Константин Томилов
Блаженный Августин
– Перестань! – попытался перекричать бьющуюся в истерике бабу Юрий Венедиктович.
– Не перестану! Потому что ты мой! Я у тебя первая была! И всё тебе дала! И всё позволила, сразу и во все дырки! А эта! Тварь! Украла тебя у меня! Сука, сучара! Как хорошо что она сдох…
За дверью раздался явственный удар кулака по сырому мясу. Гранька захлебнулась криком и хрипло заохала под градом побоев:
– По животу не бей…, по животу не бей, дурак…, ребёнок там…, твой…
– Как это?! – ошеломлённо остановил «экзекуцию», опьянённый водкой и яростью, отец.
– А так это! Что ж ты думал, если я от тебя три раза аборты делала, как ты требовал, так больше уже и никогда?
– Больше уже не будет. Никогда, – «вынес приговор» после тягостно длительного молчания разом протрезвевший Юрий Венедиктович.
– Чего не будет? – охваченная замогильным ужасом пропищала Глафира.
– Абортов. Рожать будешь. И распишемся и в квартире тебя на постоянно…
– Юра, Юрочка! – смеясь и плача зачмокала мачеха лицо долгожданного, наконец то «завоёванного» мужика, – спасибо! Спасибо, родной, я тебя так люблю! Так люблю!
– Ладно, ладно, успокойся, – вновь послышалось за дверью недовольное порыкивание Юрия Венедиктовича, – всё будет тебе, всё что обещаю, но ты мне тоже! Как на духу! Правда это всё, что у нас в селе говорят, о том, что ты в «хохляндию»…
– Правда, правда, Юрочка, – не дав ему договорить вопрос, с готовностью начала признаваться Глафира, – и про отворот, и про причастие! И не хмурься ты так, не надо! Потому что, это не я тебя, а она тогда приворожила, чтобы от меня утащить, а я тебя в первый раз не привораживала, ей-богу!
– Чего ты крестишься? Не веришь же…
– А ну и что? Веришь, не веришь, а оно на самом деле…, я же тогда, когда дом продала, и со всеми деньжищами в Закарпатье приехала, этой бабуле и говорю, а бабка такая страшная-страшная, так вот, спрашиваю, на самом, мол, деле? А она и отвечает, а пошли, мол, со мной, сама, с попом и рассчитаешься. Приходим, попик такой важный, холёный, живёт так богато, протягивает мне стопочку стеклянную, в газетку завёрнутую. Развернула я, а там, маленький кусочек хлебца с капелькой вина. Чего мол это, спрашиваю, а тот, Святые Дары, самые, что ни на есть. Точно? Спрашиваю, а этот козёл, на образа оглянулся, перекрестился и отвечает, куда как точнее, мол. Тут я как расхохоталась, что ж ты, попяра, божишься, говорю, а бога не боишься? А он так, обиженно губы надул и отвечает, до бога высоко, до царя далеко, от него, Всещедрого, мол, не убудет, а мне как-то жить надо. Ты, я ему в ответ, так то, вроде как не бедствуешь. Тут он, совсем обиделся и ручонку свою ко мне потянул, не хотите, мол, не берите. А я ему, в эту его ручонку, денежки. Тут он сразу и заулыбался. Быстренько, быстренько так их пересчитал, провожая нас с бабкой, так и кланялся вслед, так и кланялся, заходите, мол, ещё, обращайтесь, всегда Вам рады…
– Ты думаешь, реально он вам тогда Причастие продал? Им же этого делать ни в коем случае нельзя…
– Не знаю льзя или нельзя, – хлюпнула разбитым носом мачеха, – а только, когда пришли мы к бабке, и в полночь она всё и начала…, ох, Юра! Что я за эту ночь пережила! И страшно было, думала вот-вот умру, и так сладко-сладко, как никогда в жизни. Бабка эта, то что мы от попа принесли, в своё зелье бухнула, потом велела мне догола раздеться и деревянный хуй мне дала. Это ещё зачем, спрашиваю, а она, узнаешь. Хер такой, прям как настоящий, даже с яйцами. Вот. Сначала она, золотой, как она сказала, ложкой, мне своё зелье ТУДА залила или запихала, а потом велела этим деревянным хуем саму себя ебать, представляя, что это ты меня, Юрочка, ебёшь, а сама, в подвешенной на цепочках чеплашке подожгла, что-то жутко вонючее, и начала вокруг меня ходить, и бормотать абракадабру какую-то, этой чеплашкой размахивая и этим вонючим дымом меня окуривая. И мне, ты знаешь, всё и страшнее, и сладостнее, и сладостнее становилось. Мне казалось, что я не только баба, но и мужик, который меня ебёт. И не один, а как будто несколько. И я и как баба кончаю, и как мужик. И так раз за разом, раз за разом. Трясло меня, как в лихоманке, думала с ума сойду, увезут в дурдом прямо оттуда. Или сдохну, а потом эта бабка, меня прям в своём огороде и закопает… Теперь ты видишь, Юрочка, понимаешь, как сильно я тебя люблю? На всё, на всё ради тебя готова! И деньги все, что у меня были, ради тебя не пожалела. И даже душу свою дьяволу…
– Ага, вот именно, и меня туда же, за собой…
– Да ладно тебе! Чего ты переживаешь, Юрочка? Ты же ни во что это не веришь. И тем более, что раз у нас ребёнок будет, значит всё хорошо…, и с Андреем твоим, я постараюсь примириться…
Недослушавший начинающееся «примирение», Андрей, не помня себя, полуобезумев от услышанного, придерживаясь руками за стенки, доплёлся до своей кровати и рухнул.
Андрей проснулся от ощущения, что ещё чуть-чуть и он описается. Подскочив с кровати и чуть не упав спросонья, схватился рукой за спинку стоящего в изголовье кровати стула.
«Это ещё что такое, зачем?» – подумал посмотрев на зазвеневшие на стуле склянки с микстурами, стаканы, тарелку с мокнувшей в ней марлей. Потом, подстёгнутый новым позывом, заплетаясь на подкашивающихся от слабости ногах, придерживаясь за стенки быстро-быстро засеменил в туалет. Ворвавшись внутрь тесного помещения, закрывшись, обессиленно шлёпнулся задом на унитаз и, долго, медленно, с перерывами, освобождал переполненный, готовый казалось лопнуть, мочевой пузырь. Облегчившись и смыв за собой, выходя из туалета, чуть ли не ткнулся головой в живот стоящего за дверью отца.
– О, пап, привет! А ты когда приехал? – прижался к Юрию Венедиктовичу, подхватившего его на руки как маленького, и несущего на кухню.
– Доброе утро, тёть Граня, – машинально глянул на подхватившуюся с табуретки женщину и испуганно вскричал, – ой! Что это такое?! Что с Вами?!
Глафира вскинув в недоумении руки, чтобы, казалось, закрыть отёкшее багрово-фиолетовое лицо, тут же, опомнившись, остановила готового что-то сказать отца:
– Андрюша, а ты что, не помнишь?!
– А что я должен помнить? – пожал плечами мальчишка, ёрзая на коленях присевшего на табуретку отца.
– Так ведь…, – начал было Юрий Венедиктович.
– Юрочка, подожди, – тут же прервала его мачеха, – Андрей, какое сегодня число?
– Как какое? – искренне удивился подросток, – тридцать первое апреля, утро видимо раннее совсем, – посмотрел на сереющие за окном сумерки, – пап, а раз ты сразу домой вернулся из командировки, то, что, мы на дачу сегодня не поедем? Может тогда завтра после демонстрации?
– Андрей, – вновь остановила жестом, собирающегося что-то ответить Юрия Венедиктовича, Глафира, – расскажи пожалуйста, что ты помнишь из последнего?
– Да, ну что, что…, – пожал плечами Андрей, – помню, что мы с Вами ругались из-за еды…, простите, я больше не буду, постараюсь поменьше…
– Нет, нет! Андрей, это ты меня прости, я так…, – прервала его «тёть Граня».
– А вспомнил! – потёр ладонью лоб Андрюша, не обратив внимания на встревоженно, испуганно вытянувшееся лицо Глафиры, – помню, что я сегодня ночью пришёл сюда и потихоньку начал есть колбасу с хлебом, а потом Вы зашли на кухню и сказали, что так делать нехорошо и сегодня утром вы меня хорошо покормите…, ну и всё…, я пошёл спать.
– Андрей…, – судорожно сглотнула от непонятной радости мачеха, – не вчера это было, а три дня назад.
– Как это?! – испуганно вздрогнул всем тельцем Андрей и посмотрел на пожимающего плечами отца.
– Ну так, – с облегчённым вздохом подтвердил Юрий Венедиктович, – сегодня второе мая, Андрюша, вечер.
– Так, а ты хочешь знать, что случилось? – тут же, сорочьей скороговоркой начала «плести новую реальность» Глафира, – тридцать первого, утром, мы с тобой вместе вышли из дома, ты в школу, а я в магазин, («с чего бы это вдруг?», подумалось Андрею, сквозь навалившуюся дикую головную боль), а прямо у подъезда хулиганы, уголовники какие-то на нас напали, видимо хотели деньги отобрать, («откуда здесь, в этом районе, гопстопники?», опять всплыла в голове непонятная, не совсем осознаваемая мысль), тебя они толкнули и ты, видимо головой ударился, и от этого память, наверное, отшибло…, а мне вот видишь…
– Ужас, – тихо заплакал обманутый мальчик, – пап, я прилягу ещё, а то у меня голова сильно болит.
– Да, да! Конечно, – «заквохтали» оба, странно переглядывающиеся между собой, взрослые, – а кушать? Кушать, Андрюша? Не хочешь? Потом? Ну, потом, так потом.
НЕПОЛНАЯ РЕМИССИЯ
«Ах, обмануть меня не трудно!..
Я сам обманываться рад!»
Александр Сергеевич Пушкин
– Так значит всё хорошо у вас? – недоверчиво прищурилась крепкая немолодая женщина оглядывая сидящую перед ней «семью», – а зачем все вместе, оба взрослых пришли?
– Так ведь, – вскинул взгляд Юрий Венедиктович, – Глафира Ивановна Андрею неродная, приёмная мать, вот и мы решили познакомить Вас, а то у меня на работе…, ну мало ли что…, вдруг в следующий раз не смогу…
– Так в следующий раз, скорее всего, понадобится не ранее, чем через полгода, – с ироничной улыбкой на полном, круглом, покрытом веснушками лице, перебила Андрюшиного отца женщина, – а к этому сроку, как я понимаю, у Глафиры Ивановны самой срок подойдёт и совсем не до того ей будет, чтобы куда-то ходить. Как у Вас беременность протекает? – пристально посмотрела на сильно располневшую, встревоженно заёрзавшую на стуле, мачеху.
– Спасибо, вроде всё хорошо. А что?
– Да ну нет, ничего, – пожала в ответ плечами психиатр, – мне просто непонятно зачем Вы сейчас здесь.
– Так ведь я же мать…
– Официально? Документы об усыновлении оформлены? – требовательно вопросила женщина.
– Пока ещё нет…
– Ну, на нет, и суда нет, можно было и не тревожиться, а остаться дома, – сделав паузу и многозначительно помолчав, снова требовательно вопросила, – так зачем Вы здесь?
– Понимаете…, – немного задыхаясь от волнения начала «тёть Граня», – я сейчас тоже жду ребёнка…, от Юрия Венедиктовича…
– Аааа! Так вот в чём дело! – негромко рассмеялась врачиха, – ну это Вы зря волнуетесь, потому что проблемы у Андрея из-за которых он у нас учёте, проистекают по материнской линии. Так, по крайней мере, мне Борис Абрамович сообщил…
– А Вы с ним знакомы? С «Айболитом»? – неведомо почему, дёрнуло влезть в разговор Андрея, – то есть…, я хотел сказать…
– Стой! Стой! Подожди, подожди! – вскинулась женщина-врач схватив Андрюшу за руку чуть ниже локтя, как будто он собирается куда-то убежать, – ага, нет, – вздохнула разочаровано, бросив быстрый и пристальный взгляд прямо в самые зрачки подростка, – опять «спрятался».
– Кто спрятался? – удивлённо вытаращились на неё супруги.
– Неважно, – с доброй улыбкой ответила психиатр, не отрывая взгляда от Андрюши, – да, малыш, мы знакомы с Борисом Абрамовичем. Училась я у него, по профильной дисциплине, а потом он, почему то, профессуру бросил и в вашу глухомань уехал. Ты знаешь, Андрей, мы ведь студентами тоже его «айболитом»…, – прервавшись и посмотрев на раскрывших рты новоиспечённых супругов, попросила, – не могли бы вы, оба, оставить нас одних на пол часика. А потом я вас позову, – успокаивающе кивнула вслед, с готовностью подскочившим, отцу и мачехе.
– Ну вот, – бубнила себе под нос докторша, что-то заполняя в истории болезни, – как я и говорила, придёте через полгода…, ну это, если не произойдёт ничего экстраординарного…
– Альбина Петровна, – угодливо заёрзала на стуле мачеха, – а о чём Вы всё-таки? Кто спрятался?
– Кто надо, тот и спрятался, – строго посмотрела на виляющую взглядом Глафиру психиатр, – а Вы почему так заинтересовались? Знаете же поговорку «меньше знаешь, крепче спишь»? Вас же ЭТО пока не «коснулось»? Или «коснулось» и вы что-то от меня скрываете?
– Нет, нет, нет! – хором запротестовали Юрий Венедиктович и Глафира Петровна.
– Ну вот и отлично, – опять негромко рассмеялась пожилая женщина, – значит у вас дома тишь, да гладь, да божья благодать!
У сильно растолстевшей за время беременности Глафиры, уже после родов диагностировали сахарный диабет. Теперь она, постоянно что-то жевала, панически боясь инсультного приступа. К Андрею мачеха стала относиться с каким-то затаённым страхом, всё время пряча взгляд, и как-то угодливо тараторя в разговоре. Но постоянно готовила и кормила обоих мужчин как «на убой».
Родив пухленькую, голубоглазую и удивительно спокойную девочку, «тряслась» над ней, до умопомрачения. Не подпуская к ней ни Андрея, ни даже Юрия Венедиктовича, и бледнея от страха, чуть-чуть дозволяя притрагиваться к рано начавшей игриво смеяться Сонечке, патронажную сестру. Потом, как будто убедившись, что «её сокровищу» ничего не угрожает, начала понемногу позволять играться с ней сначала отцу, а потом и брату. Весело гугукающая, толстенькая, румянощёкая девочка, как пролившийся на души бальзам, скрепила и исцелила замешавшееся на грехе семейное сообщество. Постоянно и много занимающийся школьными предметами Андрей, изо всех сил пытающийся «удержать планку», тем не менее, всё безнадёжнее и безнадёжнее «глупел». Рыхло располневший, близоруко щурящийся от постоянного чтения подросток, часто недоумевающе задумывался о том куда, вдруг, подевались его «сверхспособности» и не находя ответа, «удерживался на плаву» благодаря интересу к учёбе и самодисциплине. Потому что, обоим «родителям», было совершенно не до него. Отец всё свободное, от многочасовой работы время, проводил на дачу, а постоянно хворающая, ставшая болезненно-мнительной «тёть Граня», всё более и более доверяла заботы о своём, совсем беспроблемном, здоровеньком и весёлом ребёнке мужу и пасынку.
Мир и благодать продолжались более трёх лет и закончились сразу же, в один день.
– Андрей, ты только пожалуйста, – охающе попросила Глафира Петровна, ставя перед торопливо жующим, ставшим уже выше её, юношей, большущую кружку с чаем, – запивай, а то подавишься…, в-общем, не забудь, сразу после школы тебе надо в поликлинику, и к «этой», а то уже три раза звонили, а потом сразу домой. Отец с Сонечкой из детсада приедут и нам с ним надо к профессору, месяц назад записывались, а ты с Сонечкой побудешь.
– Да помню я, помню! – чавкая кивал головой быстро жующий, опаздывающий в школу Андрей, – всё хорошо будет, тёть Грань, я ж ещё вчера папе обещал! Значит не подведу!
РЕЦИДИВ
"Всё, от рожденья до могилы,
Вражду и зависть, похоть, лесть,
Что Провидение – сокрыло,
То сердце жаждет – пересчесть!"
(Автор)
– Андрей, – докторша подняла взгляд от бумаг, из которых она делала какие-то выписки, – я всё забывала тебя спросить, вот здесь, – как барабанной палочкой постучала она шариковой ручкой по пухлой и потрёпанной истории болезней, – сказано, что в семилетнем возрасте у тебя было сильное сотрясение мозга. Что ты об этом помнишь?
– Нууу, – задумчиво промычал переводимый из детской во взрослую поликлинику возмужавший подросток, – мне тогда семь было…, а, ну да, об этом там и так написано, – откашлявшись и, то и дело срываясь с юношеского баска на детский фальцет, продолжил, – я на краю крыши сидел, на даче, ещё на старом домике. Мама конечно всегда ругалась из-за этого…, но я всё равно…, потому что, оттуда, с верхних веток достать можно было, ранетки, яблочки такие маленькие, – прищурившись посмотрел на, с улыбкой, понимающе кивающее веснушчатое пожилое лицо, – там самые крупные и сладкие росли. Если ветку к себе притянуть…
– Андрюша, – осторожно прервала повествование уже "почти родная" женщина, – ты это всё сам помнишь или по маминым рассказам?
– А причём тут мама? – удивлённо вытаращился Андрей в угольно-чёрные глазищи, внимательно наблюдающей за ним, врачихи, – её же тогда рядом со мной не было.
– Ну, хорошо, хорошо, продолжай.
– Ну и вот, самое странное, что произошло это, не тогда когда я ветку обрывал или тянулся за ней…, я оторвал несколько штук и только присел спокойно на корточках, примерно в полуметре от края…, не знаю, может ближе, может дальше, но не на самом краю. Только откусил от первого яблочка, как меня, как будто, кто-то в спину толкнул…, ну и полетел я вниз головой. Сразу внизу там ящик деревянный стоял, так я об него головой ударился. И, с диким таким рёвом, домой, к маме. Не так страшно было, что упал, и не так больно от удара, как от ощущения чьего-то прикосновения к моей спине. Когда до мамы добежал, она на кухне что-то готовила, так сразу и сознание потерял, дальше ничего не помню. Мама рассказывала, что в полу беспамятстве тошнило меня сильно, всю кухню и платье ей заблевал. Ну потом, отец или соседи скорую вызвали, в больницу…, ну там дальше всё написано наверное?
– Да, да, конечно, – согласно закивала в ответ психиатр, – Андрей, а ты почему очки, то и дело, снимаешь?
– Да вот. Всё привыкнуть к ним не могу, – увильнул от прямого ответа, стесняющийся своего физического уродства юноша, – мне, так-то, их ещё совсем недавно прописали…
– Ну где ж недавно, – веско возразила врач, – минус три уже, что ж ты, раньше то, как без них? Стесняешься? – не дождавшись ответа, потянувшись через стол и забрав из руки близоруко щурящегося парня уродливо коричневые, массивные "окуляры", – дай я тебе хоть их протру, а то заляпанные они, у тебя, руками грязными, – аккуратно протерев, какими-то медицинскими салфетками, небольшие стёкла упрятанные в толстенную "черепаховую" оправу, оценив свою работу, посмотрев через них на свет, протянула обратно Андрею, – вот так хорошо. Носи и не снимай, а то не дай бог, споткнёшься и упадёшь где-нибудь, или под машину попадёшь, да и мало ли что.
– Альбина Петровна, – вопросительно посмотрел Андрей, "новым взглядом", на сидящую напротив него женщину, – а почему, меня вроде как, к взрослым врачам сейчас, а Вы остаётесь?
– А потому, – никак не ответила на вопрос, иронично усмехнувшаяся докторша, – иди подожди в коридоре, я сейчас кое-что, спокойно, допишу, и тебе отдам твою историю, а ты отнесёшь её в регистратуру, уже во взрослую поликлинику. Знаешь ведь куда? Ну и хорошо. Если там кто-то есть, скажи что я пока занята, позову как освобожусь.
– Хорошо, – кивнул головой Андрюша и вышел в абсолютно пустой коридор.
Присев на кушетку рядом с дверями кабинета, без интереса поизучал висящий на противоположной стене плакат призывающий всеми силами соблюдать гигиену, чтобы не допустить кишечной заразы.
"Причём здесь "дурдом" и "грязные руки"? – невольно пожал плечами парень и не найдя внутри себя ответа на вопрос, уставился взглядом в пошарпанный линолеум.
– Всё ж таки, ТЫ ПРОЯВИЛСЯ, не смотря ни на что, как МЫ не старались, – раздался над головой, то ли скрипучий, то ли шепелявящий старческий голосок.
Увидав появившиеся из ниоткуда ярко-жёлтые ботинки из крокодильей кожи, Андрей медленно поднял взгляд. Стоящий перед ним субъект был одет в тёмно-фиолетовый с каким-то багряным отливом, переливающийся затухающими искрами, костюм. Гранатовые, поблескивающие запекшейся кровью, крупные запонки хищно подчёркивали белоснежную ткань рукавов рубашки и мертвецки-бледную синеву костистых рук. Наглухо застёгнутый ворот и огромный, как бутафорский, галстук-бабочка, подпирали острый, гладко выбритый подбородок. Венчала всё это "сооружение" плешивая голова "кащея бессмертного".
– А мы с Вами что, разве знакомы? – удивлённо вскинулся Андрей попытавшись вскочить и остановленный упёршимся ему в грудь серебристым набалдашником обсидианово-чёрной трости.
– Сиди, сиди! – повелительно позволил старик, – не стоит ради меня, такого ничтожного…, и я, рядышком присяду…, ненадолго.
Опустившись медленно, с каким-то странным скрипом, уставился белесыми глазницами на "гигиенический плакат":
– Действительно, и причём здесь "дурдом" и "гигиена"? У кого в голове "ку-ку", ему совсем не до того, чтобы руки вовремя мыть…
– Вы сюда? – мотнул головой Андрей в сторону кабинета, из которого только что вышел, начиная догадываться кто этот "клоун" и с кем он имеет дело.
– Туда, туда, а куда же ещё, – равнодушно кивнул головой в ответ "кащей".
– Она просила подождать…,
– Ну да, конечно, ОНА всегда просит подождать, потерпеть, – похихикивая затряс головой старик, – ЕЙ никогда нет дела до других, а САМА всегда занята, так занята! Понятное дело, где ж ЕЙ на всех времени набраться? Кстати, сколько сейчас? – покосился на запястье левой руки Андрея, где красовались подаренные отцом на шестнадцатилетие "Командирские".
– Сейчас, – с невольной гордостью посмотрел на циферблат Андрюша, – сейчас…, ох! Ёлки-палки! Да как же так?! – как подброшенный пружиной подскочил с кушетки и побежал на выход, обещавший отцу и опоздавший, неведомым образом более чем на три часа, примерный сын.
– Беги, не беги, а всё уже…, Андрюша, – раздалось за спиной дребезжащее хихиканье.
Резко остановившийся, затормозивший Андрей, оглянулся и увидал закрывающуюся дверь кабинета из которого он недавно вышел.
"Она же просила никого не пускать пока сама не позовёт!" – метнулся назад по коридору молодой парнишка.
Подёргав за ручку закрытую дверь, сначала негромко, а потом сильнее и сильнее начал стучать вскрикивая:
– Альбина Петровна! Альбина Петровна!
– Чего ломишься? – выглянула из соседнего кабинета, то ли санитарка, то ли медсестра, – ушла Альбина Петровна, два часа назад уж как ушла…
– Да как ушла?! Ведь я же только что…
– Чего только что?! – в голос заорала на него, привычная к обращению с полудурками, бабища, – сказано же ушла, значит ушла! И ты давай уже, вали отсюда, псих ненормальный, пока я дежурную бригаду не вызвала!
– Ладно, ладно, – согласно закивал Андрей, всем своим существом ощущая реальность высказываемой угрозы и побрёл на выход, "окутанный" каким-то студёным мраком и отвратительной вонью.
Ну улице, несмотря на яркое весеннее солнце, навеваемый порывистым ветерком свежий прохладный воздух и чистое безоблачное небо, Андрею не полегчало. Он шёл, еле волоча ноги, как обмотанный, как ему казалось, какой-то плотной рыболовной сетью, которую только что вытащили из канализации. Равнодушно глянув на автобусно-троллейбусную остановку, побрёл домой никуда уже не торопясь.
"Да как же они могли?!", раз за разом, как заевшая пластинка, крутился вопрос в голове Андрея, раздавленного ОЖИВШИМ ВОСПОМИНАНИЕМ, как обрушившимся на голову каменным валуном, – "как она могла, после того, как меня в тарелку со своим дерьмом ткнула, сюсюкаться со мной?! А папа?! Почему он мне ничего не сказал?", – вспомнив "убегающий" взгляд Юрия Венедиктовича в то утро, и его робкие попытки решительно пресечённые мачехой, ответил сам себе, – "он испугался. Он её тогда конкретно "разукрасил", и если бы она на него заявление написала, то не посмотрели бы, что он и сам начальник в ментовке."
Кое как проковыляв одну остановку и понимая что сил, одолеть, пройти ещё три оставшиеся до дома, нет никаких, Андрей притулился у столба ожидая нужный ему автобус. Дождавшись и втиснувшись в "приготовляющийся" к часу пик транспорт, пошарил в кармане осенней куртки отыскивая проездной.
– Бабушка! Это несправедливо! Это гадко! – раздалось прямо за спиной Наташкино всхлипывание.
– Наташа, перестань! – раздался в ответ астматически хриплый, прокуренный голос "бронебойной" поэтессы, – ревёшь и ревёшь всю дорогу, ну сколько уже можно?
"Поздороваться?", – мелькнуло в голове у Андрея, – "подойти к ним? А нет. Ну его нафиг. Чтобы Наташка разревелась, так это не знаю чего произойти должно", – подумалось при воспоминании о жёстком нраве дальней родственницы, "хрен знает сколькиюродной" сестры, – "да и Нонна Васильевна сейчас как "заговорит", как пристанет со своими расспросами, что да как, так и свою остановку проедешь, а я и так опоздал…, как-то безвозвратно опоздал…"
– Ну что? Ну что ты, моя милая, никак не успокоишься? – низким, тихим басом заурчал голос Наташкиной бабушки.
– Бабушка, но я ведь лучше, намного лучше Ленки сыграла! – опять захлюпала носом насмерть обиженная девушка.
– Лучше, намного лучше, – почти шёпотом согласилась Нонна Васильевна.
– Так я почему же…
– Ох, родненькая моя… – вздохнула бабушка тяжко, через силу, – тебе же Альберт Львович всё объяснил, при мне, ну сколько можно? Ты же понимаешь, что кроме виртуозной игры, поверх инструмента, должно красоваться симпатичное личико. А у нас что? Что мы имеем? А то, что досталось по наследству от пап, мам, дедушек и бабушек, то и имеем. Поэтому, мы с твоей мамой, тебе "всю дорогу", с самого первого класса "музыкалки" талдычили, не напрягайся, всё равно тебе никогда Первой Скрипкой не быть, как бы ты не старалась. Хоть бы ты, как Паганини научилась играть, а всё равно, зрители, и "ответственные лица" конечно же, желают видеть пиликающую на скрипке КРАСОТУ! Что разве не так? И не мычи как корова надоенная, не протестуй, не хочешь в последних рядах сидеть в оркестре, пойдёшь к маме работать, в бухгалтерию. Там внешность никакого значения не имеет, с деньгами мы все красивые.
– Но ведь Альберт Львович…
– Что Альберт Львович? – грозно оборвала слабое попискивание прошедшая "крым и рым" женщина, – твой Альберт Львович, педераст, поэтому ему "до фонаря" твоя внешность, вот если б ты была мальчиком, то он бы тебе тоже самое сказал…
Невольно подслушивающий разговор Андрей потихоньку выскользнул в открывшиеся двери автобуса.
Еле передвигая ноги, придавленный грузом прежде начисто забытого, разрушающего душу воспоминания, Андрей добрёл до своего дома.
"Уехали", – подумал подходя к подъезду и не находя взглядом служебной отцовской "волги".
Поднявшись пешком на свой этаж, из-за почему-то неработающего лифта, зашёл в незнакомо пустую, и как ему показалось давно опустевшую, квартиру, еле переставляя ноги, как больной придерживаясь за стены, добрёл до своей комнаты и рухнул на кровать, не раздеваясь.
ОНА пришла к нему во сне совершенно явственно, не так как ранее приходившие до неё "партнёрши", появлявшиеся в сонных видениях смутно и неощущаемо, оставляя после себя как напоминание о "сладком визите" мокрое пятно поллюции на просторных семейных трусах.
[Андрей лежал на спине абсолютно голый в кромешной темноте время от времени разрываемой какими-то то розовыми, то синими вспышками. Обездвиженные ноги его казалось были запечатаны в тёплое тесто, укутаны им. И спина, спина тоже "прилипла" к чему-то тёплому и послушно мягкому. Свободно двигались только голова и руки.
"Всё-таки у меня это получилось!" – раздался в голове нежный голосок прерываемый торжествующим смехом, – "всё-таки, я смогла, заполучила тебя, хоть и ненадолго, но наколдовала тебя в мою полную и нераздельную собственность!"
"Кто ты?" – помотал головой Андрей, чтобы уловить взглядом серебристо смеющийся объект, игриво мелькающий, проявляющийся в сиреневых сполохах.
"А что? Ты меня не узнал?" – на мгновение осветилось прямо перед глазами подростка юное девичье, неправдоподобно красивое личико, – "ты же меня уже видел, и я тебе очень и очень понравилась!"
С тягостно сладким напряжением внизу живота, Андрей вспомнил увиденную накануне, в укромном уголке школьного двора, в тесном кругу одноклассников, неведомо как попавшую к ним японскую порнографическую картинку, которую он еле дождавшись своей очереди, чтобы взяв её в руки внимательно, без очков, рассмотреть, пожирал взглядом как сказочный деликатес.
"Вспомнил! Вспомнил! Ах, как я рада! Как рада! Теперь ты мой и только мой! Пусть только здесь и сейчас, но всё равно МОЙ!" – вновь вспыхнувший мгновенный свет осветил обнажённую тоненькую полудетскую фигурку и смеющееся личико с коротко стриженными чёрными волосами. "Девушка" пробежала взглядом по "приобретённому" на недолгое время в собственность мужскому телу и ахнув уткнулась раскосыми глазищами в возбуждённый до одеревенения член Андрея, нежные пальчики прикоснулись к нему и мимоходом поласкав судорожно задрожавший орган, исчезли:
"Ах! Ах! Что же я наделала! – раздался в голове Андрея, идущий из кромешной темноты, игривый смешок, – "разве такой огромный хуище поместится в мою маленькую писечку?… Как же быть? Отказаться?… Нет! Ни в коем случае! Ведь он такой красивый!"
Во вновь разодравшей темноту вспышке, приподнявший голову Андрей и увидел, и почувствовал приникшую к низу его живота прекрасную женскую головку, покрывающую бесчисленными поцелуями его пульсирующий, казалось чуть-чуть не разрывающийся от напряжения член. Не в силах больше сдерживаться, ощущая себя вдруг каким-то сильным, взрослым и могучим, половозрелый юноша схватил, стиснув мёртвой хваткой девичью руку чуть повыше локтя, и потянул охнувшую и заплакавшую от боли "японскую принцессу" к себе. Удерживая её правой рукой, свободной левой ладонью обхватил в горсть полудетскую грудь. Девушка не переставая плакать истомно застонала. Не понимая, не осознавая, что он делает и зачем, Андрей нащупал пальцами маленький отвердевший сосок и начал сильно тискать его, мять как кусочек розового пластилина.
"О, да!!!" – взорвался в голове до крайности возбужденного мужчины голос ЕГО женщины, – и вторую, вторую грудь, также!"
Податливо отдав себя в руки "истязателя", Принцесса лихо, по-ковбойски, запрыгнув на живот Андрея, приподняв обеими руками, как будто он тяжёлый, направила неведомо почему ещё не извергнувший сперму член в "место назначения". Погрузившийся в женское лоно до половины, мужской орган упёрся было во что-то упруго растягивающееся, выталкивающее его назад, но под давлением стремящегося к "своему", изгибающегося, как качаемая подводным течение трава, девичьего тела, под одновременно болезненный и радостно торжествующий вскрик, прорвал "оборону", погрузился в НЕЁ полностью и "ВЗОРВАЛСЯ". Упавшая на грудь Андрея, в унисон содрогающаяся с ним в оргазме девушка, жадно, как изнывая от жажды, захлёбываясь, приникла к его рту своими нежными розовыми губками.
"Ну вот и всё", – раздался в голове всхлипывающий, плачущий голосок, – "теперь мне придётся тебя отпустить, хочу я этого или нет, иначе мы оба погибнем!"
"Так давай останемся ЗДЕСЬ насовсем!" – попытался возразить Андрей.
"Нет! Нет мой ненаглядный!" – нежно гладила лицо юноши Прекрасная Принцесса, – "это невозможно! Ты великий и могучий царь, правитель неведомой северной страны! А я? Кто я? Всего лишь одна из твоих многочисленных наложниц, которую ты призвал на одну ночь и завтра уже может быть позабудешь!"
"Нет! Нет, ни в коем случае!" – обхватил Андрей ладонями прекрасное личико, ясно различимое в, ставших непрерывными, разноцветных бликах, – "ты можешь позвать меня, ведь ты знаешь как меня зовут?"
Отдавшая ему свою девственность девушка согласно и печально покачала головой.
"Ну вот!" – торжествующе вскинулся Андрей, – "и я знаю твоё имя! Тебя, моя сладкая, зовут Ми…"
