Константин Томилов
Блаженный Августин
– Температура? – как-то испуганно спросил дядя Петя.
– Да вроде не сильно высокая, тридцать семь и пять, но какой-то он весь…, не знаю, смотреть больно, не пойму почему так… А с этими, что так получилось, ты сам виноват, ты эту «кашу заварил»…
– Да, Юрок! Я тебе клянусь, не так всё должно было быть! – опять горячо запротестовал дядя Петя, – я договаривался с другими двумя, они соседки этих, их домики на турбазе рядом стоят. Те двое молодые, интересные, на самом деле, ух, такие все из себя! И главное дело, вроде с такой охотой согласились, точно-точно, говорили, придём, только чтоб шашлыки хорошие были, очень, говорили, хотим шашлычков поесть! Ну и я когда за ними пришёл, в домик стучу – никто не открывает. И тут эти двое, уже расфуфыренные, из соседнего домика выползают, говорят, что дескать тех, соседок ихних, чего-то вдруг, в министерство вызвали, якобы машина за ними пришла, и они, якобы, просили чтобы они их заменили, вместо них с нами на пикник, типа не пропадать же шашлыкам…
– Да уж, конечно, «заботливые», блядь, прям какие-то, и те, и эти, – иронично хмыкнул Андрюшин отец.
– Да и я о том же!
– Ну и послал бы их нахрен.
– Растерялся, Юрок! Честно растерялся, не ожидал такого, прям сам не свой.
– Да уж. Действительно. На тебя это не похоже. Совсем не похоже. Странно всё это как-то, – озабоченно согласился Юрий Венедиктович, – ну и как ты? Как выкрутился?
– Нуууу, – снова обиженно загнусавил дядя Петя, – когда стало понятно, что ты «с концами слинял», они конечно конкретно на меня «окрысились». Мне бы, по хорошему, послать бы их ко всем чертям и уйти, а не могу, ни язык, ни ноги не слушаются. Вроде ж мне, когда поддатый, «море по колено», а тут…, как пацан пятилетний стал, и главное, почему то, страх такой навалился, аж дышать тяжело. А эти двое, стиснули меня с обоих боков, провожай нас, шипят, а то завёл, мол, незнамо куда, провожай теперь домой. Ага, думаю, не я вас провожаю, а вы меня «конвоируете». И главное, Юр, говорят, что некрасивых не бывает, а бывает мало водки, а я смотрю на этих, и понимаю, что столько выпить, просто невозможно. Совсем не хочу ни одну их них, обе страшные, старые, толстенные…
– Ага! Да ещё и выделывались весь вечер как королевы красоты, то им не так, это не эдак! А сами, ни на копейку к столу не принесли! Всё наше: и выпивка, и закуска. Всё подчистую сожрали и выпили.
– Вот именно! Ну дошли мы с ними до турбазы, я им и говорю, пардон, типа, мадам, мне крайне необходимо посетить «ватерклозет», и прямиком туда. Они стоят. Ждут. А я, даже не заходя туда, мимо, там заборчик невысокий, через него прыг, знаю что им ни за что не перелезть, с ихним то весом, а вслед! Ох, Юрка! Такое! Такие крики, такие слова! Веришь – нет, как камни по спине, я даже запинался и падал. До сих пор спина болит, как будто на самом деле…
– Ай, да ладно тебе, – насмешливо и в тоже время испуганно попытался возразить Юрий Венедиктович, – хотя…, может и на самом деле…, я и сам весь, там на берегу, как в тисках зажало меня, когда ты с этими двумя пришёл. Нет бы, сразу «раскланяться», послать их на три весёлых буквы и уйти, нет же, начал вокруг них «берримора» изображать. И чем дальше, тем хуже. Если б не Андрюша, не знаю чем бы всё закончилось.
– Ладно, слава богу, что всё обошлось, – согласно хмыкнул дядя Петя, – пойду я домой, а то вот-вот ливанёт.
За стенами домика все сильнее и сильнее шелестели листьями встревоженные приближающейся грозой деревья.
– И знаешь ещё что, Юра, – обернулся на пороге «незадачливый мушкетёр», – весь вечер, с самого того момента, когда эти двое навязались на нашу голову, у меня было ощущение, что они те самые двое, ну те, молодые, с которыми я днём договаривался, но только, как-то, непостижимым образом на тридцать лет постаревшие…, бред конечно, потому что такого нет и быть не может…, да только вот, сидит у меня это до сих пор в башке и всё тут!
– Слушай, Петь, а откуда они, тётки эти, из какого министерства?
– Министерство финансов. А вот какое именно: союзное или федерации, это я что-то запамятовал, – ответил сосед уже из-за двери.
Сладко-сладко спавший под хлюпающие звуки дождя и незлобное порыкивание грома, Андрюша проснулся. На улице, в абсолютном мраке окружающем дачный домик, стояла какая-то девственная тишина, изредка возбуждаемая всплесками тяжёлых, полновесных капель и робким перекликом ранних птах. Липко-тяжёлый, как растаявший тёплый холодец, воздух внутри помещения понемногу освежался развеиваясь льющимся снаружи холодком. Снизу, из родительской спальни, слышался то удушливый храп отца, то невнятное бормотание. Юрий Венедиктович потому и не любил спиртное, что не только тяжело болел похмельным синдромом, но и каждый раз, заснув «навеселе», разговаривал по ночам, устраивая иногда целые «радио спектакли», о чём ему утром иронично-горестно рассказывала жена. Андрей прислушался к становящемуся всё более и более отчётливому разговору отца с кем-то неведомым.
– А! Вот ты оказывается какая!… Ух,… Ух, Настюха!… Да, я тебя счас!… Ах, ты блядища-то оказывается какая!… Вот, счас, я тебя вот так!… Ну держись!… Уву-уву-увувуву!!! – завопил, совсем как Колька-дурачок, Андрюшин отец, закряхтел деревянными пазами сотрясающийся старенький диван, и всё стихло. А через несколько тягостно тягучих мгновений, леденящую кровь тишину «разбил» спокойно холодный голос Юрия Венедиктовича:
– А эта тварь как здесь оказалась? А ну брысь…, ты смотри, не хочет! Ну-ну…
Послышался увесистый удар по чему-то мягкому и в то же мгновение истошный кошачий вой.
– На тебе! На тебе! – уверенно попадал по мечущемуся в закрытой комнате животному «опытный садист».
С обмирающим от ужаса, лихорадочно стучащим сердцем, Андрей торопливо сбежал вниз по лестнице и распахнул дверь в родительскую спальню. Взбешённая, чёрная котяра дико завывая выскочила из душной как парилка комнаты и царапая когтями ступеньки взлетела на второй этаж в Андрюшину комнату. Потом послышался треск разрываемой натянутой на окно марли и «незваная гостья» тяжело шлёпнулась вниз на картофельную ботву.
– Пааап, – стуча зубами спросил Андрей растерянно разглядывающего разгромленную комнату отца, – а что это? Что это было?
– Не знаю, Андрей, – озадаченно пожал плечами Юрий Венедиктович сосредоточенно разглядывая зажатую в руке тяпку, – как она могла в комнате оказаться?
Спросил сам себя, неизвестно что имея в виду, то ли садовое орудие, то ли ускользнувшее полуживое животное.
– Эх, ну за такое, нас с тобой, Андрюха, мамка точно прибьёт…, а это ещё что? – покрепче зажав обеими руками тяпку вышел в коридор на звук открывающейся двери, – Надюха…, легка на помине…
Тяжело переступающая ногами, промокшая до нитки женщина, равнодушно, как сомнамбула, посмотрев на мужа и сына, прошла в кухню и упала на слегка покосившийся под её весом, заскрипевший стул:
– Вовка звонил, мне работу, вечером…, сегодня днём Семёниху в её доме убитую нашли…, скотина её с утра некормленая орала, орала, соседи и пошли к ней…, изнутри было закрыто, они, мало ли что, участкового позвали…, тот распорядился дверь взломать, зашли, а там…, ночью видимо всё произошло, соседка, баба Таня говорит около двенадцати у неё свет горел, свечи…, «швейкой» её, такой же как у нас, к столбу, который посередь хаты матицу подпирает…, под подбородок, Вовка говорит, высоко так висела, ноги до пола не доставали…, глаза выколоты и язык отрезан…, всё, «отвоевалась» Семёниха… Юрочка!!! – вскочив со стула судорожно прилипла к неуверенно ухмыляющемуся мужу, – что с нами теперь будет?! Кто нас защитит?!
– Да перестань ты, Надя! Перестань, – недовольно и несогласно покрутил плечами Юрий Венедиктович, – враки это всё! Не верил я в это, никогда, и сейчас не верю. Враки, бабские бредни и выдумки, всё лишь бы денег «на дурняка» поиметь. Нельзя ни приворожить никого, ни наоборот, ни заговоры эти ни на кого не действуют, ни проклятия. И сглаза никакого тоже не существует, так же как нет ни бога, ни дьявола, ни ангелов, ни бесов. А всё это бабки понапридумывали, чтобы на этом деньги зарабатывать. И Семёниху эту, точно из-за деньжат «пришили». Что значит нет? И что, что окна целы и дверь изнутри была закрыта? Да там, Надюха, на зоне такие спецы, такие фокусники, что не только это, а и ого-го…
– В-общем, похоже, влипли мы, Юрок, крепко влипли, – оловянно помаргивая глазами пробормотал дядя Петя, сидя вечером этого сумасшедшего дня, на кухне своего соседа по даче. Весь этот день, мама то плакала, то пыталась навести порядок устраняя разгром после «кошачьей бойни», то принималась лечить неведомо от чего, неведомо чем болеющего Андрюшу. Только к вечеру, она вдруг решила поехать в город, чтобы либо отработать пропущенные полсуток, либо «успокоиться» одной на городской квартире.
– Ладно, не гони, чего бы мы влипли? При чём, мы то здесь, – спокойно урезонивал своего «подельника» Юрий Венедиктович, обнимая обеими руками притиснувшегося к нему Андрюшу.
– Да ты пойми, – опять тревожно вскинулся дядя Петя, – Андрюше обязательно это слушать? – с сомнением кивнул на полу дремлющего мальчика.
– Пускай, – уверенно кивнул в ответ отец, – он всё время с нами был, пусть знает, что в случае чего говорить надо, а что не надо.
– Так вот, менты, говорят, нашли одну из тех, ну с которыми я насчет шашлыков договаривался. Голую, и как тупым топором порубленную, побитую…
Андрюша вздрогнул всем телом и задрожал, как будто провалившись под лёд.
– Ну-ну, всё нормально, – ещё сильнее стиснул его в объятиях Юрий Венедиктович, как будто согревая от озноба, – ну и что дальше? – подтолкнул вопросом замолчавшего дядю Петю.
– Ну так вот, одну нашли, а вторая совсем куда-то пропала. Говорят, что никто за ними из министерства машину не посылал, а в то же время, куча свидетелей есть, что чёрная «волга» за ними приезжала. Примерно после обеда, почти сразу после того, как я с ними разговаривал. И ещё, что самое странное, никаких толстых старух в соседнем домике нет, и вроде как и не было. И самое странное, ту, которую нашли, зовут…, то есть звали, Анастасия Абрамовна.
Андрея затошнило, кухня, стол, дядя Петя закружились в каком-то хороводе.
– Ну-ну-ну! – отец слегка встряхнул осоловевшего от всего услышанного Андрея, – всё нормально, всё нормально. Всё это просто и объяснимо. Те, толстые старухи, видимо какие-то родственницы, тех министерских молодух, а иначе как бы они туда попали? Возможно даже мамашки ихние, почему и так похожими они тебе на них показались. И представились они именами этих самых молодух, чтобы «ролям» соответствовать, и сбежали они, когда «жареным запахло», чтобы как бы ни при делах быть…, а может ещё и вчера ночью, психанув, умотали…, короче так, нас с ними, вроде как, никто не видел, поэтому, знать ничего не знаем, и ни с кем мы, и никогда! Понял, Андрей?
Как-то вдруг, внезапно, почувствовавший себя намного лучше, мальчик согласно закивал головой:
– Да, пап, конечно. Мы просто, втроём, дома здесь были. Шашлыки делали, никуда не ходили.
– И то верно! – тоже облегчённо, как сбросивший тяжёлую ношу, вздохнул дядя Петя, – здесь вчера, весь вечер, пили-ели, а потом спать. И знать – ничего не знаем, и ведать – ничего не ведаем, и слышать – ничего не слышали…
ИНФЕКЦИЯ
Жизнь Андрея поменялась как по мановению волшебной палочки. Москва – покорилась и склонилась перед бывшей лимитой в раболепном поклоне. Этим же летом родители домучили своё заочное образование: Юрий Венедиктович – высшее историческое, а Надежда Николаевна – средне- техническое финансовое. И за последующие три года всё окружающее, снова распухшего от спокойной сытости подростка, изменилось до неузнаваемости. Отец, как-то очень быстро, получил высокую должность в реорганизованной вневедомственной охране и сменил служебный комбез охранника на милицейскую форму. Мама, в этой же конторе, возглавила один из многочисленных экономических отделов. Их, обоих, увозили на работу и привозили домой, в новую четырёхкомнатную, заваленную мещанским хламом, квартиру на служебных автомобилях. Дача, как и весь дачный посёлок, изменилась коренным образом. Из-за крайне удачного расположения на юго-западе Москвы (близость к городу, транспортная развязка и экология) население поменялось почти полностью. Простое работяжное быдло вытеснилось подложно-малозаконными постановлениями, участки увеличились и заселились советской буржуазией обильно расплодившейся «в застойном аквариуме». Укрупнённая путём присоединения дяди Петиного участка дача родителей Андрея, перестроенная нанятыми кавказскими строителями, превратилась в приличный, комфортабельный домик годный для круглогодичного проживания. Дальние родственники Еремеевы, сохранившие свою привилегию проживать зимой и летом в ставшем престижным посёлке, раньше не желавшие и «носа показать» на их даче, теперь постоянно «ёрзали туда-сюда» не давая «побыть в тишине». Приезжие же, не дававшие ранее «спокойно дохнуть» полузнакомые-полуродственники исчезли совсем. Зато в обилии расплодились «друзья» из числа «коренных москвичей».
– Как же так, Юра? – устало-иронично спрашивала похудевшая и приобретшая какой-то полуинтеллигентный вид Надежда Николаевна, – раньше они от нас «морду воротили», знать не знали и знаться не хотели, а сейчас мы для них прям лучшие друзья?
– Так, а как ты хотела, Надюша? – в тон ей, угрюмо хмыкал пополневший, горделиво-заматеревший Юрий Венедиктович, – этож всё денежки, они кого хочешь самым уважаемым и любимым человеком сделают, они кого хочешь отучат от привычки говном плеваться.
А денег действительно было много. Не от официальной, довольно таки высокой зарплаты обоих родителей, которая перечислялась на сберкнижки и там же оставалась, почти не расходуясь. «Бумажная лавина» обрушилась на жившую долгое время в стеснённых обстоятельствах семью из других, незаконных источников. Получившие в силу своих служебных полномочий доступ в различные «нужные кабинеты», родители Андрея чуть ли не ежедневно приносили домой наполненные купюрами «благодарственные» конверты.
(Стало на сердце попа веселее.
Начал он глядеть на Балду посмелее.
Вот он кричит: “Поди-ка сюда,
Верный мой работник Балда.
Слушай: платить обязались черти
Мне оброк по самой моей смерти;
Лучшего не надобно дохода,
Да есть на них недоимки за три года.
Как наешься ты своей полбы,
Собери-ка с чертей оброк мне полный”.
Балда, с попом понапрасну не споря,
Пошёл, сел у берега моря;
Там он стал верёвку крутить
Да конец её в море мочить)
Пушкин, Александр Сергеевич который.
Беда обрушилась на успокоившуюся в беспечной сытости семью, как обвалившийся потолок в заброшенном полусгнившем доме. Диагноз поставленный врачами Надежда Николаевна сообщила ошеломлённо раскрывшим рты мужу и сыну сидя на кухне, прихлёбывая дорогой коньяк прямо из почти полного гранённого стакана и уставившись невидящими глазами на клубящийся за окном сырой, холодный сумрак.
– Врач сказал месяц, максимум два, – спокойно и равнодушно проговорила приговорённая к смерти женщина, – и всё потому, что «лечилась» я от этого, тем же от чего оно заболело. Болело оно у меня, Юрочка, сильно болело. Иногда казалось, что весь бок правый горит…, горит, как от ожога. Выпью потихоньку, вот этого, вроде и проходит…, неужели ты ничего не замечал? А, Юра? – посмотрела на виновато прячущего взгляд супруга.
Маму похоронили через сорок дней, в самый канун новогодних праздников. Не помогли ни дорогие лекарства, ни наисовременнейшая клиника, ни проведённая медицинским светилом операция. Надежда Николаевна воспринимала устроенную вокруг неё суету, как-то царственно-снисходительно, как умудрённые жизнью взрослые воспринимают детскую возню, игру в понарошку. Из родных мест приехали только обе бабушки в сопровождении дяди Володи, они и забрали Андрея с собой, по истечении срока девяти дней от того дня когда маму закопали в мёрзлую землю. Договорились и решили так, что Юрию Венедиктовичу надо побыть одному, чтобы «легче с чем-то справиться», а летом он приедет и …, там будет видно.
Вокруг Андрея сначала сгустилось «облако» какой-то тихой, серой пустоты. Он, словно, оказался внутри их старого, лампового, чёрно-белого телевизора у которого в очередной раз испортился, отключился звук. А потом мрак, мрак холодный и непроглядный окутал незащищённое детское сердце. Андрюша, как будто, спрятался, в бывшую когда то на их старой даче, тесную подлестничную каморку. Мальчик, в раннем детсадовском детстве, очень любил забираться туда, прячась от случавшихся жизненных передряг, нелепых незаслуженных обид или просто от обрушивающейся, неведомо почему, вселенской тоски. Прихватив с собой маленький фонарик и предварительно повыкидывав наружу наполняющий каморку хлам, Андрей усаживался внутри положив голову на колени и обхватив согнутые до предела ноги руками. Там всегда было сухо, пыльно, очень тепло и как-то безопасно. И мальчик подолгу сидел в этом крохотном временном жилище, потихоньку «оттаивая», пока: либо мама не вытаскивала его оттуда, выманивая ласковыми словами; либо сама собой не рассеивалась гнетущая душу мерзость.
Но теперь было не так, совсем не так. Не было мамы, чтобы «согреть» мальчика и видимо поэтому неокрепшее сердце Андрюши не переставая саднило от боли, от непонимания случившейся с ним несправедливости. Он закрылся, «спрятался» внутри себя от всех, даже от отца с которым, в-общем то, никогда и не был особенно близок. И даже любвеобильные бабушки не могли его «отыскать», только дядя Вова, почему то, сразу понял – что и как. При первой же встрече, пристально посмотрев на помертвевшее от горя лицо племянника, как будто заглянув внутрь «Андрюшиной каморки», он сказал:
– А-а, вот значит как…, ну ладно, сиди, сиди там…, и не бойся ничего, дядя Вова тебя никому в обиду не даст…
– Володя, – тут же влезла в разговор одна из бабушек, – чаго болташь? Он же не сидит, а стоит. И где там, ежели он здесь?
– Здесь, не здесь, там или не там – не ваше дело, – увесисто «обрубил любопытный нос» дядя Вова, – не лезьте к пацану, а то, вы меня знаете…
– Ладно, ладно! – пришла на подмогу первой вторая из бабушек, – знаем, знаем! С тобой связываться – себе дороже…
И на долгое время дядя Вова стал для Андрея всем: и мамой, и отцом, и оставшимися дома друзьями-приятелями. Он занимался с племянником всё своё свободное от работы время: делал с ним домашнее задание, учил деревенской жизни «теоретически и практически», объясняя словами и научая делом, нянчился с ним как с маленьким, вплоть до того, что чуть ли на руках не носил. Впрочем и носил, тогда когда они по субботам вместе ходили в стоящую в конце их приусадебного огорода баню. Чтобы, «пацана распаренного, не дай Бог, не продуло». Там же, в бане, Андрей понял почему, его «здоровенный как лось» дядя, живёт без жены, с бабушками; и почему, иногда, и до этого, и позже, встречающиеся им односельчане, поглядывают на дядю Вову с высокомерной снисходительностью. Тот мужской прибор, который у Юрия Венедиктовича горделиво свисал чуть ли не до середины бедра, у дяди Вовы напоминал пенёк срезанного под корень гриба, под которым увесисто болтались такие же, как и у его двоюродного брата, «солидные шары». Андрей своим до мистики обострившимся после маминой смерти самосознанием, сразу же всё понял и как-то спокойно воспринял последовавший после их первой совместной помывки рассказ его изувеченного дяди:
– Пока наши мамки-бабушки в баньке парятся, я тебе, Андрюша, расскажу, чтобы ты в неведении не был, и больше мы к этому возвращаться уже никогда не будем. Мне и Юрке почти столько же как тебе сейчас было, когда ЭТО произошло. Мы с ним и до этого считай «не разлей вода были» и после так и совсем…, родней некуда стали. В-общем, осень была уже, поздноватая и сырая, грибов мы с Юркой пошли насобирать, здесь недалеко овраг леском заросший, я тебе потом как-нибудь попозже его покажу. Там он на нас и напал. Маньяк. Про него по всей округе слухи ходили, а поймать никак не могли. Хитрый был как дьявол, всё время ему удавалось от милиции ускользать. Мальчишек, подростков, ловил и убивал. Но у всех, как уже позже выяснилось, ещё у живых писюн отрезал и съедал. Крымский татарин, из депортированных. Сбежать ему удалось прямо из эшелона. А поймать не смогли потому что, он на одном из вокзалов, здесь неподалёку, встретил как две капли воды похожего на него башкира. Так вот он его зарезал, все документы и одежду себе, а того в своё переодел и под поезд. Как суть, да дело, особенно разбираться не стали, опознали того башкира, как сбежавшего с этапа татарина и оформили самоубийство по непонятным причинам, то ли от страха перед поимкой, то ли от голода. А этот с чужими документами поехал дальше. Прям повезло ему, тот парень башкир как раз после окончания ветеринарного училища ехал по распределению. И этот, как прям по заказу, ветеринаром оказался. В-общем, приехал на работу на новое место жительства и удобно так себе устроился. Правда мать того башкира немного ему нервы попортила, почувствовала материнским сердцем, что что-то не так, в милицию обратилась, что сын мол «нехорошо» как-то себя ведёт, с ней не как ранее обращается, в письмах имеется в виду, в гости совсем не желает приезжать и к себе не зовёт, а самое главное почерк у него изменился. Те, вроде бы на заявление отреагировали, сюда запрос сделали, но тот ловко отбрехался, сказал, что мол мать его женить сильно хочет, на дочери муллы, а он якобы из идейных соображений не соглашается, вот типа на этой почве у них и ссора ещё до его отъезда произошла. Ну, тут, менты, как только про дочку муллы услыхали, сразу же и дело закрыли. Так что этот паразит, как глист, вывернулся, выскользнул, но не совсем, потому что рассудком он повредился, голоса начал слышать, которые его почему то, время от времени сюда, в эти места заставляли приезжать, и то что он делал, делать. Он когда меня схватил, то Юрку не увидал, не заметил, мы чуть в стороне друг от друга по леску ходили. Кричать я пытался, да никак, рот он мне зажал, силищи, как говорят был неимоверной, а я то что? Пацан ещё совсем был. Почему то думал тогда только об одном, что неужели меня Юрка бросил, оставил одного? А он, и как он успел, домой, как сообразил, что пока тревогу будет поднимать, может быть уже и поздно. Схватил ружьё отцовское, зарядил чем под руку попалось и сюда. Как сейчас помню, Юрка, лицо белое-белое как снег, ружьё на вытянутых руках держит и прямо в рожу этого татарина, мой писюн доедающего. Мент, следователь, который потом хронометраж событий делал, всё голову ломал, говорил что по времени, никак не получается, не мог мол Юрка так быстро домой за ружьём сбегать, всё допытывался, может мы с ним уже по грибы пошли, еле отстал…, уже после того, как две соседки подтвердили, что видели, одна как мы ни с чем, без ружья в лес шли, а вторая, что Юрка за ружьём прибегал. Рожу, этому уроду, от выстрела, в мясо разворотило, ослеп полностью, так слепого и судили, и по приговору суда расстреляли, несмотря на то, что врачи его вроде как психом признали. Может сработал тот факт, что он был из этих, вроде как врагов народа, не знаю. Юрка тоже пострадал, ему, при отдаче, прикладом передние зубы выбило, с тем пор и «сверкает» вставными «фиксами»…, ну, а мне больше всех «досталось»…, и урод никому не нужный, и на учёте у психов постоянно, боятся как бы я тоже, после всего ЭТОГО, «с катушек не слетел». Но, я вроде б ничего, только иногда, по ночам бывает приснится этот урод, как он сидит с расстрелянной рожей и вопит: «не того схватил, не того!»…, вот, так-то, друг мой сердечный, Андрюшка, теперь ты всё знаешь и понимаешь, что я ради тебя, как и ради Юрки, и ради Надюши…, ну сам понимаешь.
Тяжело и вместе с тем облегчённо вздохнув, обнимая всем телом прильнувшего к нему, плачущего мальчика, иронично хмыкнул:
– Наши бабы местные, дуры, придумали позднее версию почему тот татарин с ума сошёл. Типа ему, как ветеринару приходилось со свиньями дело иметь, и лечить их, и кабанов кастрировать, и поросятам прививки делать, а они мол, татары, свиней терпеть не могут, поэтому от таких «невыносимых» условий для его мусульманского душевного устройства он с ума и сошёл. А то, что этот мерзавец в исламе «ни уха, ни рыла», что он водку стаканами глушил и салом закусывал, это для них пустой звук…, дуры дурацкие…, здрасьте, с лёгким паром, – гостеприимно кивая заходящим в хату, что-то недовольно бормочущим бабушкам.
– Оставьте пацана в покое! – бушевал за неплотно закрытой дверью кабинета директора школы, голос дяди Вовы, – чего вы к нему прицепились?! Чего вам от него надо?! Ему и так уже досталось! Каково без матери в таком возрасте остаться?
– Владимир… – послышался за дверью неуверенный голос директорши.
– Не трогайте пацана! Я СКАЗАЛ!!!
– Анна Петровна, можно я сама с ним поговорю? – прервал дикое «громыхание» усталый голос завуча.
– Поговорите, Лариса Николаевна, конечно поговорите, потому что, только Вы и сможете, с этим ненормальным, нормально поговорить.
За дверью ненадолго всё стихло. Потом из кабинета вышла седая полная женщина, посмотрела на затылок испуганно рассматривающего носки своих ботинок Андрюшу и вздохнув поковыляла по коридору в сторону учительской.
– Володя, – снова послышался за дверью ласковый женский голос, – ну чего ты так «кипятишься»? Ну сам посуди: когда в прошлом учебном году Андрея перевели из московской школы к нам, мы сначала и внимания не обратили. Все учителя так радовались на него. А то?! Одни пятёрки. По всем предметам. И потом, когда, дело его пришло в конце года, никто особого внимания не обратил, что там он с тройки на двойку, подумали, что может там программа намного сложнее была, какая-то особая, требования повышенные, раз у него родители на высоких должностях…, да и вообще, может из-за Надиной болезни он так с учёбой подзапустил. А сейчас, он, с самого начала учебного года…, даже и не знаю…, в-общем, он уже, за два месяца, всю программу учебного года…
– Я с ним летом занимался! – опять взрыкнул дядя Вова.
– Знаю! Знаю! Занимался. И молодец, – спокойно осадила его Лариса Николаевна, – тут ещё видишь ли что…, у них, позавчера, одного урока не было, Андрюша сначала вместе с мальчишками на улице погулял, а потом в класс вернулся. А там, один из старшеклассников, учебник по анатомии забыл…, в-общем, когда я зашла в кабинет, он сидит и прямо с упоением читает. Спрашиваю, тебе интересно, отвечает, что, очень, а всё ли понимаешь, отвечает, да…
– И что? И что из этого, – сразу каким-то осипшим и испуганным голосом перебил дядя Вова, – он просто хочет доктором стать, что в этом плохого, что вы сразу на него? Лара, прошу тебя, не трогайте его…, пожалуйста!
– Володя, я об этом пока что никому, только Анне Петровне. Но она…, ну ты сам знаешь. Она ведь и тебя когда-то…
– Да помню я, чего сто раз напоминать? И вообще, может Андрюха, так же как и я, ближе к старшим классам исправится, в норму войдёт?
– Вовка, ты только мне то не «заливай», – горько-иронично рассмеялась за дверью так и не вышедшая замуж и не родившая детей женщина, – я ж с тобой с первого до последнего класса за одной партой. В какую ты норму в старших классах пришёл? Притворяться и придуриваться научился?
– Всё то ты знаешь, – обиженно засопел в ответ дядя Вова.
– В-общем так, Володя, давай свози его в район, сам знаешь куда, пусть Андрея обследуют и если надо поставят на учёт…
– Ннне пппоставят, оон нннормальный…
– Ну-ну-ну, тихо, тихо, успокойся, – залепетал, как над маленьким ребёнком, голос Ларисы Николаевны, – не поставят и не поставят, и слава богу, а ты съезди, Володя, съезди пожалуйста. Сам же понимаешь, так всем спокойнее будет.
– Ладно, хорошо, как скажешь, – каким-то хриплым, полузадушенным голосом согласился Андрюшин дядя.
– Ты сам то как, Володенька? – с неизъяснимо болезненной грустью прозвучал вопрос.
– Лара…, пожалуйста…, не начинай…, пожалуйста…
Дверь кабинета резко распахнулась, полусогнутый, сосредоточенно рассматривающий пол дядя Вова, не глядя схватил за руку сидящего на стуле Андрюшу, рывком поднял и потащил на выход.
Еле поспевая за быстро шагающим по пришкольному лесочку дядей, Андрей, зачем то, оглянулся и замер.
– Чего ты? – запнулся, чуть не уронив буксируемого за собой мальчишку, тридцатипятилетний, несостоявшийся мужик.
– Дядя Вова, там в окне! – с раскрытым от удивления ртом и выпученными глазами ткнул пальцем Андрей в сторону школы.
– Что там в окне? – сосредоточенно-испугано переспросил дядя Вова, – что ты там, Андрюша, мог увидеть? Далеко же. И окна все тёмные, ничего не видно, совсем ничего.
– Да нет же! – нетерпеливо возразил Андрюша, – это сейчас не видно, а перед этим…
– Так! Стоп! Подожди, – потащил дядя своего племянника дальше от «места происшествия», – так…, вот здесь нормально, – оглянувшись в сторону полностью скрывшегося за чахлыми деревцами здания школы, посадил Андрея на неведомо кем, когда и зачем вкопанную скамейку, – рассказывай.
– В окошке…, там…, – неуверенно начал сам насмерть перепуганный мальчишка.
– Не бойся. Рассказывай.
– Окне, директорском, Лариса Николаевна стояла и вслед нам руки протягивала…, только она, почему-то, не в своём сером платье была, а в какой-то белой рубашке, а сверху жилетка ярко-красная и на голове у неё шапка такая смешная, разноцветная, из цветочков и ленточек…, и плакала она…, так сильно плакала, что всё лицо мокрое.
– Ох ты! Ох, ты! – схватив себя руками за голову заметался туда-сюда перед Андреем его самый ближайший родственник, – да как же так то? «Прорезалось» оно в тебе всё-таки! О, Боже! Ну зачем? Зачем это?!
Присев на корточки перед беззвучно плачущим мальчиком, достал из-за пазухи засаленное портмоне и порылся в нём.
– Такой костюм? То есть, вот так она была одета? – спросил протягивая Андрею вынутую из целлофанового пакета, чёрно-белую фотографию.
– Да, похоже, – согласно кивнул Андрюша рассматривая снимок грустно улыбающейся умопомрачительно красивой девушки, – а кто это? Ой! Так это же…
– Да. Она. В десятом классе. У нас в школе, перед днём конституции, концерт был, ну вроде пятнадцать союзных республик, все девчонки в национальных костюмах, разных, кто чего себе сообразил…, Лара Украиной была, да и она на самом деле, наполовину хохлушка, по матери, мамкин костюм, который у той ещё с тех времён, на себя напялила, – аккуратно заворачивая фото обратно в пакет, – потом, специально ещё, сфотографировалась в нём и мне подарила…, Андрей, – засунув портмоне обратно во внутренний карман и бухнувшись перед мальчиком на колени в хлюпнувшую грязь, – ты об этом никому! Хорошо? Вообще никому, даже бабушкам и доктору к которому мы в район поедем. Только мы с тобой об этом знаем и больше никто. И в будущем если…
