Казимир Валишевский
Иван Грозный
Но факты говорят сами за себя. Территория, занятая опричниной, постепенно увеличивалась и захватила большую часть государства. Число опричников возросло с одной до шести тысяч человек. В 1565 г. к опричнине были присоединены области Вологодская, Устюжская, Каргопольская, Можайская и Вяземская. В 1566 г. сюда отошли все земли Строгановых, в 1571 г. – часть Новгородской области.
Расширение территории опричнины сопровождалось раздачей новых вотчин и поместий, отбиравшихся у прежних владельцев. Последние награждались землей в других областях. Поэтому всякий, не попадавший в опричнину, подвергался или экспроприации, или ссылке. Правительство Ивана намеренно отбирало для опричнины те части центральных областей государства, где пережитки удельной системы сохраняли наибольшую силу. Новый порядок коснулся наследственных владений князей ростовских, стародубских, суздальских, черниговских, а также и заокских земель, вотчин другой группы князей – Одоевских, Воротынских, Трубецких. Некоторые из этих князей, впрочем, стали под знамя Ивана и доказали свое верноподданническое усердие. Таковы были князья Федор Михайлович Трубецкой и Никита Иванович Одоевский. Князь Михаил Иванович Воротынский вместо Одоева получил Стародуб-Ряполовский, на несколько сот верст дальше к Западу. Другие владельцы из той же области получили земли рядом с Москвой, в окрестностях Коломны, Дмитрова и Звенигорода.
О практических последствиях всей этой перетасовки можно судить по следующему примеру. До Ивана IV 58 вотчинника из 272, находившихся в Тверской области, не несли никакой государственной службы. Одни из них служили двоюродному брату царя Владимиру Андреевичу, другие – потомкам прежних удельных князей: Оболенских, Микулинских, Мстиславских, Голицыных, Курлятевых и даже боярам. Опричнина совершенно изменила это положение, заставив служить всех одному государю. Кроме того, опричнина уничтожила частные военные силы, в опоре на которые непокорные вотчинники были часто для царя опаснее внешних врагов. Она провозгласила принцип личной службы и установила на всей территории государства систему прямых и косвенных налогов, взимаемых в казну.
Нельзя отрицать того, что опричнина имела в виду некоторые экономические и финансовые задачи. Этим объясняется стремление захватить те города, которые имели важное торговое значение. Замечательно, что купцы таких городов не заявляли недовольства такой переменой режима. Представители английской торговой компании даже добивались, как милости, чтобы их подчинили опричнине. О том же просили и Строгановы. Из всех путей, связывавших столицу с порубежными областями, опричнина не захватывала только южных, шедших через Тулу и Рязань. По-видимому, присоединение их к опричнине не представляло для правительства никаких выгод.
Из-за отсутствия документальных сведений с трудом удается установить, какое количество земли в целом отошло к опричнине с 1570 по 1580 г. К опричнине относились Поморье, все области Замосковья, Заокские земли, Обонежская и Бежецкая пядины Новгородской области. На юге территория опричнины простиралась до Оки, на восток до Вятки, на запад до Литовско-Немецкой границы. Вне опричнины остались на востоке Пермская и Вятская область с Рязанью, а на западе земли, подчиненные Пскову и Новгороду с пограничными городами Великие Луки, Смоленск и Северск. На юге разделенные опричниной области земщины примыкали к Украинским землям и к «дикому полю».
В центре действие опричнины распространялось только на некоторые части территории. Подчиненные ей города и участки смешивались в хаотическом беспорядке с элементами земщины. Из крупных городов за земщиной оставались Тверь, Владимир и Калуга. Причем области земщины располагались на окраинах. Это устройство представляло полную противоположность древним римским порядкам, где вся сила сосредоточивалась на территории с ясным расчетом сковать центр железным кольцом легионов.
В 1572 г. опричнина утратила свое первоначальное имя и стала называться двором. Она уже к этому времени успела обрести признаки правильно организованного государственного учреждения. Но в своих действиях новая система сохранила прежний характер управления. При исследовании какого-нибудь официального документа той эпохи с трудом можно решить, исходит он от опричнины или от земщины. Формально опричнина не уничтожала даже местничества. Она только уничтожала счеты его в собственных пределах. Опричнина действовала наравне с земщиной, причем та и другая были подчинены центральным учреждениям, ведавшим финансовыми и воинскими делами государства. В обеих системах администрации действовали дьяки. В их руках находилось все делопроизводство земщины и опричнины. Такую организацию можно предположить, опираясь на несомненный факт одновременного существования согласованной работы обеих систем. Этого достаточно, чтобы разрушить легенду, по которой роль опричнины ограничивалась политической полицией. В 1570 г., как свидетельствуют официальные документы, опричнина вместе с земщиной были созваны для совместного обсуждения вопросов, касавшихся литовской границы. Та и другая сторона были представлены своими боярами – делегатами. Обсуждение вопросов представителями земщины и опричнины происходило отдельно. Но решения их вполне совпали, что свидетельствует о том, что между обеими этими силами не было вражды и трений. В том же и следующем годах военные отряды опричнины и земщины действуют сообща и без вражды против татар.
Задача, поставленная Иваном, не нашла себе в опричнине полного разрешения. Для достижения цели Иван должен был устранить существовавшее в его государстве противоречие, заключавшееся в том, что государь, сделавшийся носителем самодержавной власти на демократических началах, должен был осуществлять ее при помощи аристократии. Социальное противоречие сводилось к тому, что государь, в поисках необходимых ему для удовлетворения честолюбивых замыслов средств, сковывал цепями рабства производительный класс людей, отданных служилому элементу – воинам и собирателям налогов.
Опричнина была бессильной уничтожить аристократию, она только нанесла ей чувствительный удар. Возможно, что намерения самого государя дальше этого не шли. Некоторые вельможи стали в ряды опричников и были обезоружены. Но помимо них система Ивана пощадила очень немногих представителей старого боярства. Например, во главе земщины Иван поставил двух князей: Ивана Федоровича Мстиславского и Ивана Дмитриевича Бельского. Оба они были совершенно безобидны и даже полезны Ивану. Что касается политического значения бояр, то оно было уничтожено опричниной. Это сказалось после смерти Ивана, когда руководящая роль перешла к таким безродным фамилиям, как Захарьины и Годуновы. Система переселений в опричнине была связана с массовыми казнями и конфискациями имущества. Чтобы пополнить образовавшуюся пустоту, правительство из крестьян, казаков и даже татар образовало значительный контингент служилых людей, явившихся могущественным орудием демократической нивелировки. Иван недаром писал Ваське Грязному, что его бояре, как и бояре его отца, привыкли изменять государю, поэтому он обращается к ним, мужикам, надеясь на их верность и преданность, на что Грязной отвечал, что царь, как Бог, может из малого великого человека сотворить.
Опричнина произвела целую революцию, которая не могла совершиться без некоторых потрясений. Она произвела изменения даже в положении низших классов, расторгая вековые отношения, существовавшие между ними и старыми господами. В городах и деревнях она ввела новый элемент и создала сельскохозяйственный и промышленный пролетариат, раздробив крупные земельные владения. Зависевшие раньше только от государства крестьяне теперь должны были подчиниться новым землевладельцам. Таким образом, опричнина содействовала косвенным образом развитию крепостного права. Ближайшим последствием было оскудение масс и усиление эмиграции их. С этой точки зрения создание Ивана не выдерживает критики. В скором времени, при столкновении с Польшей, обнаружились неблагоприятные последствия его реформы, хотя в некотором отношении она была необходима.
На практике опричнина привела к различным злоупотреблениям, что всегда бывало при кризисах подобного рода. Трудно указать в истории хоть одну такую эпоху, которая избежала бы их. Нельзя рассматривать опричнину под этим углом зрения и произносить над ней суровый приговор. Многими жестокостями запятнано и опозорено дело опричнины, что впоследствии закрыло и извратило в сознании потомства действительный характер и подлинную цель реформы. Касаясь этой стороны дела, историк должен заранее ожидать, что встретит известные преувеличения. Нельзя принимать без критической оценки те свидетельства, в которых изображаются ужасы опричнины. Эти свидетельства большею частью исходят или от заинтересованных лиц, как Курбский, или от предубежденных недоброжелателей, какими являются многие иностранцы. К сожалению, нам не достает средств для проверки всего этого материала. Однако я попытаюсь если не установить истину, то хотя бы подойти к ней поближе.
II. Террор
Иван оставил за собой право наказать некоторых бояр. Все понимали, что он это выполнит. Курбский был далеко, царь обрушился на его действительных и мнимых сообщников. Был казнен князь Александр Борисович Шуйский со своим сыном Петром и некоторые из их родственников: двое Ховриных, князь Иван Сухой-Кашин, князь Дмитрий Шевырев. Другие, как князь Иван Куракин и князь Дмитрии Немой, поплатились головой за вину, о которой у нас нет сведений. За казнями последовали ссылки и конфискации. Удовлетворив таким образом чувство гнева, Иван возвратился в столицу. По словам летописца, царь изменился до неузнаваемости, лицо его казалось чужим, волосы на голове и на лице выпали. Это известие есть плод воображения, старавшегося усилить мрачное впечатление страны. Подобно всем своим современникам, царь брил себе голову. Поэтому его плешивость вряд ли могла кого-нибудь поразить. Кроме того, до приезда в Москву царь пользовался хорошим здоровьем и не обнаруживал слабости.
Как уже упоминалось, царем были перехвачены письма из Польши, благодаря чему были скомпрометированы и взяты на подозрение некоторые лица, к которым направлялись эти письма. Между ними были старый Иван Петрович Челядин с женой, князь Иван Куракин-Булгаков, три князя Ростовских и несколько бояр. Их предали палачу, подвергли жестоким пыткам и казнили. Церковь, в свою очередь, подверглась общей участи. Единство интересов ее связывало с некоторыми жертвами нового порядка. Кроме того, ужасы опричнины давали ей часто повод к заступничеству за несчастных, что было правом, драгоценной привилегией и заслугой Церкви. Один из преемников московского митрополита Макария навлек гнев Ивана. Сам Макарий также ходатайствовал пред царем за некоторых лиц, подвергавшихся его гневу. Он действовал с большой осторожностью и имел успех. Он выступал на защиту Воронцова и, вероятно, Сильвестра. Ближайшим преемником Макария был Афанасий из Чудова монастыря. Он не имел смелости выступить на защиту несчастных и оставался безучастным зрителем первых зверств опричнины. В 1566 году по болезни он уступил свое место архиепископу казанскому Герману. Но тот не удержался на кафедре. Любимцы Ивана добились его удаления и назначения желательного для них кандидата.
Филипп, представитель знатного рода Колычевых, удалившийся от двора вследствие опалы своих родственников и принявший монашество, был настоятелем Соловецкого монастыря. Здесь он приобрел известность своими нравственными качествами и выдающимися способностями администратора. По мнению некоторых, Иван еще с детства знал и любил Филиппа. Теперь ему предложили занять пост московского митрополита. Филипп долго не соглашался принять предложенный сан. Он ставил условием своего согласия уничтожение опричнины. Однако он уступил и даже письменно обязался не вмешиваться ни в дела управления, ни в личную жизнь царя. Между тем жизнь его становилась все беспорядочней и разнузданней, вызывая всеобщее осуждение. Но Иван сам признал за новым митрополитом право заступничества за виновных, заявив ему, что долг святителя смягчать гнев царя. Между тем царь скоро начал избегать митрополита. Но они жили близко друг подле друга. Даже проживая в Александровской слободе, царь считал необходимым иногда наезжать в Москву и молиться у ее святынь. Встречи при этом были неизбежны.
В воскресенье 31 мая 1568 года царь вошел в Успенский собор с опричниками, переодетыми монахами. Царь по обыкновению попросил благословение у митрополита. Филипп молчал. Царь три раза повторил просьбу, но не получил ответа. К митрополиту обратились бояре. Филипп прервал свое молчание, и между ним и царем завязался к ужасу присутствовавших трагический диалог. Филипп в длинной речи обличал преступления и пороки Ивана. Царь напрасно старался прервать эти укоризны.
– Если души живые будут молчать, камни храма этого возопиют и осудят тебя, – говорил святитель.
– Молчи! тебе я говорю. Молчи и благослови нас, – повторял царь.
– Мое молчание грех на душу твою налагает и смерть наносит.
– Молчи! Подданные мои и ближние восстали против меня и замышляют гибель мою… Перестань противиться державе нашей или оставь твой престол.
– Я не добивался сана, не использовал деньги и интриги, чтобы достигнуть его, зачем ты лишил меня моей пустыни?
Иван овладел собой. Казалось даже, что в нем проснулись человеческие чувства. Но на другой день по его приказу был замучен в страшных пытках князь Василий Пронский, а в июле месяце произошло новое столкновение царя с митрополитом у Новодевичьего монастыря. Это решило судьбу Филиппа. Епископы Новгородский, Суздальский и Рязанский выразили постыдное желание устроить над Филиппом суд. Главным свидетелем против митрополита выступил его преемник в Соловецком монастыре игумен Паисий. Филипп хотел было сложить с себя знаки своего достоинства, не дожидаясь решения этого суда. Иван воспротивился.
– Обожди! Ты не должен быть сам себе судьею! – сказал он ему.
На другой день он повелел ему служить обедню, как и всегда. Это было в Михайлов день. Между тем суд уже приговорил митрополита к вечному заточению в монастырь. Царь остался верен своей привычке к эффектам и готовил театральную сцену. Во время богослужения опричники ворвались в собор, сорвали с митрополита облачение, надели на него рваную рясу и увезли. При этом заметали за ним след своими метлами и хлестали ими Филиппа. Он был заточен в Тверь. На следующий год по пути в Новгород Иван послал к нему самого кровожадного из своих приспешников – Малюту Скуратова. Царь еще осмеливался просить благословения у узника! Никто не знает, что тогда произошло. Некоторые утверждают, что Скуратов положил конец бурной сцене тем, что задушил бывшего митрополита. По другим сведениям, узник был увезен в Александровскую слободу и там был сожжен живым. После смерти Ивана тело его было перевезено в Соловецкий монастырь и сделалось предметом поклонения. В 1652 г., при Алексее Михайловиче, он был причислен к лику святых. До настоящего времени толпы поклонников стекаются к его мощам в Успенский собор, где началось его мученичество.
Решение Ивана поражать и не щадить никого все усиливалось. Он уже не мог допустить, чтобы кто-нибудь становился между ним и тем, кто мешал ему. Он начинает наносить удары даже собственной семье.
Когда он упоминал в споре с Филиппом о восставших против него родных, он имел в виду двоюродного брата Владимира Андреевича. Еще в 1563 г. Иван заподозрил его в заговоре, сделал ему публичный выговор и заставил отказаться от всех приближенных. Даже мать его Евфросинию постригли насильно в монахини. В 1566 г. он лишил его удела, дав ему за Старицу два неважных местечка – Дмитров и Звенигород. По утверждению иностранного летописца, этот князь в 1569 г. собирался поступить на службу к польскому королю. После этого он исчез. Был ли он задушен, обезглавлен или отравлен со всеми своими домочадцами тем ядом, который будто бы приготовил для царя, – неизвестно, свидетельства не согласуются. Таубе и Крузе утверждают, что Иван присутствовал при агонии всей семьи Владимира Андреевича. Потом он забавлялся тем, что смотрел, как дворовых женщин раздевали, выгоняли на улицу ударами плетей, стреляли по ним и рубили их палашами, оставляя тела их на растерзание птиц. Это свидетельство весьма сомнительно. Старший сын Владимира был жив еще в 1572 г. О нем упоминает Иван в завещании, относящемся к тому времени. Что касается Евфросинии, то Иван не возражает Курбскому, который говорит, что она была взята из монастыря и утоплена.
Законом всякого террора является его прогрессивное возрастание. Разгорающиеся страсти вместе с притупившейся восприимчивостью требуют все более сильных и ужасных эффектов. Владимир, быть может, был изобличен в каких-нибудь преступных переговорах с Польшей. В следующем году целый город поплатился за подобное подозрение. Какой-то бродяга Петр, по прозванию Волынец, имевший неприятности с новгородскими властями, донес на жителей этого города, что они хотят предаться Сигизмунду-Августу и написанный договор хранится за иконой Божией Матери в храме св. Софии. На Руси до XVIII в. охотно прибегали к подобного рода тайникам. Петр Волынец хотя и не заслуживал доверия, но случаи прежних времен придавали его доносу некоторое значение. Вольный Новгород еще раньше проявлял тяготение к Литве и Польше. Когда дело коснулось его независимости, он стал под покровительство короля Казимира, выразив ему свою покорность. Действительно, в указанном месте был найден документ, о котором говорит доносчик, и на нем были подлинные подписи архиепископа Пимена и многих именитых граждан. Началось следствие. Подробности его приведены у Карамзина.[23] Оно обнаружило сообщников, между которыми были даже новые любимцы царя, как, например, Басманов, казначей Фуников и дьяк Висковатый. Заговорщики задумали передать Литве Псков и Новгород, а потом с помощью Польши посадить на московский престол вместо Ивана Владимира. Самое дело едва ли было в руках Карамзина. В его время оно лишь упоминается в архивных инвентарях. Надо полагать, что оно уже тогда исчезло. Пред нами новая загадка. На этот раз Иван мстил ужаснейшим образом, он превзошел все, что в этом роде было на Руси до него и в его царствование. Месть эта если не имела оправдания, то имела объяснение.
Царь нередко посещал Новгород, и его отношения к духовенству и особенно к архиепископу не оставляли желать ничего лучшего. Пимен только что гостил в Москве 15 недель и увез с собой значительную сумму денег, дар царя на обновление одного храма. Ничто не предвещало грозы, разразившейся над городом в январе 1570 г. В холодное зимнее время Иван собрался в поход, взяв с собой опричников и целое войско. Уже на границе Тверской губернии началась военная экзекуция, пред которой бледнели ужасы первого ливонского похода. Последовал систематический разгром всей области: от Клина до Новгорода царь оставил за собой пустыню. 2 января его передовые отряды показались под стенами города и окружили его со всех сторон. Пригородные монастыри были преданы разграблению и до 500 монахов были уведены. На другой день опричники проникли в город, собрали всех священников и дьяконов и поставили их рядом с монахами на правеж. Их били с утра до вечера, требуя по 20 р. выкупа за каждого. Как можно судить по документам, между ними нашлись счастливцы, которые избежали пытки, уплатив требуемую сумму. Других ждала страшная участь. Царские приставы рыскали по домам и сгоняли жителей в место, обнесенное оградой и охраняемое войсками. В пятницу 6 января прибыл сам Иван с сыном и 500 стрельцов. Он приказал бить палками до смерти всех монахов, стоявших на правеже. Трупы их были развезены по монастырям и там погребены.
Наступала очередь белого духовенства. В воскресенье утром перед обедней архиепископ вышел с крестным ходом навстречу царю на волховский мост и собирался благословить его. Иван не принял благословения и назвал его «волком хищным». Но все-таки приказал ему служить обедню у св. Софии. Он намеревался повторить сцену расправы с Филиппом. Царь принял даже приглашение отобедать у владыки. Он казался веселым и кушал с охотой. Вдруг среди трапезы он громко вскрикнул. По этому знаку опричники принялись исполнять то, что им было заранее приказано. Весь дом архиепископа подвергся разгрому. С него самого сорвали одежду и вместе с челядью бросили в темницу. В следующие дни террор достиг ужасающих размеров. На главной городской площади было сооружено подобие трибунала, окруженное орудиями пыток. Царь приступил к быстрому суду. Горожан приводили сотнями, пытали, жгли на малом огне с утонченными приемами, затем почти всех приговаривали к смерти и везли топить. Окровавленные жертвы привязывались к саням и их по крутому откосу спускали к быстрине, где Волхов никогда не замерзал. Несчастные погружались в пучину. Младенцев топили, привязав их к матерям. Опричники с пиками стояли на лодках и наблюдали, чтобы никто не спасся.
По словам третьей новгородской летописи, избиение длилось пять недель, и редкие дни на тот свет не отправлялось человек 500–600. Иногда число жертв возрастало до полутора тысяч в день. Первая псковская летопись говорит, что в общем погибло около 60 000 человек обоего пола. Цифры эти кажутся неправдоподобными. Для статистики Ивановых казней можно пользоваться документами, исходящими от него самого. Документы согласуются с показаниями Курбского и некоторых летописцев. Документы, о которых идет речь, – это синодики, род поминаний, рассылавшиеся Иваном по монастырям, чтобы монахи молились по убиенным. Подобно Людовику XI, Иван проявление своей свирепости всегда сопровождал педантичным соблюдением обрядовых форм. Что касается Новгорода, то список, сохранившийся в Кирилло-Белозерском монастыре, приводит только полторы тысячи имен. Другой синодик, принадлежащий Спасскому монастырю в Прилуках, говорит нам о том, что сохранившиеся таким образом имена принадлежали только именитым гражданам. Гуаньино и Одерборн говорят в том же смысле о 2 780 убитых новгородцах, не считая простонародья.
Как бы то ни то было, отвратительная резня достигла ужасающих размеров, и когда Ивану больше некого было убивать, он обратил свою ярость на неодушевленные предметы. С особым зверством обрушился он сначала на монастыри, предполагая там измену. По той же, вероятно, причине он принялся уничтожать торговлю и промышленность этого большего города. Все лавки в городе и в пригородах, а вместе с ними и дома были разграблены и разрушены до основания. При этом разрушении присутствовал сам царь. Опричники же, если верить летописям, рыскали кругом верст за 200–250 от Новгорода и везде делали то же самое.
Наконец, когда уже больше было нечего уничтожать, Иван приказал привести к нему именитейших новгородцев, оставшихся в живых, по определенному числу душ от каждой улицы. Перепуганные предстали они пред государем, ожидая для себя неслыханных казней. Но царь взглянул на них милостивым оком и обратился с речью, предлагая им отбросить всякий страх и жить мирно, моля Бога о том, чтобы Он хранил царя и его державу от изменников, подобных Пимену.
Это было прощанье Грозного с Новгородом. В тот же день он отбыл и увез с собой архиепископа, всех священников и диаконов. Хотя они и не откупились от правежа, но все-таки избежали участи, постигшей монахов.
Новгород никогда уже не оправился от нанесенного ему удара. Вместе с лучшей частью его населения погибло и его благосостояние. Иван преступил всякую меру. Правда, аналогичные случаи имели место приблизительно в ту же эпоху и на Западе, Возьмем, например, повествование о разгроме Льежа Карлом Смелым в 1468 г. Можно подумать, что Иван был только подражателем. Мы читаем у Мишле: «Самым ужасным в уничтожении целого племени было то, что это не была резня после приступа, вызванная яростью победителя, а длительная экзекуция. Находящихся в домах людей сторожили, а потом бросали в Мезу. Прошло три месяца, а людей все еще топили… Город был большей частью сожжен».[24]
Вот что говорит Анри Мартен, ссылаясь на Коммин, Жана де-Труа и Оливье Деламарш: «Женщин-монахинь насиловали, а потом убивали. Убивали священников перед алтарем… Все пленники, которых пощадили солдаты, были повешены и утоплены в Мезе».[25]
Копия походила на оригинал. Даже число жертв указано – более 50 000. Сходна даже внешняя обстановка: резня происходила зимой – в ноябре и декабре.
Из Новгорода Иван двинулся к Пскову и остановился в одном пригороде. Всю ночь звонили в колокола. Зловещее бодрствование! Однако на этот раз наказание ограничилось общим грабежом. Народное воображение приписало неожиданную милость царя заступничеству одного блаженного, которыми тогда была полна московская земля. Юродивый Николай Салос будто бы протянул Ивану кусок сырого мяса. «Пост!» – закричал ему Иван. – «Пост?.. А ты собираешься пожирать человеческое мясо!» – Вероятнее то, что пресыщенного казнями Ивана обезоружила покорность жителей. Но и из Пскова, как из Новгорода, многие семьи были переселены вовнутрь страны. В этом Иван опять-таки только подражает своим знаменитым предшественникам. «Людовик XI поклялся, что не будет больше Арраса, что все жители его будут изгнаны и им позволят даже увезти с собой их добро, а из других провинций, до самого Лангедока, будут взяты семьи и разные ремесленники и ими будет заселена страна».[26]
Я должен прибавить, что вскоре после описанных событий поляки осадили Псков и встретили геройское сопротивление. Не поступил ли бы город иначе без этого урока верности? Сомнение вполне позволительно. Насильно присоединенные к Москве, нарушившей их обычаи и интересы, оба города только из страха исполняли свои новые обязанности.
Возвращаясь в Москву, Иван пожелал устроить себе торжественный въезд в столицу, как после счастливого похода. Ко всему был присоединен шутовский маскарад, подобный тем, какие любил впоследствии Петр Великий. Впереди ехал верхом на быке шут, за ним следовал во главе опричников царь, украшенный их эмблемами – метлой и собачьей головой. В Москве Иван занялся разбором дела многочисленных соучастников новгородской и псковской измены. На это ушло немало времени. Только 25 июля 1570 г. царь со своими подданными должен был присутствовать на Красной площади при пытке виновных. Их насчитывали до трехсот. Замученные и истерзанные, еле живые вышли они из застенка. К удивлению Ивана площадь была пуста. На этот раз против обыкновения ничто не привлекало зрителей: ни жаровни, ни раскаленные клещи, ни железные когти и иглы, ни веревки, которыми перетирали тело пытаемых, ни котлы с кипящей водой. В Москве и Петербурге до XVIII в. ни одно зрелище не привлекало столько любопытных, как пытка. Но при Иване зрелище это повторялось слишком часто, рука палача становилось очень длинной. Все стали прятаться. Царь разослал по городу глашатаев, выкрикивавших: «Идите! не бойтесь! Никому ничего не будет!» Из подвалов и чердаков появились наконец необходимые зрители. Иван начинает длинную речь. «Мог ли он не карать изменников?.. Но он обещает быть милостивым – и пощадить из 300–180 осужденных».
Остальные же пусть поплатятся за всех. Грозный был виртуозом в искусстве пытки и умерщвления. Но и в этом он только следовал примеру людей его времени, воображение которых вдохновлялось произведениями духовной литературы, образчиком которой могут служить жития святых, изданные в 1902 г. братьями Успенскими. Они особенно возбуждали чувство жестокости. Гуаньино подробно говорит о мучениях, которым в этот день был подвергнуть дьяк Висковатый. Его повесили за ноги и разрубали, как мясную тушу. Казначея Фуникова обливали поочередно то кипятком, то ледяной водой. Кожа с него сошла, как с угря.
Прежде, чем вернуться в свой новый дворец, где он теперь жил, предоставив Кремль земщине, Иван заехал в дом Фуникова и увел оттуда жену казначея, молодую и красивую сестру князя Афанасия Вяземского. За то, что она не хотела или не могла сказать, где муж ее спрятал деньги, царь велел раздеть ее на глазах ее пятнадцатилетней дочери, посадить верхом на веревку, протянутую между двумя стенами, и протащить ее несколько раз от одного конца до другого. После этого ее отправили в монастырь, но она не смогла пережить ужасной пытки и умерла. Брат ее был несколько лет доверенным лицом при царе, который только из его рук соглашался принимать лекарство. Теперь и его отдали в руки палача. Главный любимец царя, Басманов, также не избежал насильственной смерти. По некоторым сведениям он был убит по приказанию Ивана царевичем Федором, будущим наследником престола. Пимена увезли сначала в Александровскую слободу, где им забавлялись опричники некоторое время, а потом он был отправлен в город Венев Рязанской области.
Итальянец и католик Гуаньино, собиравший сведения для своей скандальной хроники в Польше, мало заслуживает доверия. Но и англичанин Горсей дает нам такие же подробности ужасных пыток. Он видел, как князя Бориса Телепнева посадили на кол. Он мучился на нем в течение пятнадцати часов, а перед его глазами стрельцы насиловали его мать, пока она не умерла тут же. Но тот же Горсей говорит и о 70 000 убитых в Новгороде. Дальше я выскажу несколько соображений относительно этих иностранных свидетельств, которыми мы принуждены пользоваться за неимением других. Многие историки, доверяя им, пришли к заключению, что Иван превзошел Нерона и Калигулу и что он в эту пору был на краю безумия и даже сумасшествия. Я высказал уже свое мнение относительно последнего пункта. Прибавлю, что сам Грозный дал нам указание на состояние его души в это время. Я уже упоминал о его завещании 1572 г. Это произведение глубоко и болезненно пораженного в своих чувствах человека, но далеко не безумного. Как всегда, он ищет лирических эффектов, видит вещи и передает впечатления в преувеличенном виде. Его слова нельзя принимать буквально.
Но его старание и искусные приемы, к которым он прибегает, исключают, по крайней мере в этот момент, предположение о безумии. Слишком умело он жалуется, горюет, защищается, чтобы его можно было считать лишенным рассудка. Он не чувствует себя в безопасности на престоле и не уверен в будущем своего рода. Он чувствует себя изгнанником в своем царстве и не видит конца борьбы с лютыми врагами. Силы его ослабли, раны душевные и телесные бесчисленны и нет у него никого, кто бы их исцелил, утешил и пожалел бы его. Ему заплатили злом за добро и ненавистью за любовь. Он склонен видеть в этом проявление гнева Божия, поразившего его за частое попрание закона и осуждающего на скитание вдали от столицы, откуда выгнали его себялюбивые бояре. Быть может, его сыновьям и посчастливится пережить это тяжелое время. Составляя свое завещание, он желает дать им несколько полезных советов. Собственно, он еще и не собирается умирать, хотя смерть была бы для него сладкой и желанной. Он не предполагает, что ему суждено вкусить этого блаженства раньше, чем он нищенской жизнью искупит свои грехи. Не бред ли это? Нет. Его советы носят на себе печать светлого и твердого ума. Иван везде видит врагов и старается своих сыновей предостеречь от их козней, советует им лично входить во все дела и никогда ни в чем не доверять другим, потому что другие будут сами властвовать, а им останется только видимость власти. Так может говорить только великий мастер в искусстве властвования, а не безумец.[27]
