляд – были намерены. Я добилась своего. Тебя.
– И тошнит тебя тоже от этого?
– Вполне, – согласилась девочка.
– А твой личный слуга не мог одарить тебя своим продолжением?
– Гелиос, мне достаточно лет, чтобы не залететь от любовника, – хмыкнула Джуна. – А слова-то какие ты выбираешь. Вечно со своим чёртовым старым наречием, половину слов оттуда набрал. А я вот не знаю его. Не знаю! Хочешь что-то сказать?
И я велел заткнуться. На старом наречии.
– Уверена, ты проклял меня, – предположила Джуна (все беседы с ней напоминали борьбу и агонию). – Или отправил в промежность. Верно? По твоей мерзкой ухмылке вижу, что права.
– Как всегда.
– Иди ты.
– Прости.
Сестра замолкла и медленно перевела взгляд на меня.
– Что ты сказал?
То было ожидаемо.
– Прости.
– Издеваешься?
Уже менее ожидаемо.
– Это искренние извинения.
– Засунь их себе знаешь куда, Бог Солнца? – вскричала Джуна и толкнула меня в грудь.
То было неожидаемо.
– Хотя бы раз в жизни, – продолжила она, – прекрати строить из себя чёртова героя. Ясно? Прекрати! Прекрати брать вину на себя и…
– Но я виноват.
Ударила ещё раз.
– За это и ненавижу тебя! Ненавижу! Даже сейчас ты продолжаешь отыгрывать роль папочки и защитника. Скажи, что виновата я. Упрекни меня, Гелиос, давай же! Я хочу! Скажи, что это я виновата. Или мы оба. Мы делали это обоюдно, верно? Скажи, что я тебя совратила и использовала. Скажи, что ты не смог удержаться: ты оказался слаб и поддался. Скажи хоть что-нибудь как человек!
На мои покачивания головой сестра распылила ещё больше. Она что-то кричала, но я не слушал. Беда была в том, что за каждым действием тянулась канва из выводов, а выводы проходили долгий путь от мыслей. Джуна посчитала, что обманула меня – правда. Но то, что я делал – делал с удовольствием, основательно, предвидя итог. Она провела меня, но не удивила.
– Ты говоришь правду? – спросил я.
Начал ложь издалека.
– Отныне да.
– Твои слёзы, речи, переживания – ты вела к этому?
– Да. Я не врала, но использовала их в личных целях.
– Чтобы мы просто переспали? – столкнулась с отрешённым лицом.
– Больше. Чтобы показать: ты ровня смертным, нам. Ты умеешь ошибаться.
Не умею. И не ошибся.
Однако сказал:
– Поздравляю, Джуна. Ты добилась желаемого. Ты использовала меня. Так, да? Тебе эти слова нравятся? Мерзкие слова. Поздравляю.
– Я не верю тебе, – отмахнулась Джуна. Вот так просто и резко. – Вижу поганую фальшь на твоём поганом лице. Меня ты тоже не обманешь. Я – такое же Солнце, что и ты. Просто вижу, что пытаешься утешить, а потому признаёшься. Но ты, Бог Солнца, всегда одинаков, всегда рационален, предусмотрителен и умён. Ничего не способно выбить почву у тебя из-под ног. Думала, что я смогу. Фальшь. Ты отвратительно прагматичен; эта стихия мне неведома, а потому я – обратная качествам старшего брата – влеклась за тобой.
Посмотреть бы на лицо Джуны сейчас, узнай она, что я импульсивно выкупил жену у черта, которого она больше всего ненавидела, влюбился и принялся разъезжать по вечерам и приёмам, горделиво выставляя напоказ или спесиво утаивая в себе самом.
Подъезжаем к резиденции Бога Жизни. Никто не желает здороваться, а потому мы с Луной штурмуем носящихся с бокалами слуг.
– Не напивайся, – прошу я.
– Да когда я напивалась? – шутливо оскорбляется девочка. – В любом случае не отходи. Претендовать на это платье дозволено лишь тебе.
Луна кружится.
Её одеяния заслуживают внимание женских глаз и мужских воздыханий. Белая юбка танцует, оголяя ноги по разрезу шлиц до самых бёдер; плечи голы, руки закрыты; грудь затянута в корсет. Я сам утаил её там, хотя обыкновенно помогаю лишь со шнуровкой на спине. Одних женщин нравится раздевать, других – одевать. Мне довелось полюбить и то, и то в лице одной избранницы. Луна подошла с распахнутыми крыльями корсета и, прикусив губу, просила помощи. Взялся шнуровать и приговорил:
– Снимать его будет трудно, долго.
– Я не тороплюсь, – улыбнулась девочка. – Ты тоже к своим летам научился терпению.
Одарил многозначительным взглядом и отправил к зеркалу.
– Какое терпение, Богиня Солнца? – бросил вслед. – Мне казалось, к своим летам я утолил жажду, но потом явилась ты.
– Не из тех источников пил Бог Солнца, – парировала Луна и отворачивалась.
И сейчас отворачивается. Чтобы облюбовывал её разно, чтобы смотрел и засматривался, чтобы радовался, чтобы восхищался.
– Богиня Солнца, – обращается некто из толпы. – Рад приветствовать вас.
В ту же секунду утаиваю девичий стан за своей спиной, здороваюсь первым. Бог Смерти, вот так встреча; обыкновенно скуден на посещение увеселительных мест. И на комплименты чужим жёнам.
Луна выпытывает и впитывает энергию мест, в которые пребывает и находящихся там людей, отчего красота её с каждым днём разрастается. То видит посредник Бога Жизни. Но мне к его брату – отныне – рано: девочка беззащитна – я буду покрывать её голову сколько требуется.
Луна здоровается, но руку не протягивает, о здравии не спрашивает. Никто другой к беседе примкнуть не желает.
– Вы редки с визитами, – говорит Бог Смерти. – Оставили затворничество?
– Было бы несправедливо по отношению к миру утаивать его лучшее творение, – подхватываю я и увожу Луну прочь.
У меня на неё другие планы.
– Какой он липкий; так и норовит прицепиться, – шепчет девочка и с досады поправляет волосы. – Спасибо, что спас.
– Всегда, – киваю и ловлю внимательный взгляд. – Уделишь мне время?
– Всегда, – с улыбкой поддерживает Луна.
– Отлично. У меня есть кое-что для тебя…только не визжи, договорились?
– Да когда я визжала? – продолжает дразнить. – Какого ты мнения о жене, Бог Солнца?
Мы останавливаемся ближе к – вечно – пустующему центру зала. Компании мужчин рассыпаны вдоль столов с едой и питьём, компании их жён – вдоль стен. Я вновь обращаюсь к молодой жене:
– Однажды мне попалась очень интересная фраза. Может, в книге, может, на слуху. И я всё думал, к чему она применима. На днях понял. Фраза следующая: «Золото пробуют огнём, женщину – золотом, мужчину – женщиной».
– Что это значит? – заинтересованно спрашивает Луна.
– Повернись спиной.
Девочка слушается.
На шею ей приземляется золотой змей: чешуйки его сверкают под светом жёлтых ламп, вместо глаз – красные камни. Ожерелье пробыло слишком долго в семейном тайнике и захотело воздуха, вольности, красоты. Металл наполняется силой и отдаёт силу фарфоровой коже.
– Ты обещала не визжать, а я знаю этот взгляд, тише, – предупреждаю и наступаю первым.
Луна, пригладив змея, падает в руки и целует подставленную щёку. Всем известно, что оно принадлежало Роксане из клана Солнца и было даровано Сампсоном из клана Солнца.
– Символ змеи сложен и универсален, – рассказываю я. – Напрасно его трактуют исключительно хитростью.
Баловство в глазах девочки затихает. Луна слушает.
– Изображение змеи связывают с женской производящей силой и домашним очагом. В одних культурах и народах змея олицетворяла воскресение, в других…
– Грех, – говорит девочка.
Значит, каждый вечер и каждую прочитанную книгу слушала внимательно.
Я улыбаюсь в ответ:
– В этом есть ты. Космос и хаос.
Луна вновь касается вымеренных чешуек. Её пальцы созданы для воздушных касаний, для ласки, для войны.
– Свернувшаяся кольцом змея есть круговорот явлений и жизни. Это солнце и луна, жизнь и смерть, мудрость и страсть, исцеление и яд, благодетель и опасность.
– Спасибо, Гелиос.
Она редко зовёт меня по имени. Звать не приходится – мы теплимся плечами и не отходим, а для восклицаний использует задиристое «Бог Солнца».
Отец подарил это ожерелье матери в день, когда они стали супругами. Отец не закладывал столь вопиющий смысл в украшение – лишь использовал изображение с фамильной сургучной печати, которое дублировало вышивку на фамильном гербе. Сампсон и Роксана приходились друг другу братом и сестрой – не единоутробные, нет; родственники по одной из линий, ближе к кузенам: их брак был оглашён после признания молодых в любви. Им позволили выстраивать отношения с условием построения влиятельнейшей империи. У них получилось.
Луна отходит и танцует.
Но змей – цикличен. Змей заглатывает собственный хвост и всё возвращается, всё обновляется, всё повторяется.
Её рассекающие воздух руки вычерчивают стройные дуги, бёдра стегают, талия колыхается.
Я отступаю и сажусь на пустующий стул, наблюдая за молодой женой. Мир двоих не может быть понят иными. И иные не понимают. Озираются, боятся, шепчутся. Им дозволено то же самое и больше, но личные, своими умами сотканные рамки, не позволяют надкусывать и пробовать жизнь в естестве.
Луна запрокидывает голову и волосы покидают забранную причёску. Смоляное полотно впивается и вплетается в ткань платья. Она завораживает. Шея – тонкая, длинная, бархатная – удерживает сцепленное кольцо со змеиной головой. Мир принадлежит безумцам. Она танцует и лучшей картины мне под завершение целой эпохи клана Солнца не узреть. Она танцует. Смотрит через плечо и награждает манящим взглядом, улыбается и вновь ведёт бёдрами. Она танцует.
