Казимир Валишевский
Иван Грозный

Опала Сильвестра и Адашева распространилась и на их друзей, между прочим на князя Дмитрия Курлятева и других менее знатных представителей той же группы, их казнили и целыми десятками отправляли в ссылку. В числе их Курбским упоминается и князь Михаил Воротынский, сосланный в 1550 г. в Белоозеро. В 1564 г. он был вызван оттуда, но вскоре снова был отправлен на прежнее место. По словам Курбского, этот вельможа, прославившийся во многих битвах, был подвергнуть пытке при допросе. Его жгли на медленном огне. Сам царь подгребал своим посохом к его телу горящие угли. После этого Воротынский будто бы умер по дороге в Белоозеро. В наших руках находятся официальные документы, из которых видно, что этот заточник жил в довольно комфортабельной обстановке. Он жалуется, что ему не присылают рейнских и французских вин, полагающихся ему по праву. Требует себе различных припасов: свежей рыбы, изюму, лимон, черносливу. Это нужно ему для него самого, его семьи и двенадцати слуг, содержащихся, как и он, на государственный счет. Как видим, заточение Воротынского мало напоминало адские муки. Правительство Ивана с подобными людьми обходилось слишком гуманно. Трудно допустить, чтобы до ссылки их подвергали таким страшным мучениям.

В документах, относящихся к многочисленным процессам, связанным с делом Сильвестра и Адашева, нигде не упоминается ни о пытках, ни о казнях. Главным мотивом обвинения чаще являются попытки к «отъезду». Но дело обыкновенно оканчивалось предупредительными мерами. Обвиняемый обязывался не покидать государства и представить поручителей. Так было, например, с князем Василием Михайловичем Глинским в 1561 г., в следующем году с Иваном Дмитриевичем Бельским, представившем письменное поручительство 29 знатных лиц, за которых ручались в свою очередь 120 других лиц.

В разбирательстве подобных дел заключалось скрытое признание старинного права, на которое могли ссылаться обвиняемые. В принципе это право оставалось как бы не нарушенным, хотя в действительности оно уже утеряло свой смысл, но оно все еще продолжало существовать, являясь аналогией той свободы, которую еще сохраняли вечно переходившие с одного места на другое крестьяне. С XV века стало развиваться широкое эмиграционное движение, увлекавшее все классы общества. Совершалось оно из Московского государства в Польшу и обратно.

При дворе Ивана было много потомков Гедимина, при варшавском же дворе находился целый легион Рюриковичей. Женою князя Ольгерда была тверская княжна, поэтому множество польских родов, происходивших от этого литовского князя, было связано узами родства с известными русскими домами. Предки князей Одоевских, Бельских, Воротынских делились между обоими государствами. Одни из них служили Казимиру, другие – Ивану III. Мстиславские выехали из Литвы только в 1526 г. Там на их место водворились Чарторижские, один из родственников которых был некогда наместником псковским. В 1521 г. в Литву бежал последний рязанский князь. За ним последовали представители знатнейших московских родов – Бельский, Ляцкий, Вишневецкий, Шереметьев.

Это движение непрерывно продолжалось, и Грозный некоторое время колебался принять против него решительные меры. Иван Дмитриевич Бельский был отпущен на поруки, но скоро снова повторил попытку бежать. Царь простил его и на этот раз. В 1464 г. Иван Васильевич Шереметьев пытался сделать то же самое. Курбский говорит, что его за это подвергли пытке и заковали в железо, а его брат Никита был задушен по повелению Ивана. О Никите мы ничего не знаем, а что касается Ивана Васильевича, то некоторое время спустя он снова исполнял свои служебные обязанности. Только много лет спустя он был действительно сослан в Белоозеро, где, по-видимому, устроился довольно комфортабельно.

Все эти подробности необходимы для того, чтобы понять эпизод, тождественный с вышеприведенными случаями, но имеющий большую важность, потому что героем его явился недюжинный человек.

III. Бегство Курбского

Родившийся в 1528 г., князь Андрей Михайлович Курбский происходил от старых смоленских и ярославских князей, вел свою родословную от Владимира Мономаха и принадлежал к старшей ветви Рюриковичей. Опала друзей Курбского, Сильвестра и Адашева, отразилась и на его судьбе. После поражения при Невеле, неудачных и даже несколько подозрительных сношений со шведами по поводу уступки Гельмета, отношение к нему заставило Курбского подумать об отъезде из пределов Московского государства. В 1564 г. он решился на такой шаг, уверяя, как и другие, что сделал это под угрозой неминуемой беды. Оставаясь во власти Ивана, он рисковал своей головой. Польский король принял знатного перебежчика радушно. Он занял в Польше видное положение, вполне соответствовавшее его происхождению. Курбский, находясь на службе у своего нового государя, решился поднять оружие против своей родины. Он прожил в Польше 19 лет, но не приобрел ничьего расположения. О нем сложились легенды. Всем известен рассказ о Василии Шибанове, привезшем будто бы царю первое письмо князя.

Быть может, некоторые даже видели картину, изображающую Ивана, который принимает гонца: царь слушает чтение письма, опершись на свой посох, наконечником которого он пригвоздил к полу ногу Шибанова. В Москве есть книгопродавец, носящий это имя, прославленное легендой. Он и теперь еще печатает на своих изданиях оттиск с этой картины. Но, к сожалению, в исторических фактах она не находит никакого подтверждения. Курбский бежал в Польшу без Шибанова. Шибанов вместе с другими слугами бежавшего князя был схвачен и подвергнуть пытке. На эшафоте он выказал преданность своему господину и геройское мужество, он не только не отрекся от него, а даже выступил на его защиту. Письма Курбского доставлялись, вероятно, иным способом. Трудно было бы найти гонцов, которые рискнули бы передать письмо царю. Эти послания, как и ответы царя, предназначались для широкой гласности. Одно из писем царя заключает в себе 60 страниц. Ради одного Курбского царь не стал бы тратить столько энергии. Этот публичный характер переписки Ивана с Курбским возвышает ее над уровнем банальности и составляет главный ее интерес, не теряющий силы и до настоящего времени.

В Польше, приютившей князя, у него было достаточно досуга. Он и пользовался им для того, чтобы написать упомянутую уже историю Ивана. Сочинение это представляет сплошной обвинительный акт против личного управления Грозного и панегирик совету царя. Курбский с определенным расчетом делит все царствование Ивана на две части. Первый, блестящий, период простирается до опалы Сильвестра, Адашева и Курбского, после чего начинается второй – пора несчастий, преступлений и бесславия. Для своих целей Курбский прибегает к вымыслам. В перечислении злодейств Ивана можно отметить немало ошибок. Впрочем, некоторую часть обвинений признавал молчаливо или открыто и сам Иван. Некоторые же подтверждаются свидетельством других документов. Курбский пробовал свои силы даже в области церковной истории. Направление этих попыток было несколько неожиданным, если принять во внимание прошлое русского вельможи. На родине он был связан узами дружбы не только с Максимом Греком, но и с тем самым Артемием, который был уличен в ереси на соборе в 1531 г. В Польше Курбский стал лицом к лицу с католической пропагандой, угрожавшей его единоверцам. Это сделало его самым непримиримым и мрачным сторонником православия.

Одновременно с религиозным настроением в Курбском проявилось национальное чувство. Один польский поэт в своих стихах сравнивает родину со здоровьем: ее начинаешь ценить только тогда, когда утратишь. Раз Курбский послал князю Острожскому славянский перевод одной речи Ивана Златоуста. Каково же было его негодование, когда этот магнат, будучи православным, несмотря на подданство королю, перевел эту речь на «варварски» польский язык! Курбский вступил в ожесточенную полемику с литовскими сторонниками Федора Косого и других русских ересиархов, бывших когда-то его друзьями. Он боролся и с иезуитами, называя их волками, которых пускают в овчарню, и не хотел примириться с ними даже тогда, когда они выступали против протестантов. Чтобы лучше бороться с «волками», он, хоть и поздно, принялся изучать латынь. По его настоянию один из его товарищей по изгнанию молодой князь Оболенский оставил жену и детей и уехал учиться сначала в Краков, а потом в Италию. До нас дошли некоторые плоды многообразной деятельности Курбского – переводы отрывков из творений Ивана Златоуста и Евсевия, а также предисловие к «Новому Маргариту».

Прежде чем написать все эти вещи, Курбский начал переписку с Иваном, напоминал ему о своих заслугах и обидах, упрекал его в злоупотреблении властью, обличал его порочную жизнь и недостойных любимцев, развратников, как Басманов, кровопийц, как Малюта Скуратов. Но главный вопрос, заключавшейся в несогласии между царем и известной общественной группой, оставался в стороне незатронутым, что значительно ослабляет историческую ценность переписки Курбского. Нужно помнить, что этот изгнанник вызвал на литературный поединок самого царя всея Руси. Он обобщил значение постигшей его опалы и питаемых им мстительных чувств. Личный конфликт с царем приобрел в его изображении значение великой борьбы между прошедшим и будущим, между старым и новым порядком, между враждующими двумя линиями дома Рюрика. Этот литературный памятник открывает собой целую эпоху в русской истории. Вместе с ним великая северная держава выступает на сцену новой истории.

Иван мог и пренебречь вызовом Курбского. Казалось, что его гордость и должна была заставить его принять именно такое решение. Однако темперамент и стремление нового человека вовлекли его в полемику, благодаря чему мы имеем не только важный исторически документ, но и знакомимся с замечательным писателем, каким был Иван. Правда, он очень словоохотлив, часто неясен, говорит о посторонних предметах. Нельзя говорить о красоте его стиля, но он вносит в полемику вдохновение, пыл, силу. Его слова и замечания бьют в цель, как стрела. «Зачем ты за тело продал душу? Побоялся смерти по ложному слову твоих друзей?» Прибавьте к этому обширную эрудицию, которую Иван проявляет в своей переписке. Вы чувствуете в нем ученого. Доказывая, что государь должен слушать своих советников, Курбский ссылается на Священное Писание, а разве он забыл Моисея? Курбский объявляет преступными казни, совершающаяся по повелению Ивана, а что делал царь Давид? Относительно отъезда и других привилегий, защищаемых Курбским, как достояние всех людей его круга, Иван благоразумно не говорил ничего. Он свое внимание обращает лишь на политическую теорию абсолютной власти государя. «Мы свободны наказывать и награждать, кого хотим, и ни один государь русский никогда никому не давал отчета в своих действиях».

Я уже отметил в политической жизни Москвы XVI в. явление, к которому мне еще придется вернуться. Я говорю о молчаливом соглашении, которое как бы заключили деятели той эпохи с целью прикрывать действительность приемами показной политики. Такая система часто спутывает события, лица и роли. Иван и Курбский, вступив в публичный поединок, старались не отступать от тактики умолчаний. Они не хотели снимать с действительности те покровы, под которыми наносили друг другу жестокие удары. Защищаясь против массы цитат, которыми царь засыпает своего противника, Курбский ссылается на превосходство своего литературного образования. Он стыдил царя, что тот шлет неграмотные послания в страну, где много людей, хорошо знающих грамматику, риторику, диалектику и философию. В этом можно видеть указание на гласный характер переписки царя с Курбским, но оба они тщательно избегали называть главные предметы спора своими именами.

Неизвестны даты первых трех посланий. Четвертое же сам Иван пометил Вольмаром. Очевидно, оно было написано сразу после взятия этого города в 1577 году. Царь не упустил случая извлечь из этой победы аргумент для себя. Ему очень хотелось подчеркнуть, что она досталась ему без всякой помощи Курбского и его друзей. В ответном письме Курбский ссылался на Цицерона, но противник молчал. Курбский шлет новое послание. Ответа нет. На сцену выступил Баторий: у царя явились новые заботы.

Среди своих соотечественников противник Грозного находил как защитников, так и обвинителей. В настоящее время в России преобладают первые. В ожидании статуи, которая, без сомнения, украсит со временем какую-нибудь московскую площадь, они сооружают литературный памятник в честь этого героя. К числу апологетов Курбского относится ученый автор «Истории русской литературы» Пыпин,^[20] а также более ранний его биограф.^[21] Для них Курбский при всех его недостатках является выдающимся представителем идей, усвоенных Россией XVI в. Он служит показателем культурного уровня, до которого мог подняться русский человек того времени. Не нужно забывать, что русское общество жило в отдалении от источников западной цивилизации и в своих исканиях истины было подавлено правительственным террором. Как воин, Курбский не щадил своей крови на защиту родины. Но он был к тому же и образованным человеком, старавшимся расширить тот круг познаний, которым довольствовались его соотечественники. Он был первым русским публицистом и первым гражданином своего отечества в полном смысле этого слова; его увлекала идея прогресса, и он смело возвышал свой голос против грубого деспотизма.

Эти мнения лестны для Курбского, но они нуждаются в критической проверке. Деятельность Курбского в московском государстве далеко еще не выяснена полностью. Лучше известно то, что относится к его пребыванию в Польше, а то, что знаем мы о Курбском из этой эпохи, говорит далеко не в его пользу. В своем изгнании он был обеспечен приличными владениями и доходами. Как господин, он был ненавидим своими слугами. Как сосед, он был самым несносным, как подданный – самым непокорным слугой короля. Он переводил Златоуста и восставал против деспотизма, но себе позволял злоупотребления властью не менее чудовищные, чем те, в которых был повинен Иван. Например, он сам сажал евреев в темницы, наполненные водой с пиявками. Вздорил он со всеми, не исключая даже короля, который вовсе не был тираном. Он постоянно противился всякой власти даже тогда, когда ему приходилось платить налоги.

Курбский воплощал в себе ту группу московских людей, с которой пришлось бороться Ивану. Эти люди были доступны культурным влияниям, им были свойственны некоторые стремления к свободе, но то и другое они понимали в узком смысле, применительно к своим эгоистическим интересам привилегированного сословия. Некоторые отрицали, что Курбский примыкал к боярству, защищавшему свои устарелые права и привилегии. Но разве сам Курбский не заявлял своих прав на Ярославское княжество? Переходя в Польшу, он являлся корыстолюбивым карьеристом. Король предоставил ему Кревскую старостию, десять сел с 4000 десятин земли в Литве, город Ковель с замком и 28 селений на Волыни. Король думал, что этим возмещает потери, понесенные вследствие бегства с родины Курбского.

Допустим, что опальный вельможа Ивана стремился лишь защитить против посягательства государственной власти и расширить свои наследственные права – участие в совете царя или подача голоса при обсуждении государственных дел, право боярина служить царю лишь в той мере, в какой ему угодно было. При всем своем сочувствии прогрессу Курбский, таким образом, является политически отсталым человеком: он защищал начала, «завещанные глубокой стариной». У него были свои идеалы, но в них он сходился, быть может и незаметно даже для самого себя, с Польшей, которую он ненавидел и презирал, несмотря на то, что ел ее хлеб. Эти идеалы оказывались уже анахроническими даже на их родине – Польше. Они были опасны и гибельны. Перенести их на московскую почву было невозможно. Здесь они сталкивались с другими понятиями и нравами и превращались в полное отрицание государства, что выражалось в отказе от службы, бегстве за границу и предательстве родины. Курбский напрасно старался представить Ивана гонителем угнетенной невинности. В народном же творчестве Иван и доныне остается искоренителем крамолы на русской земле. Истребляя бояр, он казался защитником убогих и немощных. Эта легенда требует объяснений. Большинство русских историков не хотело допустить и мысли, что на стороне Грозного был сам русский народ. Что же сделал Иван для крестьянской массы? До него люди эти были свободными земледельцами, теперь они оказались полурабами, в скором времени окончательно утратившими свободу. Прикованные к жалкому клочку земли, они при Иване несли более тяжелое бремя, чем раньше. Государство все более и более эксплуатировало крестьянскую массу, из-за непрерывно растущих его потребностей. Но этот народ, нищету и бесправие которого увеличил Иван, воспевал и превозносил его. Когда страдания становятся невыносимыми, всякая перемена кажется благодеянием, хотя бы она и ухудшала положение. В 1582 г. крестьяне польских владений, предоставленных Курбскому, открыто заявили жалобу на своего нового господина. Жалоба была признана справедливой. Это было в Польше. Можно представить себе, как он пользовался своей властью и распоряжался судьбой крестьян в своих родовых вотчинах у себя на родине! Таких владельцев были тысячи. Курбский ведь еще слыл либеральным человеком! На этой ненависти народа к притеснителям-боярам и созидалась популярность Ивана среди угнетенных масс.

Курбский умер в Ковеле в мае 1583 г. Его семья уже успела принять католичество в Польше. Вернувшись на родину, она снова приняла православие и вымерла в 1771 г. В борьбе между старым и новым порядком Курбский был самым блестящим защитником прошлого. Но признать его героем или мучеником нельзя. Я хотел показать, с какими противниками пришлось меряться Ивану силами.

Глава вторая
Опричнина

Вымысел и действительность драмы. Террор. Царь Симеон. Историческая оценка опричнины.

I. Вымысел и действительность драмы

Многие из моих русских и некоторые из французских читателей знакомы с приключениями князя Серебряного по рассказу гр. Алексея Толстого. Возвращаясь в Россию из посольства в другое государство, герой романа встречается с отрядом вооруженных людей, по внешности и поступкам представляющих настоящих разбойников. На глазах князя Серебряного они грабят деревню, подвергают людей насилиям и убивают их. Князь вмешивается в побоище. Скоро его самого схватывают, и он узнает, что его обвиняют в преступлении против царских людей. Воображаемые разбойники оказываются царскими слугами, а их бесчинства обычным явлением нового политического строя. Провинившегося князя приводят в новую резиденцию царя, в Александровскую слободу, где он делает новые ужасные открытия. На царском дворе он видит медведей, которыми травят пришлый люд. Наконец, избежав пытки, он попадает на царский пир. В столовой зале заседают царские клевреты, переодетые чернецами, сам царь, зловеще усмехаясь, наделяет гостей кубками с отравой. Нога скользит в крови. Воздух насыщен опьяняющим запахом бойни. Гул веселых голосов охмелевших гостей смешивается с раздирающими душу воплями жертв, мучимых тут же рядом в застенках. Этот дворец напоминал ад или бойню. Серебряный начинает догадываться, что это царь тешится такими страшными забавами. Изображая эту картину, автор не создавал ее своим воображением. Гр. Алексей Толстой заимствовал у исторической науки, в лице самых блестящих ее представителей, и свой рисунок, и краски. В изображении Карамзина, Соловьева, Костомарова, Ключевского, Михайловского опричнина является кровавой эпопеей бессмысленных убийств, совершавшихся по повелению царя для его забавы. Исполнителями его приказаний являлись люди без стыда и совести. Со своими страшными эмблемами – собачьей головой и метлой у луки седла – они скачут по большим дорогам, грабят и убивают. Обрызганные кровью, они везут свою богатую добычу в Александровскую слободу. Здесь ко всем своим преступлениям они прибавляют еще одно – кощунство: облекшись в черные рясы, они вместе со своим игуменом, царем, предаются самым гнусным оргиям.

На смену указанным историкам явились другие, занявшиеся тем же вопросом. Они пришли к совершенно иному пониманию опричнины. Эта волнующая историческая загадка нашла у них новое объяснение. За ошеломляющей обстановкой и ужасными формами они увидели некоторую руководящую идею, зрело обдуманный план, проводимый с последовательностью и настойчивостью. В деятельности создателя опричнины Грозного они увидели обширную программу хозяйственных, социальных и политических преобразований. Осуществлялась эта программа недостойными средствами, но это, быть может, было неизбежно. Надо заметить, что вопрос об опричнине до сих пор так и остается загадкой. Историки старой школы в понимании опричнины допустили тройную ошибку: они приняли внешнюю сторону ее за действительность, подробности за существенное, часть за целое.

Для пояснения этой мысли приведем пример. Допустим, что вся история французской революции сведена к изображению отдельных сцен или личностей из клуба якобинцев, тюрьмы Тампль и Национальной площади. Такое пояснение эпохи великих событий вполне бы соответствовало изображению десятилетнего периода в правлении Ивана Грозного. Самый необходимый документ для истории этой эпохи остается для нас неизвестным. Я говорю об учредительной грамоте опричнины. Она хранится в государственном архиве, но до сих пор не издана и даже недоступна для исследователей. Другие документы частью затеряны, частью также неизвестны. Обратимся к установленным фактам.

Бегство Курбского не было единичным явлением. Как до него, так и после него мы видим подобные же попытки – одни удачные, другие оставшиеся только покушениями на бегство. Отъезд Курбского не мог не смутить Грозного. Он потерял уверенность в завтрашнем дне. Задачи, поставленные Иваном во внутренней и внешней политике, требовали людей и средств. Где же их взять? Если люди Ивана не проигрывали сражений из-за местнических споров или не изменяли в пользу врагов государства, то бежали заграницу, заботясь больше о своих выгодах, чем о благе родины. Что касается средств, то ими распоряжались те же ненадежные слуги. Служилые люди стояли во главе государственного управления и владели главным богатством страны – землею. Все в государстве совершалось при их участии: воеводы, наместники, судьи, члены боярской думы, начальники приказов держали все в своих руках. Нечего и говорить о старых вотчинниках, которые, сидя на своих наследственных землях, где у них были собственные военные силы и свой двор, обладали безапелляционной судебной властью и были почти совершенно свободны от налогов. В своих владениях они разыгрывали роль настоящих государей. Опираясь на формальное превосходство своей знатности, они предъявляли к своему младшему родичу такие притязания, которые не могли его не беспокоить, хотя в сущности они были бессмысленны и бессильны.

Мысль раскассировать всю эту военную и правительственную организацию никогда не приходила в голову Ивану. Московское государство XVI в. жило известными традициями. С отдельными лицами царь мог сделать, что хотел, но перед существующим порядком он оставался бессильным. Он сам со своей властью являлся лишь составной частью этого порядка.

По привычке смотреть на управление государством как на свое достояние, принадлежащее по праву, князья и бояре считали свою службу вполне независимой от государя. В местничестве они видели некоторую гарантию своих привилегий. И царь не мог протестовать против этого взгляда, так как его собственная власть исходила из того же источника и опиралась на такие же точно права. Потомки Рюрика или Гедимина когда-то правили Русью все врозь, каждый в своем уделе. Теперь приходилось править ею сообща, причем один сидел на троне, а другие заведовали каким-нибудь приказом или целой областью государства. Но вся эта правящая группа представляла одно целое, как бы одну семью. Иван мог справиться с отдельными боярами и князьями, но кем было заменить их? После Сильвестра и Адашева он набрал «из грязи» Скуратовых и Грязных, возвысил до первого ранга, отыскивая новых слуг по большей части среди поповичей, которые и до настоящего времени играют заметную роль в жизни русской интеллигенции. Но они не могли заменить ни материальной, ни моральной силы, какую представляли князья и бояре. Политика Ивана приводила его в столкновение с аристократией, но отбрасывая от себя знать, царь оказывался в пустынном пространстве. Боярство и самодержавие являлись неразрывно связанными силами. Приходилось думать о компромиссе, на нем и остановился Иван. Но он не говорил о том, что решил сделать. Русское государство XVI в. было царством тайны. На всех лицах были маски, на всех вещах – покрывало.

3 декабря 1564 г. Иван вдруг оставил столицу. Вместе с собой он увез свою жену, черкешенку родом, Марью Темрюковну, полудикарку, жестокую и вспыльчивую, как сам Иван. За государем следовали сотни возов, нагруженных его сокровищами. Этот обоз сопровождала огромная свита, состоявшая из бояр, набранных в разных городах, всего двора и челяди Ивана. Некоторое время никто в Москве не знал, куда и зачем уехал царь. Царский обоз потянулся в село Коломенское, где дурная погода задержала его на две недели. Затем он простоял несколько дней в другом подмосковном селе, Тайнинском, и в Троице. Наконец он расположился в одном из предместий маленького городка Александровска, к северу от Владимира. Только тогда царь решил объявить о причинах и цели своего необыкновенного отъезда. 3 января 1565 году в Москву прибыл гонец от царя с письмом к митрополиту. Царь много говорил о всевозможных злодеяниях, совершаемых воеводами и всякими должностными лицами, а также высшим и низшим духовенством, и в заключение объявлял, что «опалился» на всех в своем государстве – от первого до последнего человека. Опалой в то время называлось нечто вроде отлучения. Лица, которых она постигала, лишались права на какую бы то ни было деятельность при дворе, а также и на государственную службу. Объявляя о своей опале, Иван сообщал митрополиту, что покидает свое государство и поселится, где Бог укажет. Между двумя частями послания было противоречие – царь отказывался от престола и в то же время, опираясь на свою власть, налагал кару на своих подданных. За первым посланием последовало другое, адресованное купцам и всему православному народу московскому. Царь заявлял, что на этих людей он не жалуется и не имеет никакого гнева.

Возможно, что и тогда, как и после, никто не знал, что думать об этом. Но в Московском государстве привыкли к загадкам подобного рода и поняли, что надо делать. Царь, очевидно, был недоволен некоторыми лицами и таил против них какой-то замысел, но пока по своей привычке он создавал эффектную, театральную обстановку. Москва решила поддерживать зловещую комедию. Бояре пришли в смятение. Народ волновался. Купцы заявили, что готовы пожертвовать деньгами, что было красноречивой формой сочувствия общему горю. Митрополиту было поручено умолить государя сменить гнев на милость. Царя упрашивали не покидать своего народа и править государством, как ему угодно, и пусть судит тех, против кого он опалился. В Александровскую слободу отправилась депутация. Царь, конечно, склонился на ее мольбы, но поставил некоторые условия. Он заявил, что будет держать в опале всех крамольников и предателей, некоторые бояре будут казнены, а имущество их конфисковано, и обещал вернуться в Москву тогда, когда устроить свою опричнину.

Опричниной на языке того времени называлась вдовья часть, дававшаяся женам умерших знатнейших вельмож. На пирах тем же именем назывались лучшие блюда, которые хозяин оставлял при себе, чтобы делиться ими с избранными гостями. Опричниками (опричь-кроме) назывались крестьяне одной категории, поселившиеся на монастырских землях. Указ 10 октября 1550 г. создал для Московского уезда особое территориальное и политическое устройство. В этот уезд переселялись отборные служилые люди, набранные со всех областей московского государства. Существовавший порядок вещей не был затронут или изменен этим мероприятием. Однако этим Иван создавал ядро придворной знати, войска, администрации на новых началах. Опричнина 1565 г. была ни чем иным, как более широким осуществлением этого плана.

Все свое государство Иван разделил на две части. В одной должен был сохраниться прежний строй и старое управление. Там продолжали управлять воеводы, наместники, судьи разного рода, кормленщики вместе с вотчинниками и помещиками. С целью централизировать это управление в Москве было создано особое учреждение под руководством двух бояр. В состав другой половины государства входили разные области и города и даже некоторые части столицы. Царь оставлял для себя, таким образом, нечто вроде упомянутой вдовьей доли или удела. Здесь, с тысячей бояр и боярских детей по выбору, Иван намеревался продолжать опыт 1550 г.

В этом опыте мы должны отметить два главных момента – преобразование вотчинного землевладения в помещичье и перенесение слуг государя в новую для них среду. У вотчинника отбиралась его земля, свободная от повинностей, его самого отрывали от родного гнезда, где веками создавалось его благосостояние и общественное значение. Его связи с зависимым от него населением расторгались. Его наделяли новым участком земли, но условно и временно, заставляя его за это служить и нести наравне со всеми общие повинности. Так создавались новые люди без прошлого, без почвы и без защиты. Можно предположить, что создание опричнины преследовало именно такую цель, хотя сам Иван ничего об этом не сказал. До настоящего времени не обращали внимания на тесную связь между актами 1550 и 1565 г. То, что мы знаем о характере и применении обеих мер, оправдывает известную гипотезу Платонова и отчасти Милюкова, который в преобразованиях Ивана, как и Петра Великого, видит мероприятия чисто финансового характера.

Политический кругозор Ивана был значительно шире, но как при его жизни, так и после смерти, об опричнине не распространялись. В 1565 г. в Польшу отправлялось посольство. Московская дипломатия предвидела, что там могут задать нескромный вопрос об опричнине и приняла меры против излишней откровенности своих представителей. Послы должны были отвечать, что они не понимают даже, что такое опричнина. Царь живет, где хочет, и при нем находятся слуги, которыми он доволен. Большинство из них тут же, поблизости, владеет землей. Если невежественный народ и болтает о какой-то опричнине, то на это не стоит обращать внимания. Такой же приказ молчать был дан и другим посольствам в 1567 и 1571 г.^[22]