Антон Краснов
Белый Пилигрим
– А мы-то что за важные персоны? Нет, что товарищ капитан из убойного отдела ко мне явился с официальным визитом, это я еще могу понять. Причина, по крайней мере, номинальная у него… кхе… была. А эти-то что? И вообще… бррр… ну и исчадия!
– Гаппонк Седьмой знает, что делает, – глухим замогильным голосом отозвалась г-жа Чертова, – и он ничего не делает просто так и сил своих понапрасну не тратит.
– Своих? Кажется, на нас напал не сам этот ваш чернокнижник, а его милые зверюшки.
– Илья, не заставляй меня объяснять тебе азы магии, – устало произнесла Елпидофория Федотовна, одним легким движением белой руки смахивая со своих клетчатых водительских штанов бесформенное темное пятно (а вы говорите – стиральные порошки, «Vanish»'и так далее!). – Любой колдун, чтобы держать в. своей власти порождения своей магии, должен тратить очень много сил. Даже кукольник из театра марионеток устает, управляя этими своими… А тут целая орда свирепых Боевых кролокротов! Попробуй-ка держать таких в узде!
– Ну ладно, убедили. Так что за Гаппонк такой, объясните или нет? – рявкнул Телятников, теряя терпение.
– Тише. Не ори, – дрожащим голосом осадила Макарку Дюжина, машинально накручивая на маленькие белые пальцы пряди зеленых волос. – Не поминай его вшуе. Сейчас вше рашшкажем. Вот. Ты только тише.
Так или иначе, но нам нужен был привал и передышка после этой кратковременной кровопролитной схватки, из которой мы вышли, отделавшись если не легким, то, по крайней мере, всего лишь испугом. Во время этого привала мы с Макаркой и Нинкой услышали следующую историю, которая показалась бы нам занимательной, если бы перед глазами еще не стояли эти отвратительные морды с красными бессмысленными глазами, их мощные клыки – и не тлел в ноздрях непроходящий запах мускуса и еще какой-то тухлятины, гадкой, тошнотворной…
– Не знаю, откуда они взялись, – медленно начала Чертова, – но еще в те времена, когда мой отец возглавлял орден Синего обруча, появились в наших краях два колдуна. Каждый из них был замечательный чернокнижник и умелый вивисектор. Звали их Гаппонк VI Крот и Гаппонк VII Кролик. Не знаю, куда делись Гаппонк Первый, Второй, Третий и так далее, но нашему краю хватило и Шестого с Седьмым. Мой отец видел их. Говорил, что Шестой, тот, что Крот, был низенький, полуслепой, толстый, с длинным носом; а его братец, Седьмой, – длинный, с двумя передними зубами лопатой, сутулый, с выпученными красноватыми глазами. Словом, очень приятные и обаятельные мужчины. В подчинении Гаппонка Шестого состояли громадные Боевые кроты, а Седьмой имел власть над Боевыми кроликами, не обычными кроликами, которых всякий горазд обижать, а чудовищами размером с нехилую собаку, кровожадными и свирепыми. Утверждают, что и тот и другой создали своих тварей из обычных животных, но неведомыми колдовскими ухищрениями сумели вдохнуть страшную силу в зверюшек, которых все считают мирными и милыми. Да вы сами только что видели, что
произошло!
– Но так там были кролики и кроты по отдельности. А тут… – Я невольно содрогнулся. – Тут все вместе…
– Да. Потому что произошло вот что. Однажды Гаппонк Шестой ошибся в заклинании. Ошибся на одно слово, но оказалось этого вполне достаточно. Все кроты, бывшие в его подчинении, ринулись к его дворцу и стали изрывать землю под фундаментом. И, когда Гаппонк пошел в подземелье по какой-то своей чернокнижной надобности, он упал в один из прорытых кротами ходов, сломал себе обе ноги и, что характерно, шею. И умер на месте. Конечно же, на Мифополосе было общее ликование. Не радовался только Гаппонк Седьмой. Он не мог не видеть, как все радуются гибели его брата. И что же он сделал?.. Он нашел магическую формулу, при помощи которой соединил Боевого крота брата и Боевого кролика из числа собственного воинства в одно существо, вдвойне более могучее, быстрое и свирепое. Вы могли видеть, что это за скотина и как трудно с ней иметь дело. Слов она не понимает. Удар по голове тяжелым предметом убеждает его в собственной неправоте не больше, чем слона дробина.
– Милейшие существа, – растерянно отозвался Макарка, – ух, какая гадость! К тому же они сожрали все припасы, какие Параська взяла с собой в дорогу. А ведь скоро пора обедать. Не пить же натощак! – И он многозначительно бултыхнул «трехшестерочным» портвейном, торчащим из кармана его широких брюк. Впрочем, опровергая свои же слова, он вытянул бутыль и отсалютовал нашему избавлению самым внушительным и долгим глотком, какой мне только приходилось когда-либо видеть. А вы на месте Макарки что, молочко пили бы, а?
– Сожрали, все сожрали, что наготовила, – потерянно закивала Дюжина и вытерла левый, карий, глаз. Из него текли одна за другой пять очередных увесистых слез. – Все сожрали, это точно. Не на голодный желудок же к Горынычу ехать? Это вредно для здоровья.
– Вот что, – сказала Чертова, извлекая чуть ли не прямо из воздуха какую-то свернутую вчетверо просторную бумагу, которая, будучи развернутой, оказалась картой местности. Правда, составлена она была так безобразно, что лично я оторвал бы обе руки местному картографу, чтобы впредь было неповадно браться за дело, в котором он ни хрена не понимает. Торричелли недоделанный! Меркатор криворукий! Иван Сусанин был виноват гораздо меньше его, он честно запутал поляков, не рисуя дурацких карт, а ведь как с ним поступили… Между тем Чертова в два счета разобралась, что к чему, ткнула пальцем в место на карте и сказала:
– Сюда. На северо-запад, порядка шести верст. Очень хорошо… Как раз навещу старую мегеру. Хотя характер у нее, конечно, не сахар.
– Кого это вы так мило характеризуете? – с интересом сунулся Макарка.
– А, – махнула рукой Чертова, – старую гвардию. Тётку свою двоюродную. В просторечии известна как Баба-яга, но, признаться, на такое обращение она сильно обижается. В сочетании с устойчивыми каннибалическими пристрастиями она…
Я истерично захохотал. Чертова посмотрела на меня чуть искоса. Ее верхняя губа оттопырилась, открывая клыки. Я почувствовал (и чувствовал на протяжении всего этого разговора), что она хочет сказать что-то важное, очень важное, но никак не решится. И потому отвлекается на многословные вещи, которые хоть и важны в целом, но в контексте того, ЕЩЕ НЕ СКАЗАННОГО, – лишь мелочь и досадные отговорки, порожняя молвь.
Так и есть. Она отвела меня в сторону. Произнесла:
– Дай мне сюда твою шапку.
– Какую шапку? – выговорил я. – Ах, ту самую? Погоди… – Я смешался. – Ты что, считаешь, что из-за нее…
– А ты разве не почувствовал, ЧТО произошло? Мы были обречены, загнаны, даже одного из Боевых кролокротов Гаппонка с лихвой хватило бы, чтобы уничтожить нас всех, разорвать на клочки и закопать, чтобы никто и никогда не узнал, где мы нашли свой конец. Я видела, КАК ты дрался с ними. Я видела, как ты пришпилил кролокрота к земле ударом дубины, которую ты использовал как кол. Я понимаю, ты еще не думал, почему тебе удалось такое. Ты ведь не пробовал вытащить кол, который ты вогнал в землю? Конечно нет. А вот мы пробовали. Раскачивали втроем: я, Параська и Макар. А ведь я сильнее, чем ты мог подумать. Так вот, кол не подался из земли ни на вершок. Понимаешь? Хоть ты и Илья, но далеко не Муромец. К тому же, Илюша, ты мог отметить еще одно обстоятельство. Впрочем, в пылу борьбы ты мог и не заметить, а вот мне со стороны прекрасно было видно. Они НЕ СМОТРЕЛИ на тебя. Собственно, им не на кого было смотреть. Я сама не знала, куда смотреть. Потому что ты был невидим. Понимаешь? Сила, боевой задор, невидимость.
Машинально я протянул ей шапку, такую невзрачную, такую нелепую, слишком по-дурацки выглядящую, чтобы из-за нее могли произойти такие изменения, в конечном итоге спасшие жизнь всем нам. Чертова с задумчивым видом мяла в пальцах грубую серую ткань.
– Да, – наконец сказала она, – а ведь я тоже полагала, что это легенда,. а если и существует, то давно утеряна. А вот братья Волохи откуда-то раскопали ее, а потом передали тебе. Илюша, у тебя в руках оказалась знаменитая шапка Белого Пилигрима.
– Белого Пилигрима? – переспросил я. Как будто снова вернулись рваные мгновения погони, и память честно напомнила мне слова Чертовой, отчаянно вцепившейся в руль: «… молись, молись своему Белому Пилигриму, чтобы он ниспослал нам спасение!». Я провел рукой по горячему лбу и вымолвил:
– Значит, так… Кто такой Белый Пилигрим?
– Вот что, Илюша, – сказала Чертова с той деликатной мягкостью, какой я раньше не замечал в строгой, сухой, суровой сыщице. – Давай потом. А то если я буду пересказывать тебе все легенды Мифополосы, мы далеко не уедем. Кгрррм!.. – прочистила она горло басовитым кашлем. – Машину помяло. Мы ж в дерево въехали. Наверно, у тетки нам стоит заночевать, хотя у нее, конечно, и не хоромы. Не хочу по потемкам… У меня до сих пор, знаешь ли, поджилки трясутся, – вдруг призналась она и закусила губу. – Не думала, не думала… Шапка Белого Пилигрима!!! Это надо же… Такие мысли просится на язык, что даже страшно говорить.
– Угу, – буркнул я, – понятно. Ты, Нео, избранный. А потому, виртуальная скотина, бери руки в ноги и уматывай!
– Что? – определенно не поняв, переспросила Чертова.
– Да так, знаете!.. – мизантропически отозвался я. Впрочем, при чем здесь мизантропия? Этот термин образован префиксально-суффиксальным способом из корня греческого существительного «антропос», что означает человек. А где ты тут последний раз людей видывал, Илья Владимирович, – кроме тех, что явились на Мифополосу вместе с тобой? Эзотерические и оккультные доминанты предполагают…
Телятников вперил в меня недоуменно округлившиеся глаза и молча сунул мне бутылку. Его можно понять: кажется, заключительный бред про «доминанты» я выдал вслух. Ну что же, заговариваюсь. В машину, в машину, к Бабе-яге!..
Я ехал в помятом сыщицком автомобиле и размышлял следующим занимательным образом: «О, я несказанно крут! Какое несчастье, что я не родился американцем, а то в голове уже тянулись бы столбиком титры к очередному киношедевру об Избранных! Оказывается, так просто победить великих и ужасных тварей с комиксовым наименованием кролокрот или кротокролик! Натянул на голову мятую шапку Белого Пилигрима и давай валять всех по долинам и по взгорьям!» Я хотел засмеяться, а вместо этого, вытерев лицо ладонью, обнаружил, что мои глаза на мокром месте. Мифополоса заключила в свои тесные объятия героя-нытика… Позже Макарка утверждал, что уже на второй версте (напомним, от Бабы-яги нас отделяло шесть с половиной данных единиц расстояния) я понес невероятную околесицу, характерную для сопровождающихся бредом и галлюцинациями психических заболеваний, а потом на полном серьезе стал учить Чертову и Дюжину дедуктивному методу. Последний я самым возмутительным образом иллюстрировал на примерах из Конан Дойла, при этом утверждая, что знал Холмса лично. Сильно меня впечатлили кролокроты!.. К счастью, затмение было коротким. Когда в просветах между деревьями показалась скатная крыша просторной бревенчатой избы, я уже был в относительном порядке. Чертова подвела машину к покосившейся изгороди, которой был обнесен дом. Тотчас же со скрипом распахнулась дверь, и из-за нее выглянуло существо неопределенного возраста и пола, в чем-то вроде чепчика на голове, в очках в железной оправе, косо сидящих на переносице, как казненный на турецком колу. Особь взглянула на нас поверх очков и сказала жирненьким, дряблым, подпрыгивающим баритоном (ах, не таким голосом озвучивают Ягу в наших детских сказках):
– А что приехали? Так и передайте вашему хозяину– я еще ту книжицу не прочитала! И давай, давайте отсюда!..
– Тетушка, – отозвалась Чертова, – так это ж я! Ты что, не узнала меня?
– Проезжай, проезжай, – машинально продолжала бормотать хозяйка избы, но по ее хитро сощурившимся за стеклами очков глазам можно было понять, что гостей она признала. Впрочем, разговор сыщицы и извечного персонажа русских сказок, Бабы-яги, прошел для меня как в тумане: кажется, разум еще отказывался воспринимать что-либо новое. Встряхнулся я только в избе, когда, войдя, вдруг услышал ПЕСНЮ группы «Ленинград»: «Замечательный мужи-и-и-ик меня вывез в Геленджии-и-ик!!!» Сонную одурь сдуло с меня в один миг, примерно так же, как Нинка стаскивает с меня по уграм одеяло, чтобы я быстрее просыпался и не нежился в постели. Макарка Телятников, навернувшийся через корыто и растянувшийся прямо посреди сеней, верно, испытывал сходные чувства. Я поднял глаза и увидел, что в углу, хрипя и делая явные попытки вожделенно зажевать пленку, надрывается древний кассетный магнитофон, примерно такой, какие ценились на вес золота на самой заре перестройки: «Замечательный мужжжжии-и-и… ».
Так. Магнитофон все-таки заполучил добычу: пленка зажевана. Но это не избавляет меня от мыслей на тему о том, что же происходит тут, на этой проклятой Мифополосе!.. «Чертова дюжина», Боевые кролокроты, «Ленинград», Баба-яга в железных очках! Я обратился к ней с прямым вопросом:
– Бабушка, а откуда у тебя магнитофо… голосящая штуковина в углу? Которая вот только сейчас замолчала? А, бабушка?
– Мужицкий вол тебе бабушка, – любезно отозвалась она. – А эту штуковину мне дочка принесла. Говорит: вот, мать, на, хотя бы на старости лет подивись, вылези из своей лесной дремучести!..
– Дочь?
Старушенция с ворчанием подняла лицо от стола, на котором она раскатывала тесто желтым человеческим черепом.
– А что, у меня не может быть дочери? – проворчала она, выставляя два желтых, кривых своих клыка, составивших бы разорение любой стоматологической клиники и куда более устрашающих, чем у милейшей сыщицы Чертовой. – Была у меня дочь, она и молода еще совсем, годков восемьдесят как стукнуло. Молодшенькая она. А старшая – той уже под двести, наверно, а ума все не нажила. С серым волком связалась… это называется… как ее… зоофилия, во! А серый волк, говорят, еще тот гусь – с Иван-царевичем под хвост баловался! Вот каков, лихоимец! Ну ладно, – буркнула она, глядя на хохочущего Макарку Телятникова, – что уставился? Шучу, я шучу! А ты никак все взаправду подумал, а? Ась? А ну, ты не скалься, а лучше подобру-поздорову полезай в печь, а то вишь, сколько жиру нагулял!
– Ладно тебе, бабка, – безапелляционно вмешалась Чертова, – ты эти свои заскоки брось, не уподобляйся братьям Волохам.
– А эти еще чего натворили? Сто лет их уже не видела и еще столько же не видела бы! Ладно… Не надо в печь… Это я уж так… по привычке. Историческая эта… традиция. Угу. Печь отменяется, – сердито прошамкала бабка. – Я, может, теперь вообще одни грибы-ягоды да овощи разные кушаю, как эта… деги… беги… веги…
– Вегетарианка.
– Ну да, ну да… Тарианка. Это меня Горыныч с панталыку сбил, скотина трехголовая, чтоб ему пусто было. Вот, посмотрите, как опозорил! Думает, что за меня и заступиться-то некому! Ничего! Найдется! Я на него жалобу подам! Вот, посмотри, что заставляет меня делать. Ахти мне, старой! От… полюбуйтесь, гости честные!
И бабка извлекла из-под передничка перепачканную то ли в муке, то ли еще в чем-то белом книженцию, в которой я с удивлением признал «Максимы» Франсуа де Ларошфуко. Великий французский философ и моралист в корявых руках русского национального пугала чувствовал себя явно неуютно, потому, верно, томик и вывернулся из пальцев Яги и провалился в подпол.
– Уф! Туда ему и дорога, ироду! Понаписал всяко!.. А уж у Горыныча этих премудростей полна пещера! Меня читать заставляет. Сказал, изучай, со-вер-шен-ствуй моральные устои, иначе я тебя дезавуирую, – старательно выговорила бабка и вдруг заплакала. – Так и сказал мне, старой. Ишь как опозорил на склоне лет! И, главное, пожалиться некому… Кощей у нас теперь стал модельером. Все у него с иголочки… от… от… кутюр! – Войдя в раж, бабка размахивала длинными граблеобразными руками и вопила все пуще: – Набрал себе красавиц со всего государству и сделал их, простите за слово черное, нехорошее… Мане-кен-щицами! Уж лучше бы сразу сгубил, злодей, так нет, измываться надо над девчонками! Лучше бы мне отдал. Мне тут несколько новых рецептов приготовления мясца привезли… Надоело траву жрать! Разве ж тыква – это еда?
Я фыркнул так, что из-за печной заслонки выбило целый столб застарелой золы. Баба-яга продолжала свой невеселый мартиролог:
– Невеселое житье пошло, все кувырком, все через назад! Да я вижу, – нисколько не удивляясь и не вдаваясь в расспросы, продолжала она, глядя то на меня, то на Чертову, так и не избавившуюся до конца от следов крови на одежде, – что у вас тоже жизнь медом не мазана. Ишь, какие замученные! А ты что на меня так смотришь, девочка? – обратилась она к Нинке. – Что, боишься меня?
– Нет, – ответила моя племянница. Чего ей бояться-то? После Боевых кролокротов колдуна Гаппонка Седьмого здешняя хозяйка, даже со всей ее людоедско-ведьмовской атрибутикой и дежурными фразочками a la «а полезай-ка в печь!», кажется добродушной пожилой воспитательницей детского сада.
– Ну вот, – разочарованно вздохнула Яга, – дожили. Дите малое, и то меня не боится, не пужается…
– А ты не страшная. Ну, Баба-яга, и что? Я тебя на картинках видела, ты там страшнее. А когда я смотрела кино…
– Я не Баба-яга! – вспылила вздорная старуха и приспустила свои очки на середину носа. – У меня имя есть! Ненавижу панибратство! Такую невежливую девчонку, уж конечно, следует съесть. Девочка, ты хочешь, чтобы тебя ели в жареном, вареном или копченом виде? Если в копченом, то горячего копчения или холодного?..
– А как же тебя тогда звать, бабушка? А как это – холодное копчение? А разве маленькие девочки… это вкусно? – не замедлив заинтересоваться, засыпала бабку вопросами Нинка и попутно сунула свой нос в какой-то ящичек. На дне его она обнаружила чучело какого-то зверька, которым немедленно запустила в Макарку. Баба-яга проворчала:
– Ишь, анчутка. Не успела явиться, уже безобразит. А зовут меня…
Старуха не успела представиться: в разговор вмешалась Чертова. Она бесцеремонно прервала свою двоюродную тетку и заговорила обычным низким голосом, в котором сейчас звучали нетерпеливые, требовательные нотки:
– Так! Довольно! Тетушка, ты зря у нее спрашиваешь, боится она тебя или нет. Она сейчас на такое насмотрелась, что твои дурацкие черепа, которыми ты раскатываешь тесто, твои муляжные человеческие головы, насаженные на частокол за домом… ерунда, нелепая старческая блажь – вот чем все это ей кажется! Видишь ли… на нас только что напали Боевые кролокроты Гаппонка Седьмого. И это еще не все!.. – быстро добавила она, видя, как бабка недоверчиво скалит зубы и делает попытку в знак презрения к лживым словам племянницы поковыряться в своем носу отрубленным человеческим пальцем, валявшимся до того на полке. – И это еще не все! – повторила сыщица, возвысив голос – Кролокроты нападали не только на нас. Но только мы смогли остаться после этого в живых.
– Я уж вижу, – как ни в чем не бывало сказала так и оставшаяся безымянной Баба-яга.
– Она видит! Видит! – возмутилась Чертова и так врезала ладонью по бревенчатой стене, что откуда-то сверху упала доска, а потом хлынул целый поток какого-то невероятного хлама, в котором можно было различить вишневые косточки, объеденные кости, обрывки каких-то слипшихся веревочек, а напоследок свалился целехонький череп с выкаченными глазами и заорал, подпрыгивая, словно на пружине, и вертясь вокруг собственной оси (из глазниц валили снопы искр):
– Зиг хайль! Ахтунг! Аусвайс, швайн!
– Дочь принесла, – с гордостью поведала неисправимая старуха, сейчас чем-то напомнившая мне Нинку, только в матерой пенсионной ипостаси. – А ей великан Гимпельшрункентиль подарил за то, что она угадала его имя, когда, значит, к тамошним молодцам на ихнюю Мифополосу гостить поехала. Ух, ух!.. Ты что-то говорила, Елпидофорьюшка? – выкроив из невозможного имени бравой сыщицы уменьшительно-ласкательную форму, льстиво обратилась к ней Яга. Почуяла бабка, что у ее милейшей клыкастой племянницы запас терпения совсем иссяк…
– Я-то говорила, да ты не слушала. Илюша, – повернулась она ко мне, – дай-ка бабушке все три предмета, доставшиеся от стариков Волохов. Они вроде в сундуке лежали?
– Разбился сундук-то, – печально сообщил я, – у этого вашего Гаппонка слишком атлетичные твари. Им бы в Олимпиадах участвовать… соревновались бы как раз с братьями Волохами. Беге, прыжках, борьбе классической и греко-римской. Держите, бабуля. Вот книга. Вот шапка. Макарка, дай сюда бутылку! Все равно не допьешь, что ты пыжишься? Никак с перепугу отойти не можешь? Гм… Я тоже.
Тем временем бабуля брезгливо взяла в руки томик «Словника демиургических погрешностей». Памятуя о судьбе сочинений Ларошфуко, я наблюдал за ней с некоторой опаской. Теперь-то я понимал, что не ТОЛЬКО «Портвейн 666» из всего наследства стариканов Волохов имеет ценность… Баба-яга надвинула на подслеповатые тусклые глаза железные очки и зашлепала, зашлепала губами, что-то бормоча себе под нос. Я наклонился к Макарке и негромко проговорил:
– Не знаю, что там сейчас нагадает нам эта бабуля, но я уже кое-что сам понимаю. Между их землями, вот этой Мифополосой и нашим реальным миром, существует сообщение. Причем достаточно устойчивое.
– Это я и сам понимаю, – отозвался он в тон мне, – иначе откуда у нее были бы эти хрипящие магнитофоны, а у Чертовой появлялись книжки, которые напечатаны у нас, в России, совсем недавно? Тоже мне – открыл Америку! Я вот тут родил кое-что посерьезнее… Словом, мне кажется, что человек, которого ты видел с Леной на лестнице… тот здоровый парень – в общем, он откуда-то ОТСЮДА.
Ответить я не успел. Баба-яга подняла от книги свои маленькие глазенки, тонущие в складках морщинистого лица, и объявила:
– Великой силы эта книга! Очень только странно, что старики Волохи оставили ее именно вам, мальчонки. В вас я ничего примечательного что-то и не нашла, так, фитюльки, пустышки (а за базар ответишь, бабуля?), мелочь порожняя… Почему же тогда – ВЫ? По чистой случайности? Ась? Да вот нет. Я про Волохов много слыхала, и от матери слыхала, и от бабки, а та была ведунья почище меня. Старики те ничего просто так не делают. Если вручены та книга, та бутылка и шапка этим мальчишкам, значит, так оно и быть должно. К тому ж, верно, – Баба-яга препротивно захихикала, и мне отчаянно захотелось вытянуть по этой сутулой пыльной спине чем-нибудь поувесистее, поленом как минимум, – верно, не от хорошей жизни наведались вы в здешние края, леса, ась? Верно, стряхнулась-приключилась беда неминучая, вот и явились сюда? Али неправда? Во-о-от! Значит, так тому и быть, а чему быть – того не миновать.
Я сощурил глаза. Удобная риторика. «Чему быть – того не миновать». Такие мысли приходили в голову и мне самому, но я держал их при себе. Если здешние обитатели исповедуют, прошу прощения за словечко, такой последовательный детерминизм, так уверены в причинной обусловленности и предопределенности (ох!) тех или иных событий, – то почему сомневаюсь я? Да вот вам!!! В конце концов, именно я отразил нападение непобедимых кролокротов, а не эта языкастая бабуля! Именно мне и Макарке вручено наследство этих мифических старикашек Волохов! Именно я вышел из Замученных болот, с самого дна, илом затянутого, а эта несимпатичная бабуля, которую ни один собес не принял бы, давно пускала бы пузыри! Я вскочил и довольно невежливо выдернул книгу, шапку (а Макар – бутыль) у засуетившейся старушенции. И – грубовато:
– Вот что, бабуля. За такие изречения неплохо бы и в челюсть задвинуть, но вам в плане челюстей, я так понял, особенно терять нечего, потому и держите язык за оставшимися зубами. Вижу, ничего конструктивного от вас не дождешься, кроме оккультного бреда. Так что мы пошли, а ваша родственница, госпожа Чертова, пусть трясет вас на предмет провианта, отдыха и, не дай боже, ночлега.
Видно, я выглядел очень разозленным. А в свете моей эпохальной победы над кролокротами – даже грозным, потому что Яга звонко щелкнула челюстями, так мною обхаянными, и отскочила в угол:
– Ну что ты, Илюшенька, что ты! Ты уж прости старуху за слово необдуманное, пустое, если что не так!
Я не стал слушать и вышел во двор. За мной вышел Макарка. Этот снова обрел свою бутылочку, еще недавно отобранную для экспертизы Бабой-ягой, и потому был благодушен:
– Ну что ты так взъелся на старуху, Винни? Она ж из ума давно выжила. Она, кстати, мне кого-то упорно напоминает.
– Мегеру, – проворчал я, но вал беспричинного (ой ли?) гнева уже схлынул. – Так что ты там, Макар, говорил о парне с лестницы, который, дескать, мог быть отсюда, с Мифополосы?
– Да я вроде бы уже все сказал, – повел он плечами. – К тому же… м-м-м… я ведь только предположил, вот. Ладно, не пузырься, Винни. Я все понимаю… п-прекрасно. Перенервничали, насмотрелись на разные ужасы… это тебе не в кинотеатре на каком-нибудь «Ночном дозоре» сидеть, тут спецэффекты совсем другие, и…
Макарка сбился с мысли, да и была ли хоть какая-то мысль?.. Понес окончательную чушь. Я отобрал у него бутылку и, по зрелом раздумье… э-э-э… по чуть-чуть… гм… Словом, ночевать пришлось у Бабы-яги. Последняя, как помним, не увидела в нас ничего примечательного, и эффект этой примечательности был немедленно создан Телятниковым: ибо примечательно, что он заснул прямо в ступе. В той самой, хрестоматийной, с аэродинамическими примочками…
– Шла лесною стороной, увязался черт за мной, Плюнула на плешь ему и послала к лешему!.. — засыпая, напевал себе под нос сын доктора исторических наук. А я на сон грядущий открыл замурзанный том «Словника демиургических погрешностей» и, кажется, сумел прочитать одну из фраз – слагающуюся из странных, высвечивающихся в мозгу букв: «А на седьмой день следовало бы отдыхать, а не… »
Хотя, быть может, мне это только снилось.
