Кристина Владимировна Тарасова
Души. Сказ 2
Девушка
Перед отъездом Сибирия сказала:
– Ты как чёртов уголь. Кусок чёрного марающего и с истлевающей основой.
– Ты красноречива, сестра, – ответила я. – Однако гласность свою направила на утеху порочным богам и выражаешь стонами. Молчи же.
Об этом я вспомнила в тот момент, когда увидела на зеркале в моей спальне зияющую надпись с призывом покинуть резиденцию Солнца. Конечно, сам призыв выглядел немного иначе: не так многословно и красиво.
«Убирайся».
Я рассматриваю горе-попытку вытравить меня из дома и, опосля, расхаживаю вдоль комнаты. Мимо спальни проносится корзина для белья.
– Патриция! – равнодушно обращаюсь я и наблюдаю за мелким семенящим шагом девицы. – И зачем это?
Служанка впирается непонимающим взглядом; тогда я повторяю:
– Зачем ты это сделала?
– Сделала что? – не без игры выпаливает упомянутая.
– Сделала то.
Патриция разводит плечами, а швыряю в неё:
– Ты же не настолько глупа, чтобы не понимать: в доме из слуг только ты и глухонемой ремонтник, пропадающий исключительно в гараже. Кто бы мог оставить это в моих покоях? Или ты в самом деле глупа?
– Чем же ты отличаешься от нас? – шмыгает девушка и лицо её багровеет. – Чем отличаешься от моего брата, от меня самой? Мы куда ближе тебе, чем все эти важные господа. И Патрик был намного ближе, он рассказывал о…
– Патриция, – перебиваю я, – смени тон и обращение, иначе я позову мужа.
– Что с того, хозяйка? – язвительно. – Мы были здесь задолго до тебя и принесли этому несчастному божку необходимое увеселение. А ты? Патрик говорил…
– Тот обезумевший и изгнанный? Повторюсь, Патриция, хотя повторяться не люблю. Ещё слово – и я зову мужа. Дальше с тобой дела будет решать он.
– Как и было до появления бессмысленной жены, – зудит служанка.
Так они, значит, говорят за спиной.
– Чего ты добиваешься?
А девушка в ответ молчит. Конечно…Киваю и медленно отступаю к дверям.
– Об этом ты не подумала! – объявляю я. – Как не подумал твой брат и был повинен и изгнан. Прихоть сердца, верно? Обида за обиду.
– Он хотел открыться, – досадливо швыряет Патриция, – хотел признаться в чувствах близкой к нам, но ошибся. И оказался выдворен человеком, попросту купившем себе очередную игрушку.
– Тебе лучше замолчать.
– Разве так делается? Разве должно? Мы, хозяйка, старого порядка люди, мы былого мира придерживаемся. Когда продавали и покупали вещи, но никак не людей.
– Ты по мою душу плачешь? – смеюсь я.
То заблуждение. Продавали и покупали – всегда: век от века – мнения, информацию, одобрение и даже чувства. Вещи? Не только. Список бесконечен.
– Уходите, пока он и вас не свёл до сада, – стрекочет девушка.
Что это могло значить?
– Убирайся-ка лучше ты, Патриция, – выношу я. – Дом Солнца благодарит тебя за оказанные услуги, но более в них не нуждается. Ты свободна.
Глаза девицы намокают, а грудь – и без того пухлая – встаёт колесом. И Патриция причитает что-то о Богах – земных и небесных, о правде, о вере, о религии и о словах маменьки, которая утаивала её от службы у лжецов, ибо истинные божества незримы.
– Да, я слышу слова благодарности за приют и плату во время твоей службы у этих лжецов.
Мимо спальни проплывает Гелиос. Он с интересом припадает к распахнутой двери, но более мы ни единым словом с Патрицией не перебрасываемся. Я взглядом велю уходить, и девушка послушно исполняет последнее из указаний по работе в поместье. Мимо Гелиоса она пробегает с досадой и пряча глаза, пригибается в подобии поклона и исчезает вовсе. Мужчина проходит в спальню и закрывает за собой дверь.
– Что это было? – спрашивает он.
– Ещё одна прислуга предпочла оставить нас.
Гелиос замечает оставленное на зеркале послание: тяжело вздыхает и легко стирает его ладонью. Рука окрашивается в белый.
– Всё в порядке, – утверждаю я.
– Конечно, – быстро соглашается мужчина, – пока я не обнял тебя этой рукой.
И он показательно крутит ею перед моими глазами.
– Отстань, – смеюсь я. – Кому и надо прокатить по лицу, так это Патриции. Будь добр.
А за обедом – вместе готовим антрекот под сливочно-грибным соусом – я интересуюсь, отчего Гелиос сторонился меня раньше.
– Сторониться, – говорит он, – есть неверно подобранное слово, ибо я избегал мельтешения чувств, но не избегал тебя вовсе.
– Уйти от ответа не равно ответить, – смеюсь я.
– Равно, – смеётся в ответ супруг.
Я делаю надрез в мякоти и сообщаю, что отступать не намерена.
– Не сомневаюсь…
Мужчина откладывает столовые приборы и впаивается в меня продолжительным взглядом.
– Боялся обидеть и всё тут, – хлопочет Гелиос. – Ты мне нравишься, – вдруг признаётся. – И уже давно. Пора перестать это отрицать или скрывать, согласна?
– Нравлюсь как нравится чай перед сном? – выпытываю я. – Или нравлюсь как нравится хорошая книга по утру?
– Нравишься как на старом наречии, Луна. Вот ты какая…
– Бог Солнца влюбился.
Улыбаюсь и также откладываю посуду.
– Осмелился влюбиться.
И он ругается – сам на себя – зовя старым дураком, которому поздно измываться над молодым сердцем, я же ругаюсь – на него – за эти слова и мысли. И выражаю глубокое своё уважение и величайшую благодарность за то, что мужем моим стал именно он. Дело не в садовом поцелуе, о котором мы умалчиваем, как умалчивали о близости в монастырских стенах. Просто я вижу заботу и действия, ощущаю заинтересованность и принятие; к чему распыляться на былое?
Спаситель
Она расчёсывает полотно чёрных волос гребнем жемчужного цвета. Её тонкие пальцы распутывают явившиеся после пробуждения вихри. Её тонкая шейка – с уже настоящим жемчугом – дразнит и выпытывает. Я склоняюсь над креслом и, руками врезаясь подле женских плеч (однако! не касаясь), предлагаю подышать свежим воздухом. Луна отвечает отказом. Но не сразу и не от отсутствующего желания. Она играется.
Мы играем будучи детьми, играем будучи взрослыми. Игры меняются – суть остаётся; дли интереса потребны движения, никогда не оглашаемые, но всем известные правила и желаемая награда. Всё ради единого послевкусия – приходящего Азарта. Вот, что подначивает отношения и в возрасте роста, и в возрасте спелого плода.
Луна закидывает ягоду в рот, и я смотрю, как алый шар перебегает меж зубов и прыскает соком. Девочка отмечает мои за ней наблюдения и потому непринуждённый взгляд сменяет на рок и притяжение. Она сковывает меж пальцами следующую ягоду, затем сковывает её меж губ, затем – меж языком и зубами. Прыскает.
Маятник щиколоток разрезает воздух. Юбка полу-солнцем лежит на полу. Луна игриво улыбается и взглядом припаивается к книге под собой: но глаза эти – позабывшие истинность дела – не читают, не видят. Ожидают. Она ожидает. Вновь смотрит и совершает очаровывающий взмах ресницами. Следующий ход за мной, но я, изувечив негласные правила, нарушаю игру вовсе, оглашая её суть:
– Ты соблазняешь, намеренно.
– Разве? – с былым безразличием (адаптивность в ней развита до ужаса) шмыгает Луна и возвращается к книге, подхватывая очередную ягоду и закладывая её в рот вместе с пальцем. Причмокивает.
– Прости, показалось, – отвечаю я и принимаюсь за канцелярские дела.
Луна с придыханием взирает на меня и на прыгающее по бумаге перо, а затем поднимается и, взяв миску, рысью прокрадывается.
– Ты что-то хотела? – говорю я и смотрю будто бы без интереса.
– Угостить, – говорит Луна и садится на подлокотник; миска встаёт справа от её бедра, а жёлтая ткань обнажает нежную кожу.
– Угощай.
Выбирает самую спелую и, склоняясь, проталкивает сквозь сомкнутые губы. Разрезаю палец языком и хвалю за выбор. Луна притупляет взор и едва держится от смущения и удовольствия. Отворачивается, краснеет.
Одно дело – провоцировать на игру, говорить о ней…и совершенно иное – действовать, не скупиться на шаги. Этому её следовало обучить.
– И вправду, – соглашаюсь я, – очень вкусно. Ты сама собирала их?
– Сегодня утром.
Я распечатываю письмо, пришпоренное багряным сургучом, и зачитываю приглашение на поспешно-организованный приём Бога Жизни. Луна заваливается на локти и скучающим тоном спрашивает о планах. Разумеется, подразумевает мой отъезд на несколько дней и своё одиночество.
– Увы, солнце мое, но в этот раз отказаться не смогу: приём важный и прибудут туда многие; есть возможность разрешить множество дел за единый вечер.
– Ты не можешь управиться с одним делом, именуемым главным в твоей жизни, бог Солнца. Утешь жену. Достаточно.
Улыбаюсь, однако говорю:
– Тебе неведомо, что женщину красит скромность?
Луна смотрит дьявольски и дьявольски отвечает:
– Мне лишь известно, что из украшений женщины предпочитают нечто более дорогое.
Девочка меняет маску и секунду спустя меланхолично вздыхает, причитая о своём одиночестве.:
– Придётся с самой собой играть в карты и самой себе читать книги.
Совладать с этой просьбой без просьбы как таковой я оказываюсь не в состоянии. А потому предлагаю:
– Согласилась бы ты, богиня Солнца, посетить обозначенный приём вместе с супругом?
– Надо свериться с планами на неделю… – играется девочка. – Возможно, я хочу, чтобы ты уговорил меня оставить резиденцию, ведь я так привыкла к запаху дома.
Прихватываю девочку за шею и склоняю к себе, ловлю напористый взгляд, но не напирающие губы. Велю собираться.
– «Уговорил», а не «заставил», – рычит Луна и отпихивает обнимающую её руку.
– Я лишь вычеркнул ненужный пункт и приступил к желаемому тобой.
Отвечаю честно и получаю хитрую улыбку. Подстрекаю:
– Женщины любят, когда ими командуют, за них решают, им указывают.
Я не считал так. Считал иначе: женщины любят слушаться, когда ощущают силу, но не пронизывающие их, а искажающее пространство вокруг; направленную не на них, а сквозь – на защиту от иного.
Луна же провокации не следует.
– То женщины. Жёны – иное, – говорит супруга и покидает место рядом со мной.
Как же она ядовита и умна; неопытное сердце набирается лучшим, что может дать пребывание в резиденции Солнца. Все женщины клана таковы. И всех их я любил: каждую своей любовью.
Вечер наш уходит на сборы. Под закат Луна покрывается переживаниями, ведь подходящего для выхода в свет платья у неё нет. Я предлагаю золотое, однажды виданное; девочка хмурится и неспешно стягивает его с плеч вешалки. Одариваю милостью:
– Можешь примерить платья моей сестры.
Луна с интересом оборачивается.
– Я покажу её спальню. Выбирай и забирай всё, что тебе нравится, – улыбаюсь я; вместе мы проходим по коридору и с трудом отворяем давно позабытую дверь.
Пыль восседает на мебели и гардинах и витает в воздухе, зримая лишь светом со двора. Я зажигаю лампу на прикроватной тумбе. Даже сейчас – спустя столько лет со времён нескончаемой болезни сестры – запах лекарств и борьбы всё ещё присутствует. Шкаф со скрипом отворяется.
Пальчики Луны перебирают шёлк и атлас и замирают на белоснежной, удивительно сохранившейся, ткани. Девочка вызволяет платье из продолжительного плена (со мной она делает, кажется, то же самое) и с сияющим лицом прижимает к себе.
– До чего всё красиво! – восторгается жена. – Как утончённо! – Мне радостно слышать эти речи. Мне радостно слышать, как меняется её речь, обрастая изысканными словами и тяжёлыми оборотами. – Гелиос, прошу, покажи портрет своей сестры!
И вот, стоя на лестнице, мы взираем на юное и приятное личико Стеллы. Сестра присутствует на общей картине, где собран клан Солнца, сама с собой и в моей компании. Три картины хаотично разбросаны по высокой стене и теряются в беспорядке иных.
– А вот и оно, – узнаёт Луна.
Стелла – в белом платье, в день знакомства с Яном (вот так шутка жизни) – оказалась запечатлена кистью мастера как одолевшая свою болезнь и примкнувшая к делам дома Солнца.
Предупреждаю Луну, чтобы она выспалась; отправимся ранним утром, дабы успеть к вечеру: до момента разбора мирских сплетен и разноса горячих закусок. Девочка благодарит меня и уносится в спальню, а я, немного пригубив, отдаюсь сну.
Гумбельт подготавливает транспорт и, выдержав наши сборы, садится за руль. Луна – так обаятельно похожая на Стеллу – взирает через шторку, одаривающую её тенью, на проносящиеся мимо нас пейзажи. Сначала это пустыри и песочные насыпи, следом – блёклый фон сонного в светлое время суток Полиса, и напоследок – сменяемые зелёными тропиками выжженные леса. Удивление на лице девочки велит внести кое-какие ремарки:
– Сейчас мы на землях Бога Жизни, – объясняю я. – В оправдание своему имени и статусу он заселил близ расположенные деревни и щедро одарил их растительностью. Палящие солнечные лучи (в письмах своих он постоянно зудит на меня, прося то не делать; забавы ради, конечно) выжигают всё дальше расползающиеся леса, но территория вдоль его дома – под эгидой многих иных Богов. Бог Воды провёл к нему, что не очень прибыльно для самого Бога Воды, систему орошения; Богиня Плодородия выкорчевала из себя последние оставшиеся плодовые деревья, дабы украсить и без того бесчисленные сады; сам Бог Войны вертляво попрошайничает хотя бы одну из его невиданных дочерей, дабы продолжить великий род; Богиня Целомудрия подсовывает ему своих детей: и мальчиков, и девочек, для ублажения и хорошего словца. И так каждый и так дары каждого. Все подносят ему и себя, и своё. Он уважаем и велик.
– В твоём голосе трепета перед ним нет, – подмечает Луна. – Ты не считаешь его таковым?
– Я знаю, что все мы люди, застрявшие в телах богов, а, значит, одинаковы и едины. Нас выбросило на берег совершенно случайно.
– Что для Бога Жизни делаешь ты?
– Продолжаю жить.
Насмешка супруге не нравится.
– Наши семьи были дружны, – добавляю я. – И поныне продолжают считаться друг с другом. Ты слышала, чтобы кто-либо ещё носил имя «Дома», как это делает наш с тобой дом Солнца?
– Никогда, – быстро отвечает Луна.
– Потому что никто более этого не делает. Остальные лебезят и подстраиваются, не внимая простой возможности встать подле и шагать рядом. Мои родители позаботились о добром имени. Чтобы свести его потребуется много лет распутства и угнетений.
– Я услышала тебя.
Мы приезжаем под закатное солнце. Девочка поправляет струящуюся юбку платья, обтягивающие рукава, что спускаются воланами к запястьям, и плотный воротник.
– Ни о чём не волнуйся, – говорю я. – Ты прекрасна.
Выхожу первым из раскалённого автомобиля; приглаживаю костюм и подаю руку выбирающейся следом нимфе. Пальчики её – холодные – прячутся в моём кулаке. Повторяю:
– Ни о чём не волнуйся.
Длинная, украшенная фонтанами и статуями и обласканная вдоль себя пальмами, дорога уводит нас к величественно-сияющему поместью. Высочайшие колонны держат множество этажей, огромнейшие окна обнажают разгуливающих по залу людей-Богов. Мы проходим внутрь, и первым, что говорит Луна, оказывается:
– Давай вернёмся домой.
Смеюсь.
Масштабы её пугают, не впечатляют.
Здесь красиво – определённо; но от каждого угла разит обманом и провокацией, деньгами и похотью, а из каждой комнаты несёт чьими-то разбившимися надеждами и чувствами. И Луна то ощущает. Внешний лоск нисколько не приманивает молодую душу: изворотливые впечатления не достигают наивного сердца. Жена моя понимает, что за всем этим парадом сокрыты трагедия и ужас.
Трагедия нравов и сердец, ужас войны, голода и смерти.
Резиденцию Бога Жизни оплетают легенды, когтями впивающиеся в столетия, однако её основание – как и основание Монастыря, обласканного вниманием рассказчиков – не так глубоко на исторической вехе. Весь жгучий смех заключался в том, что мы – строя дела и будущее на костях – обращались к настоящему как к далёкому, позабытому и давно минувшему.
Я настаиваю, что пробудем мы здесь недолго; решим дела и смело отправимся домой.
– А «недолго» в каком временном отрезке? – с натянутой (для окружающих лиц) улыбкой обращается ко мне Луна.
– Некоторые гуляют на приёмах неделями, – забавляюсь я. – Гостям выделяются спальни.
– Хорошо, что мы не некоторые, правда, Гелиос?
Она редко зовёт меня по имени, а потому к гласу её следует прислушаться. Девочка ставит условие «не больше одной ночи» и приступает к рассмотрению внутреннего убранства дома. Параллельно с тем мы здороваемся с встречающимися нам лицами и семьями и – то чувствуется – оставляем после себя вереницу любопытных взглядов. Все они почёсывают нам спины; кто-то пускается в едва слышимые беседы, постепенно сливающиеся со звоном бокалов и иными тщедушными разговорами.
Бог, будь он неладен, упомянутой несколько ранее Воды пускается к нам со всех ног: пузатому коротышке не терпится узнать об имени и статусе вышагивающей подле.
– Моя супруга, Луна из дома Солнца, – представляю я и взглядом перебегаю с тоненькой нимфы на блестящего от пота и удовольствия мужлана.
Тот рассыпается в комплиментах и многозначительных взглядах, говорит, что ему думалось, будто это слух или какое-то помешательство: сам Бог Солнца, полвека сияющий в одиночку, ныне разделил поместье с женой. И – вот так новость – всего одной!
– Мы погуляем, – перебиваю бесконечный рокот, – а потом решим с тобой имеющиеся вопросы, хорошо?
Бог Воды локтем подбивает воздух и соглашается, уклончиво смотрит и оставляет нас. Луна осторожно интересуется, чем же ей придётся заниматься, пока своими делами буду заниматься я.
– Можешь стоять рядом, вот тебе добрый совет, – смеюсь без улыбки. – Сколько ртов и все они облизываются. Браво, жена. А вот и самый падкий на красивых девочек рот…
По залу вышагивает Богиня Плодородия. Она скверно – от старой привычки и толики уважения – клюёт меня в щёку и просит представить юной особе. В который раз повторяю:
– Моя супруга.
И женщине хватает ума и безрассудства (а всё это подтапливается вмиг настигшим желанием), протянуть к Луне руку: девочка, особо не понимая зачем, но – приличия ради – протягивает её в ответ. Однако Богиня Плодородия – вот флиртующий дурман! – вместо касания/пожатия обагряет бледную ручку алой помадой. Наблюдаю, как Луна (белёсая от природы) наливается румянцем. Отдаю честь, Богиня Плодородия; из вас бы вышел отменный любовник; во много раз более опытный, интересный и привлекательный в сравнении с иными присутствующими, что невидимо облизываются и бегло косятся. На старом наречии женщина интересуется, не желаю ли я поделиться только давшим сок плодом. Отвечаю, что привык испивать урожай со своих земель в одиночку; предельно жадно и ненасытно. Богиня Плодородия смеётся (встреча с нами поднимает ей настроение, что для старухи нонсенс) и пожимает колючими плечами.
– Не сегодня, – говорит она и уходит.
Луна бросает острый взгляд. Ей не нравится, когда окружающие с хрипцой повествуют на старом наречии и сама девочка не может ни поддержать, ни опровергнуть диалог.
– О чём вы говорили?
– Она хотела поиграть с тобой, – признаюсь я.
– Во что? – по-детски вопрошает Луна, а я с смеюсь и восторгаюсь прелести жены.
– Не в карты, Луна, точно. Мы с тобой в такое не играем.
Её вопрос поспешен и не обдуман, а потому так наивен и глуп; в следующую секунду Луна вновь багровеет.
Компании разрастаются, и приходится петлять от одной к другой: договариваться о встречах, представляться, обсуждать рабочие дела, зудеть об общих планах. И каждый из поздоровавшихся с нами не утаивает несносного взгляда в адрес Луны; ни один из этих благородных мужей не обделил себя мыслью о возможном союзе.
– Ни с кем никуда не выходи, – предупреждаю я, ведя девочку под руку. – Ни под каким предлогом. И лучше, прости меня, даже не разговаривай.
– А заранее нельзя было предупредить о стае голодающих?
– Стая голодающих таковой не была, – отвечаю я. – Их аппетит раззадорился десертом, тогда как у них – основные, но безвкусные, пресные, безынтересные блюда.
Обращаю внимание, что все присутствующие господа не обделены наличием жён. Наперерез Луна восклицает, отчего же жёны не ходят подле. Девочка смотрит на скопище женщин у длинного стола. Прекрасные создания (разного возраста, ума, комплектации, цвета) переговариваются друг с другом и угощаются питьём; все они знакомые и подруги.
Предлагаю:
– Ты посчитай: кого сегодня больше? Женщин или мужчин?
– Тут даже считать не надо, – поспешно бросает Луна. – Видно невооружённым взглядом. Женщин.
– Вот и всё. Не будешь же шлейфом жён подметать залы.
Девочка смеётся и смеётся прекрасно. То отмечают очередные гости, и Луна – во избежание очередной неловкости – сжимает меня за плечо и просит спрятать. На фоне играет приятная мелодия, а потому я приглашаю молоденькую жену на танец (хотя, отрицать не будем, никто и никогда здесь не танцует: большие пространства, отполированные полы и музыка – лишь имитация вечера).
– Но я не умею…! – шёпотом восклицает голосок, а я успеваю закружить его чудесную обладательницу: Луна сама падает в руки.
– Дома ты танцуешь, – говорю я.
– Для тебя. Это не танец. Не тела, так точно. Это от души и сердца.
Топлю затянутую талию руками и склоняюсь к лицу, губами пригревая висок.
– Я совсем не умею танцевать, Гелиос, прекрати…
– Тогда обними меня, – предлагаю я.
– Что?
– Обнимай.
К нам желает подойти ещё некто из гостей, но я роняю вполголоса повторное указание. Луна поспешно прижимается щекой к пиджаку, и потому никто нас не тревожит. Я танцую с маленькой нимфой: крепко обнимаю и вяло покачиваю под скучную музыку. Но ей нравится. Лицо сияет, как сияло однажды в саду.
– Почему все пялятся? – неслышно для окружающих вопрошает девочка.
– А ты видишь, чтобы кто-либо танцевал со своими жёнами? – отвечаю на ухо. – Хотя бы с единой из?
– Никого.
– Первая причина, – подвожу я.
И Луна одурманено интересуется, с чего бы всем этим незнакомым людям так увлечённо подходить к нам и знакомиться.
– Они всё ещё не верят моему безумству, – забавляюсь я. – Клеймили вечным холостяком.
…и старым развратником, что говорить Луне мы не будем, иначе за недоумевающим лицом девочки последует очередное: «почему?», а дать ответ я не готов. Не готов, потому что он подразумевает следующее: большинство присутствующих на вечере женщин проходили через меня; я покупал их приятными, юными и чистыми и к утру подбрасывал хозяину Монастыря готовыми к последующей продаже.
И вдруг мне становится так тоскливо от этих беспорядочных мыслей. В чём мы увязли? Что окрестили главенствующим в своей жизни? Для чего жили? Единственной усладой для нас стал порок. Единственной волей – измена. Единственным развлечением – Монастырь с даже не признающими нашу веру «послушницами». Мы прокоптились развратом и ужасом и одобрили то у бедных людей, что не ведали, где брать пищу и кров, и потому безрассудно отдавали себя и детей своих на жертвенниках Богам. Богам, которые таковыми даже не являлись.
– Ты взгрустнул, – подмечает Луна.
Она задрала подбородок, упёршись им в торчащий треугольник рубахи, и уставилась на меня.
– Может, самую малость, – отвечаю я и улыбаюсь.
Несмотря на историю и обстоятельства, именно она явилась для меня шансом на исцеление и замаливание грехов. Девочку, которую я спас, как мне хотелось в то верить, от возможных ужасов, от вероятных страданий и очевидного разложения. Прижав её к своему крылу, я спас все те жизни, что не удержал при самой жизни. И – боги вас всех дери – как смешно и грустно было осознавать это на приеме у Бога Жизни. Человека или создания, которого никто и никогда не видел, с которым никто и никогда не разговаривал, которому поклонялись даже сами Боги, ибо не ведали мощи. И на вечерах этих (своих же) Бог Жизни не объявлялся.
Разгадкой тайны могли служить две вариации:
Либо то было правление целой семьи, целого клана, несущего на своих плечах долю исполнения обязанностей верховного правителя.
Либо же Богом Жизни явился истинный бог. Без субстанции и голоса. Незримый, неизвестный; потому его касались только догадки и предположения, потому от него получали лишь письма.
Когда мы сойдём с порочного круга этого не оканчивающегося пляса соблазна? Но горе в том, что музыка не прекращается. Она звучит – всё так же фоном, вечно; и мы двигаемся.
Луна перебивает и мысли, и танец.
– А если я поцелую тебя?
– Хочешь послушать улюлюканье толпы или окончательно свести её с ума? – подхватываю я.
И то, и то ей определенно нравилось. И то, и то явилось истинной причиной вопроса.
– Потому что хочу поцеловать тебя. С ума сойду, если не сделаю этого, – отвечает девочка и исполняет задуманное.
Мы останавливаемся. Останавливается и музыка.
