Казимир Валишевский
Дочь Петра Великого
Однако русские и австрийцы медлили перейти в наступление, и 5 августа Финкенштейн с радостью прочел записку короля, в которой сказался Фридрих былых дней. Мы можем не любить этого героя, потому что он не внушает любви, но мы не можем, со своей стороны, перед ним не преклониться, потому что он представлял собою несомненно одну из самых чудесных умственных и нравственных организаций, когда-либо существовавших на свете. Король уже пришел в себя и писал: «Если русские перейдут Одер и станут угрожать Берлину, мы вступим с ними в бой скорее для того, чтобы умереть под стенами нашей родины, нежели в надежде их победить… Я решил погибнуть, защищая вас». К Фридриху еще не вернулась вера в успех, но в нем уже проснулась его доблесть и твердая воля, хотя он по-прежнему отдавал себе отчет в том, как опасно и почти безвыходно его положение. Несколько отрядов, избежавших ужасной бойни под Кунерсдорфом, сошлись вокруг него. Заняв с ними позицию при Мадлице, к северу от Фюрстенвальда, чтобы заградить русским дорогу на Берлин, он писал: «Я буду драться потому, что делаю это – для родины; но смотрите на мое решение, как на последнее напряжение моих сил… Клянусь вам, нельзя рисковать больше, чем я рискую теперь. Вскоре у меня будет тридцать тысяч человек. Их было бы достаточно, если бы с ними были наши лучшие офицеры, и если бы эти негодяи исполняли свой долг. Но чтобы ничего не утаивать от вас, скажу вам, что я больше боюсь собственных войск, чем неприятеля, который дарит мне, неуместно для себя, много времени… Я этим и воспользовался, чтобы исполнить мой долг верности к государству, но если эта сволочь меня покинет, я этого не переживу.
«Жалкие», «негодяи», «старые…», «сволочь», готовые бросить своего короля, внушавшие ему больше страха, нежели враги, – вот какие войска пришлось Фридриху противопоставить доблестным солдатам Салтыкова, умиравшим, целуя ружье. И в этом и заключалась тайна его поражений. Но, показав, чего стоят его солдаты, Салтыков собирался теперь показать, каков был их главнокомандующий.
Прошло еще несколько дней, и вопреки опасениям Фридриха и всякой правдоподобности, ни русские, ни австрийцы не появлялись там, где их ждали. Наконец, 30 сентября (н. с.) Фридрих возвестил принцу Генриху о «чуде Бранденбургского дома». Вместо того, чтобы наступать общими силами и добить пруссаков, победители разошлись в разные стороны, одни в Саксонию, другие в Силезию. Берлин был спасен, и Фридрих мог вздохнуть свободно.
На это было своя причина. Когда на следующий день после Кунерсдорфа Лоудон явился на русскую главную квартиру, чтобы условиться насчет преследования Фридриха, он увидел, что русские пируют, справляя победу, и намерены почить на лаврах. Армия Салтыкова потеряла 13.477 человек убитыми и ранеными, и русский главнокомандующий не хотел и слышать о новой встрече с Фридрихом, победу над которым ему пришлось купить такой дорогой ценой. Теперь очередь сражаться с прусским королем была, по его мнению, за австрийцами. «Хорошо, – ответил Лоудон: – Даун не замедлит явиться сюда». И действительно, узнав о поражении Фридриха, австрийский главнокомандующий примчался – но один, без армии. Ему надо было время, чтобы привести ее и чтобы выработать с Салтыковым план дальнейшей кампании.
Единственный возможный план был, впрочем, очень прост: гнаться за Фридрихом по пятам, а если он убежит, идти на Берлин. У короля было только несколько тысяч солдат; он сам признался в этом впоследствии, и это была правда. А русские и австрийцы представляли собой значительную силу и могли быть уверены, что не встретят серьезного сопротивления. Но надо было торопиться: а этого не умел Даун. И надо было вообще действовать, а этого не хотел Салтыков. Как только между главнокомандующими начались переговоры, обнаружилось все их ничтожество. Даун строил планы: идти вместе на Берлин, или двинуться общими силами в Силезию, или остаться под Франкфуртом, отправив небольшой отряд против прусской столицы. Но Салтыков восстал против этого: идти в Силезию – значит заставить русских служить интересам одной Австрии! А кто пойдет на Берлин, раз Даун не привел с собой своих войск? Опять русские с незначительным вспомогательным австрийским отрядом! Нет, это не годится! Русские достаточно приносили себя в жертву союзникам. Они поработали уже для общего дела и заслужили себе отдых и славу.
Свидание обоих главнокомандующих в Губене, 11 августа, не привело ни к чему. Между тем Фридрих уже собрался с силами, и теперь нельзя было надеяться взять Берлин без боя, а чтобы начать совместные действия в Силезии, сам Даун находил необходимым подождать взятия Дрездена, осажденного австрийцами. Несколько дней спустя после этого свидания, узнав, что прусский король вновь ослабил свои силы, отослав неизвестно куда один из корпусов, Салтыков почувствовал что-то вроде раскаяния в своем равнодушии к делу и в своей робости. Он предложил Дауну попытать счастье. Тот ответил, что с удовольствием присоединится к нему, но что ему надо не менее трех недель, чтобы перенести свою главную квартиру из Прибеля, где он стоял, к месту предполагаемого сражения! Русский главнокомандующий принял этот ответ за насмешку над собой и, словно в отместку, двинулся к Либрозе, на юг, и дал Фридриху возможность соединиться с принцем Генрихом.
«Эти люди ведут себя, как пьяные», – сказал король, узнав об этом. Дрезден был взят 24 августа, раньше, чем ожидали союзники, но и это не побудило их к решительным движениям против Фридриха. Даун по-прежнему подыскивал предлоги, чтобы оправдать свое бездействие, а Салтыков с легким сердцем отказывался от новых лавров. Эта кампания принесла, таким образом, России много славы, но никаких материальных выгод, и положение воюющих сторон после разных колебаний вернулось опять к прежнему, заставив только наиболее пострадавших из них, разочарованных и утомленных войной, перенести ее на дипломатическую почву.
II. Дипломатическая кампания
В этой кампании первым выступил герцог Шуазель. Еще раньше, едва получив известие о битве при Кунерсдорфе, он поспешил ответить на запрос Воронцова по поводу земельных приобретений, которые Россия мечтала сделать в Польше. Дал он тогда канцлеру отрицательный или хотя бы уклончивый ответ? Некоторые историки предполагали это. Но мне было бы трудно этому поверить, даже если бы я не читал подлинной депеши французского министра. Вот ее слова, относящиеся к этому щекотливому вопросу: «Его величество сделает очень охотно все зависящее от него, чтобы доставить ее императорскому величеству полное удовлетворение касательно взаимного разграничения владений между Российской империей и Польшей». Это было написано, как я уже говорил, после Кунерсдорфа. По всей Европе еще гремела весть о поражении Фридриха; казалось, что Россия своим победоносным оружием может поправить пошатнувшиеся дела коалиции и вместе с нею продиктовать прусскому королю свои условия мира. Но через месяц картина переменилась. Вместе с престижем России погибла и надежда заставить Фридриха сдаться, и Шуазель сейчас же вспомнил о предложении, которое он сам сделал или собирался сделать в Петербурге по поводу мира и следовательно о необходимости для России отказаться от завоеваний. Почему же маркиз Лопиталь не позаботился до сих пор о том, чтобы предложение герцога встретило в Петербурге благоприятный прием. О чем он думал? Шуазель забывал, какие причины заставляли его подчиненного хранить молчание, хотя до последней минуты они ему самому казались вполне основательными; но в таких случаях, как этот, подчиненные всегда виноваты. Шуазель послал маркизу резкий выговор; «ввиду нежелания или неспособности исполнять присланные ему поручения, послу остается только просить о своем отозвании…»
Маркиз Лопиталь совершенно не заслуживал этих упреков; он уже сделал попытку склонить С.-Петербургский двор к миру, как только события на театре войны позволили ему заговорить на эту тему. Но он ничего не добился. Воронцов попросил его отложить разговор о мире до конца кампании и опять поднял вопрос о территориальном вознаграждении России.
По поводу этого вопроса и роли, сыгранной Францией в переговорах, вызванных им, были высказываемы постоянно ошибочные мнения и сделаны такие неверные заключения, что я нахожу нужным опровергнуть их здесь в коротких словах.
Под влиянием запоздалого открытия о существовании секретной французской дипломатии в восемнадцатом веке, известной теперь под названием «Тайны короля» («Le secret du Roi»), которая отнюдь не была характерна только для этой эпохи и только для Франции, – хотя обстоятельства и придали ей преувеличенное значение в царствование Людовика XV, – некоторые историки не устояли против искушения преувеличить в свою очередь различие во взглядах и политических указаниях, вызванных этим дипломатическим дуализмом. Они утверждали, что по интересующему нас вопросу разногласие двух дипломатий дошло будто бы до открытой вражды между герцогом Шуазелем и французским королем, так как первый понимал необходимость стоять за русские интересы, солидарные с французскими, а второй упорно оспаривал их во имя покровительствуемых им поляков и под влиянием требований, которые ему предъявляла тайная дипломатия. Воля государя естественно взяла верх и от проекта земельного обмена, для осуществления которого Россия просила содействия Франции, пришлось отказаться; таким образом Франция была принесена в жертву Польше.
Тут остается только развести руками. Ведь вопрос, как вы помните, шел о том, чтобы уступить Речи Посполитой Восточную Пруссию взамен части Украины, – т. е. об осуществлении самой прекрасной мечты, какую только мог лелеять в то время польский патриот. Вернуть уже раздробленному наследству Пястов и Ягеллов эту польскую землю, бывшую колыбелью их могущества; возвратить Польше, отказавшейся от владений, которые все равно должны были ускользнуть из ее рук, действительное обладание морем вместе с полосою берега от Эльбинга до Мемеля в сто миль шириной; поставить ее вновь на путь ее естественного развития, нанося в то же время смертельный удар возрастающему и грозному могуществу ее прежнего вассала, – да ведь это было спасение Польши, защита ее политического будущего от слишком очевидных опасностей, обеспечение ее экономического процветания, широкий открытый горизонт для ее неисчислимых успехов! И этому-то собиралось помешать преувеличенное полонофильство Людовика XV и его тайных советников?
Мы приходим, таким образом, к явной нелепости. Она объясняется тем, что у историка, о котором я упоминал выше, и исходная точка рассуждения, и взгляд на традиционную роль французской политики на берегах Вислы – совершенно неверны. Вмешиваясь во внутренние раздоры Речи Посполитой и поддерживая в ней анархию, герцог Шуазель не положил начала никакой новой политической системе. Эта система применялась уже давно, как я это доказал в своей полемике с самым сведущим и самым любезным из противников, признавшим меня в конце концов правым.
Служила ли эта политика интересам Польши? Вряд ли кто-нибудь сумел бы это доказать! Она служила интересам самой Франции, как это, впрочем, ей и подобало; она создавала для Франции в ее вековой борьбе с Германией лишнюю точку опоры – вроде тех, что были устроены ею в Турции, Венгрии и Швеции. И могла ли Франция изменить эту эксцентрическую оборонительную линию, которая тянулась от Константинополя до Стокгольма, во имя новых европейских союзов, созданных Версальским договором? В Версале это всем казалось недопустимым. Там находили, что союз не вечен, а что Польша, которой так легко управлять, всегда может пригодиться. Надо признать, однако, что Людовик XV, благодаря случайным обстоятельствам, понимал дело лучше, глубже и отчетливее, нежели Официальные французские дипломаты. Эти случайные обстоятельства заключались в том, что его неофициальным советником был принц Людовик-Франц Конти, и что в канцеляриях его министерства иностранных дел находился чиновник по имени Терсье. Принц был честолюбец, мечтавший стать где-нибудь царствующим королем или герцогом, а чиновник был скромный человек, соединявший с безупречным пониманием политического положения Европы исключительно здравый и проницательный ум. Первый сумел обратить внимание своего двоюродного брата на Польшу, где он подстерегал престол, и на отношения этой страны и ее соседей к Франции; второму удалось убедить своего государя, что невозможно примирить непримиримое: дружбу с Речью Посполитой и тесный союз с Россией, обязательства, данные в Константинополе и в Стокгольме, и те, в которые пришлось бы вступить на берегах Невы для совершенно противоположных целей. А что союз с Россией мог вполне вознаградить Францию за те дипломатические позиции, которые бы ей пришлось из-за него покинуть, – это никому не приходило в голову. После смерти Петра Великого Россия прошла через почти непрерывный ряд революционных кризисов и, казалось, была обречена и впредь на новые неминуемые смуты. Никто в Европе не считал ее способной сохранить надолго ее настоящее положение великой державы. Никто не догадывался, как неисчислимы ее наличные средства и сколько в ней таится еще скрытой силы. Выставить открыто кандидатуру принца Конти в преемники Августу III было невозможно; взгляды Терсье после Версальского договора, новые тенденции которого они в значительной мере нарушали, тоже требовали тайны; и, наконец, по самому складу своей робкой натуры, по привычкам личной жизни, отданной тайным наслаждениям, Людовик XV любил игру в прятки и секреты; таким образом зародилась, развилась и процвела его тайная дипломатия. Защищая польские интересы? О, нет! Защищая интересы Франции в Польше. Возможно, правда, что представитель этой дипломатии в Варшаве, французский посол граф Брольи, человек с великодушным сердцем и мечтательным умом, упускал по временам из виду эту основную цель и, под влиянием окружавшей его среды, заражался мыслями, чувствами, страстями и ослеплением группы экзальтированных польских патриотов, которые вели, впрочем, свою родину к верной гибели. Но объявив вместе с ними войну России, он в душе был уверен, что служит Франции. Так что русские вожделения показались опасными Людовику XV и самому герцогу Шуазелю – когда воспоминание Кунерсдорфа перестало смущать министра – исключительно с французской точки зрения; они показались им опасными, – во-первых, потому, что, нарушая уже и без того поколебленное европейское равновесие, открывали доступ в Германию или Россию, отчего та непомерно бы возросла, или Польше, которая окрепла бы и могла стать менее послушной, и во-вторых, и главным образом потому, что они, очень угодные Австрии, должны были в то же время сильно не понравиться Турции. После Вестминстерского договора Франция поневоле должна была согласиться на знаменитую перетасовку союзов, однако она шла при этом на верный риск. Она изменяла государю, который был ей, правда, вероломным другом, но признавал зато Рейн естественной границей своей соседки. И вместо этого она сближалась – с кем же? Со своим «вековым врагом», как она привыкла называть Австрию, и с «коварной Россией», как ее называл д'Аржансон. При таких условиях ей было более чем рискованно разрывать свои тоже вековые добрые отношения с Турцией.
Если бы обмен земель, о котором мечтала Россия, осуществился, то у Турции вместо слабой и миролюбивой Польши появился бы очень могущественный и воинственный сосед. И Франция, приняв участие в этой комбинации или хотя бы согласившись на нее, нарушила бы вопиющим образом те традиции, которые поддерживали в Константинополе Вилльнев, Бонневаль и Кастеллан.
Герцог Шуазель был не такой человек, чтобы не понимать этого вовсе. Он сознавал это не так хорошо, как Людовик XV или Терсье, во-первых, потому, что видел ясно лишь общую картину положения, а мелкие подробности ее терялись для него – он страдал своего рода дальнозоркостью в политическом отношении – и, во-вторых, потому, что соприкасаясь более непосредственно с теми затруднениями, на которые приходится наталкиваться власти, король увлекался отвлеченной политикой и настаивал на принципах, а министр проводил в жизнь политику практическую, изыскивая к тому средства. И если, отнесясь благоприятно в сентябре 1759 года к предложению, сделанному Воронцовым, он затем от него отвернулся, то он сделал это исключительно по той причине, на которую я указывал выше, а именно потому, что в сентябре он имел дело с победителями при Кунерсдорфе, а в октябре лавры, сорванные Салтыковым, уже успели увять. Скрытое же воздействие на него тайной дипломатии – следов ее вмешательства в это дело мы, впрочем, нигде не находим, – тут совершенно ни при чем.
Разногласие, возникшее между официальной и секретной дипломатией Версаля, было вызвано главным образом вопросом о тех мерах, которые следовало принять, чтобы выйти из создавшегося трудного положения и примирить давнишнюю связь Франции с Турцией, Польшей и Швецией и тесный союз ее с Россией. Герцог Шуазель находил, что это примирение осуществимо, а король считал его невозможным, и это несогласие во взглядах, естественно, должно было вызвать некоторое противоречие в инструкциях, которые посылались из Версаля в Петербург и в Варшаву. Но это разногласие никогда не имело большого значения, а события вскоре смягчили его и затем вовсе изгладили, заставив представителей и той и другой дипломатии пойти на единственное логически возможное для них решение с его неизбежными последствиями.
Как это случилось, будет видно из дальнейшего.
Еще в конце 1759 года герцог Шуазель не смел открыто противодействовать честолюбивым планам России. Он заметил только – прежде ему это почему-то не приходило в голову, – что они не касаются непосредственно Франции, так как эта последняя ведет войну с Пруссией лишь в силу своего союза с Австрией. Воронцов понял, что Франция уклоняется от прямого ответа, щадя своих прежних союзников, но против этого он ничего не мог сделать. В марте 1760 года он представил Эстергази проект договора, в котором вопрос о Восточной Пруссии решался в указанном выше смысле: Россия и Австрия будут продолжать войну, пока Мария-Терезия не вернет себе Силезию и графство Глацкое, а Елизавета не обеспечит себе обладание Восточной Пруссией с правом обменять ее у Польши на другую область. Об этом последнем условии упоминалось в особой декларации, присоединенной к трактату, причем договаривающиеся стороны выражали в ней надежду, что Франция и другие державы не будут иметь ничего против этой сделки, так как она в интересах Речи Посполитой. Эстергази не имел полномочий, чтоб подписать этот договор; но ввиду того, что Кауниц только что прислал ему инструкции, вполне совпадавшие с желаниями русских, а Воронцов грозился, что если вопрос не будет решен немедленно, то русские войска не двинутся с места, – между тем приближалась весна, и каждый потерянный день мог погубить кампанию, – то австрийский дипломат принужден был уступить и подписать договор 23 марта 1760 года.
Это вызвало в Вене некоторую тревогу. Австрия дала обязательство не вступать в договоры с Россией без ведома Франции, и Шуазель на это и рассчитывал, прикрываясь именем своей союзницы. В Версале довольно долго ничего не подозревали о новой конвенции. Под тем предлогом, что Шуазель сам устранился от решения вопроса Восточной Пруссии, Воронцов не говорил о ней маркизу Лопиталю. Новый договор заключал в себе, впрочем, еще другую секретнейшую статью, сообщить о которой Франции было бы несравненно затруднительнее. Она была направлена против Турции и открыто признавала войну с Портой одним из условий, когда Россия имела права требовать помощи своей союзницы. Русский канцлер был вполне прав, полагая, что необходимо долго и осторожно подготовлять Версальский двор к ознакомлению с этой статьей; он находил поэтому более удобным для себя переговорить с Францией лишь относительно менее жгучего польского вопроса, при этом не для того, чтобы открыть ей то, что заключалось в подписанном договоре с Австрией, а чтобы еще раз выведать ее мнение на этот счет. Обменявшись с Эстергази подписями, он, ни словом не упоминая о трактате, заговорил с французским послом в тоне задушевной беседы: «Россия не имеет вовсе намерения оставить за собою Пруссию. Но зато она уже давно желает расширить свои владения со стороны Украины. Поэтому, если французский король и императрица-королева согласятся на это, она охотно уступит полякам всю завоеванную ею провинцию или часть ее». Канцлер предвидел, какое возражение может быть сделано на это со стороны Франции. Очевидно, – сказал он, – (отметьте эту очевидность) Франция не может смотреть благосклонно на расширение польских владений. Но опасность (обратите внимание и на это выражение) тут только кажущаяся, потому что по всей вероятности поляки останутся все-таки в прежнем состоянии анархии.
Вот каким языком говорили с воображаемыми покровителями Речи Посполитой. Нет, не о Польше тут шла речь и не об ее интересах!
Маркиз Лопиталь не знал, что ответить на излияния русского канцлера; но депеша герцога Шуазеля от 3 апреля вскоре вывела его из затруднения. Когда Штаремберг обратился к французскому министру с запросом, как он смотрит на русское предложение относительно территориального вознаграждения, Шуазель прибегнул к прежней уловке. Вопрос, сказал он, должен быть решен между Россией и Австрией. Когда С.-Петербургский и Венский дворы столкнутся между собою, король посмотрит, удобно ли ему будет присоединиться к их соглашению. В принципе его величество находит нежелательным присоединение Россией Восточной Пруссии, так как подобное увеличение пределов этой державы отдаст в ее руки большую часть Балтийского моря, и она получит слишком большой перевес над Польшей. Но во всяком случае, если даже Австрия найдет нужным уступить по этому пункту, король желает, чтобы никто не имел права говорить, что «Франция повлияла на это решение»: он хочет «избежать упреков своих прежних союзников».
Этот ответ, переданный Венскому двору, успокоил Марию-Терезию относительно последствий нового договора. И на совете императрицы-королевы было решено не делать больше тайны из того, что произошло в Петербурге. Герцогу Шуазелю сообщили о новом трактате, и он не выразил ни удовольствия, ни досады. Он только что потерял надежду, которую лелеял короткое время, заключить отдельный мир с Англией. Войну было необходимо продолжать; Россия была нужна, чтобы сохранить шансы на победу; и если приходилось покупать ее помощь той ценой, которую она сама назначила, то Австрии ничего не оставалось, как ратификовать договор 23 марта. Франция же по-прежнему стояла в стороне от этого дела. Французский министр формально заявил это Штарембергу.
Итак, Франция заботилась лишь о том, чтобы соблюсти декорум. И Лопиталю было тем легче достичь этого в Петербурге, что до конца мая, несмотря на слухи, которые ходили по всем канцеляриям, Воронцов продолжал его мистифицировать. Нет, до сих пор, – уверял он, – Россия не договорилась с Австрией. Но Эстергази, узнав, что Шуазель посвящен в дело, счел излишним продолжать эту игру.
Он предупредил своего коллегу, который из депеш, полученных им одновременно из Франции, уже знал, впрочем, то, что давно было известно Европе. Русский канцлер сослался тогда на забывчивость, и бедный французский посол должен был удовлетвориться этим коварным извинением. Но Эстергази наболтал ему, кроме того, много лишнего: по его словам, Франция одобряла трактат и без всякого затруднения готова была к нему приступить. Тут Шуазель уже рассердился. Это было более чем нескромностью со стороны австрийского посла: это было оскорбление чувств короля и истины. Король «находит нужным изучить прежде тщательно эти акты (договор и присоединенную к нему декларацию) и сравнить их с данными им раньше обязательствами». Французский министр передал это Штарембергу, поручив ему повторить его заявление в Вене, и потребовал, чтобы поведение Эстергази было строго осуждено и чтобы этот последний официально опровергнул свои слова.
С польской точки зрения, Людовик XV и его министр должны были бы поступить, конечно, совершенно иначе. А их пугливость и недоверчивость внушили Вене и Петербургу ту мысль, что Франция противится намерению переделать карту северовосточной Европы в пользу Речи Посполитой. И оба двора сейчас же вступили в обсуждение новой комбинации: Россия намеревалась теперь обменяться Восточной Пруссией уже не с Польшей, а с Данией, чтобы положить конец недоразумениям, возникшим между этой державой и великим князем из-за Голштинии. Вот каким образом упорство французской дипломатии в этом трудном вопросе служило интересам Варшавы, которой она покровительствовала! А на пиру жизни эта несчастная страна присутствовала, как и герой шекспировской драмы, Полоний, – для того, чтобы not to eat, but to be easten.
Во всем этом споре мы не находим и следа личного вмешательства Людовика XV, если не считать его осуждения слишком болтливого Эстергази. Кроме того, Лопиталю, который так простодушно позволил провести себя за нос, было решено дать помощника с тем, чтобы тот стал впоследствии его заместителем. Как раз в это время скончался представитель России во Франции Михаил Бестужев, после тяжелой болезни, в продолжение года державшей его совершенно вдали от дел. Бестужева сменил граф Чернышев. Таким образом, и с той и с другой стороны новые люди должны были положить начало новому фазису дипломатических отношений между обеими странами.
Из Версаля выехал в Петербург Луи-Огюст Ле-Тоннелье, барон Бретейль, кавалерийский офицер и почти новичок в дипломатической карьере, в которой – после его скромного дебюта в Кельне – он был выдвинут теперь на первый план. Он должен был играть двойную роль. Шуазель подарил его своим доверием, а Людовик XV доверил ему свою тайну. Это устроили Терсье и Брольи. Секретная инструкция, составленная для нового посла, послужила предметом подробного исследования и красноречивого осуждения, к которому я и отсылаю моих читателей, прибавив к нему лишь несколько слов. Историк, которого я имею в виду, подчеркивает нарочитое намерение короля дать Бретейлю указания, совершенно противоположные тем, что были продиктованы ему министром в официальной инструкции. Эта официальная инструкция предписывала ему, как то и подобало, приложить все старания к тому, чтобы извлечь возможную для Франции выгоду из ее союза с Россией, как в целях войны, так и в целях мира; а секретная инструкция говорила, напротив, о том, что он должен всячески бороться с возрастающим могуществом России, и для этого, если только обстоятельства позволят это, остановить даже успехи ее армии.
Итак, после Росбаха и Кунерсдорфа, может быть, накануне нового поражения, которое должно было отнять у Франции последний шанс на почетный мир, она, или по крайней мере ее король, не отдававший себе отчета в своих поступках и почти вероломный, старались помешать победам единственных войск, разбивавших до сих пор Фридриха и подававших его противникам надежду на успех! Разве не очевидно после этого безумие тайной дипломатии и ее антагонизм с дипломатией официальной?
Я намеренно подчеркиваю эту мысль во всей ее силе. Но не могу признать ее справедливой, потому что меня останавливают следующие строки в секретной инструкции, переданной барону Бретейлю:
«Министерские инструкции объявляют очень подробно, чего надо бояться от возрастания русского могущества, и как важно предупредить возможные последствия его».
И действительно, этот объемистый документ, написанный под диктовку герцога Шуазеля, распространялся на указанную выше тему на многих страницах. Итак, по вопросу, который считали причиной антагонизма между официальной и тайной дипломатиями, между ними существовало, напротив, полное единение; и если они и расходились в чем, то лишь в степени важности, которую приписывали этой части своей программы, и в выборе средств для ее осуществления. Герцог Шуазель не заходил еще пока так далеко, чтобы признавать необходимость мешать военным операциям державы, внушавшей ему, однако, как и Людовику XV, равное подозрение. Но подождите: со временем и он пришел к этому. Разве мы не видели, как – не то что в канцеляриях, а на поле сражения, в виду неприятеля, – обострялось взаимное недоброжелательство русских и австрийцев и не позволяло им помогать друг другу из страха, что общая победа принесет одному из союзников больше выгоды, чем другому? В этом недостатке согласия между членами коалиции, в этом соперничестве, которое парализовало их усилия, и заключалась история всей этой войны. Такова, впрочем, история всех коалиций! Когда несколько месяцев спустя русские вновь подтвердили превосходство своего оружия новой победой, то, обратясь уже не к Людовику XV секретным путем, а к герцогу Шуазелю, официально, барон Бретейль указал министру, что нельзя увеличивать затруднения прусского короля, так как тогда заключение мира встретит еще больше препятствий. И герцог на этот раз уже не протестовал!
Это еще не все. Как смотрела официальная дипломатия на будущее отношение между Францией и Россией? По причинам, известным нам, Людовик XV и его тайные советники были против непосредственного политического союза с империей Елизаветы. Но герцог Шуазель? Он предписал барону Бретейлю ограничиться предложением России торгового договора. Намерения официальной и секретной дипломатии и здесь совпадают.
Дальше. Почему новый посол, не имевший за собой ни опыта, ни возможности проявить до сих пор свои таланты, обратил на себя внимание министра? Ему было двадцать семь лет, он был красив, представителен, т. е. имел именно те качества, которые были нужны, чтобы понравиться… кому? Елизавете? Нет. Бедную Елизавету уже не принимали больше в этом отношении в расчет. В Версале все взоры были тоже обращены в сторону восходящего солнца. Барона Бретейля предназначали для романической и двусмысленной роли, имея в виду Екатерину и находя, что он будет the right man in the right place. Чья же это была мысль? Герцога Шуазеля. Заведовавший секретной перепиской Терсье не принимал в этой игре никакого участия и даже не пророчил ей успеха. «Разве можно внушать любовь по заказу, писал он. У барона Бретейля есть притом жена, которую он, кажется, любит». Итак, волею министра и под покровительством официальной дипломатии, новый посол был прикомандирован специально к молодому двору. А между тем, в Версале знали об отношениях этого двора к двору императрицы, знали также и об его преданности Пруссии. И посылать, при таких условиях, представителя Франции к ногам великой княгини – разве это не значило выказывать в известной мере чувства, враждебные России? Ведь это значило отправить в Петербург нового Понятовского, присутствия которого Елизавета не могла переносить. Все это должно было грозить серьезными недоразумениями и даже разрывом с Россией, и этот риск официальная дипломатия принимала на себя.
