Казимир Валишевский
Дочь Петра Великого
Мысль, что его принесли в жертву Бестужеву и политическим единомышленникам вице-канцлера, овладела Шетарди и определила характер его дальнейшей карьеры в России. Между ним и его противниками завязалась борьба, из которой он – после довольно странных перипетий – едва не вышел победителем, когда вдруг разразилась катастрофа: ее было, конечно, легко предвидеть, но он в своем ослеплении ее не ждал… Пока же он добился немногого мелодраматической сценой, разыгранной им перед Елизаветой на маскараде. Надо признать, впрочем, что если бы он действительно имел права на ту близость, на которую претендовал, то его дерзкая выходка не осталась бы для него безнаказанной: подруга Разумовского, как впоследствии и Екатерина II, никогда не вступала в долгие объяснения с любовниками, а бросала их легко и бесцеремонно, когда они ей мешали или надоедали ей. Ей достаточно было тогда одного слова или жеста, чтобы подняться от них на недосягаемую высоту своего престола. Но прекрасный и обворожительный маркиз не был любовником Елизаветы; у них не было прошлого: но зато могло быть будущее! И соблазнительность этого будущего привлекла Елизавету, хоть она и не придавала ему такого значения, как сам Шетарди. Поэтому она искусно успокоила его, не связывая себя при этом никаким обещанием. Она сказала ему, что, вероятно, простое недоразумение дало ему повод думать, что ее чувства к нему изменились, но отказалась рассеять немедленно это недоразумение, не вступив с ним на балу в политический разговор.
Он не стал хлопотать о своем отозвании. Любезные слова императрицы, как всегда, сказанные ему с улыбкой, он счел за поощрение и, несмотря на то, что русские и шведы продолжали бить друг друга, ухватился за надежду довести до конца дело переговоров, рассчитывая играть в нем первенствующую роль. По его настоянию, шведы начали как будто тоже разделять эту надежду и прислали в Москву на совещание свое доверенное лицо: выбор Стокгольмского кабинета пал на графа Нолькена, участника одного заговора, в котором Елизавета когда-то хотела принять участие, чтобы добиться престола, но потом раздумала, находя его слишком рискованным: шведский посол не мог вызвать в ней поэтому очень приятных воспоминаний.
Итак, самый выбор Нолькена был неудачен, но поведение его еще больше испортило дело. С первых же слов, когда он упомянул о посредстве французского короля, русские министры перебили его:
– Мы не допустим никакого посредничества.
– Но вы сами о нем просили…
– Никогда!
Такой неожиданный оборот дела объясняется на этот раз не к чести уже русской дипломатии. Она, по-видимому, решила перещеголять французскую в некоторых приемах, которые сама называла недобросовестными: Елизавета, действительно, писала Людовику, но – случайно или намеренно – слово «посредничество» было заменено в ее письме выражением «добрые услуги», и Бестужев воспользовался этим, чтоб отрицать обязательство, которое между тем признавалось обеими сторонами в течение нескольких месяцев. Русским агентам в Гааге, Вене, Лондоне, Берлине, Копенгагене, Дрездене, Гамбурге, Варшаве и Данциге была разослана циркулярная нота, отрицавшая всякое посредничество Франции и предостерегавшая против ее интриг.
Нолькен и Шетарди обратились за помощью к Лестоку, который потребовал у Елизаветы объяснения. Она очень удивилась тому, что он ей сообщил, и обещала переговорить с канцлером и вице-канцлером: наверное, они ошибаются! Несколько дней спустя Мардефельд не без злорадства описывал своему государю эту попытку Елизаветы вмешаться в политические дела своего государства; его рассказ показывает, каким авторитетом пользовалась дочь Петра Великого среди членов своего правительства: «В прошедшую субботу императрица присутствовала в Кремле на обедне, а оттуда, тайно от всего двора, отправилась к великому канцлеру и у него обедала… Вечером она каталась верхом наедине с Лестоком, обласкала его и уверяла, что была у великого канцлера, чтобы повлиять на его взгляды и привлечь его на сторону французской партии, и что это ей удалось. Лесток с восторгом помчался к маркизу Шетарди передать ему свой разговор с императрицей; затем пошел мириться с великим канцлером и много с ним при этом целовался. В воскресенье ее величество осыпала канцлера милостями. И что же вышло? В понедельник утром она объявила, что, по очень высоким доводам, не может согласиться на посредничество его величества французского короля».
У бедного французского посла почва уже ускользала под ногами, когда престижу Франции, достаточно скомпрометированному в России, был нанесен Пруссией новый и страшный удар. Все помнят события, неожиданно повернувшие счастье в сторону Марии-Терезии: неудачи французской армии вследствие ссор между маршалами Бель-Илем и Брольи; вызвавшее бурные дебаты в английском парламенте падение Вальполя, обвиненного в том, что он недостаточно энергично помогал Австрии, наконец, предательство Фридриха, который в самый разгар кампании, в июне 1742 года, примирился с Марией-Терезией и изменил своей союзнице Франции под предлогом ее злосчастного посредничества в переговорах о шведском мире – посредничества, которого Россия не признавала – и того, что в Версале будто бы замышляется какой-то фантастический раздел прусских провинций.
На этот раз маркиз Шетарди признал себя побежденным. С русскими министрами он был во вражде; среди дипломатического корпуса он чувствовал себя одиноким. Потеряв в лице Мардефельда единственную опору и видя, что его положение в России становится невыносимым, он действительно начал хлопотать в Версале об отзывной грамоте, которую ему и поспешили прислать. Но сейчас же новая перемена в обращении Елизаветы заставила его пожалеть о том, что он так поторопился. Впрочем, если бы он не был слеп, то легко разгадал бы тайну этих быстрых смен в настроении императрицы и понял бы, что, как иностранному послу, они не предвещают ему ничего славного. Молодая государыня видела в маркизе двух людей – придворного и дипломата, – к которым и относилась различно, отделяя их в своих мыслях и сердце: изящный и красноречивый придворный нравился ей чрезвычайно, и она с удовольствием готова была доказать ему это когда-нибудь на деле. А дипломат стеснял ее и раздражал, не столько потому, что брал сторону Швеции – это она ему бы простила, не очень отчетливо понимая все эти политические тонкости – сколько за то, что он вступал в борьбу с ее министрами и ссорил и ее с ними. Мардефельд читал превосходно в душе Елизаветы: «Императрица имеет большую склонность к Франции, – писал он Фридриху – она желает также блага и шведскому народу; напротив, венгерскую королеву она терпеть не может, и примирение вашего величества с королевой Марией-Терезией не доставляет в сущности удовольствия ее императорскому высочеству. Кроме того, она до сих пор не простила Англии некоторых обид, нанесенных Петру Великому и императрице Екатерине. Однако все это не внушает мне опасения, так как русский кабинет держится противоположных взглядов и имеет больше власти, нежели ее императорское величество». Посол Фридриха сообщал дальше своему государю, что Елизавета посетила лично своих министров, чтобы «просить их согласиться на примирение со Швецией» (sic), но не имела успеха и не могла также добиться, чтобы маркизу Шетарди пожаловали орден Андрея Первозванного, а он между тем бесполезно откладывал свой отъезд со дня на день, надеясь на эту награду. «Министры дали совершенно ясно понять ее имп. вел. государыне императрице, что то обязательство, которое она имела по отношению к Франции, будучи цесаревной Елизаветой, нельзя смешивать с ее обязанностями императрицы к своему народу».
Прусский дипломат, несомненно, несколько преувеличивал затруднения, с которыми столкнулась самодержавная императрица при осуществлении своей воли на деле; он также не вполне верно понимал характер государыни, в котором было немало двойственности. Делая вид, что она борется со своими министрами и страдает от их противоречий и даже от насилий над нею, она в глубине души прекрасно сознавала, что они правы, и что она пошла бы на большой риск, если б положилась на Шетарди и на Францию при сведении со шведами своих счетов. Но маркиз Шетарди был обаятелен, и она находила очень практичным устранить из своих личных сношений с ним всякий повод к неудовольствию или неприязни, сваливая вину на Бестужева и на его коллег. Некоторое время она с большим искусством поддерживала эту роль. Но мало-помалу роль овладела ею и, по примеру великих актрис, Елизавета стала играть ее с искренним жаром и убеждением. Когда маркиз Шетарди официально объявил ей о своей отъезде, она решила, что теперь он перестал быть для нее дипломатом; и это доставило ей такое удовольствие, что ей невольно захотелось его продлить. Опять моим читателям будет, пожалуй, казаться, что я, вместо истории, пишу роман: страницы, которые последуют за этой, будут походить – я боюсь – на сцены из репертуара Детуша или Мариво. Но чтоб защититься от подобных упреков и подозрений, мне остается только отослать моих читателей к тем источникам, которыми я пользовался при составлении моего рассказа, ничего не добавляя к ним от себя. Эти источники – груды дипломатических документов, сухих и непривлекательных на вид, написанных не для того, чтобы служить развлечением. А между тем они часто напоминают комедии с инсценировкой, действующими лицами и репликами, как полагается настоящим драматическим произведениям. И в сущности иной сцены и нет в этом ворохе старых бумаг. Надо только уметь читать их, просеивая их сквозь особое сито, на поверхности которого должно оставаться лишь то, что представляет подлинный исторический интерес. Таких отрывков в них немного, что и неудивительно, когда знаешь, как редактировались бумаги в канцеляриях посольств в те времена. Вы помните, должно быть, место в «Исповеди» Руссо, где он рассказывает, что ответы на депеши, ожидаемые из Франции, составлялись в Венеции заранее по четвергам, чтоб не пропустить почту, которая приходила по пятницам и сейчас же уезжала дальше. В царствование Елизаветы дипломатическая переписка между Веной и Петербургом велась на немецком языке. Но, просматривая ее, мне невольно казалось, что ни один из посланников Марии-Терезии не читал этих бумаг, хоть и ставил под ними свою подпись. Некоторые из них, как Ботта, Бернес, Мерси д'Аржанто, вряд ли говорили даже по-немецки: они дают серьезный повод в этом сомневаться. Они, правда, подписывали еженедельные донесения – целые томы в тридцать, сорок или пятьдесят страниц, наполненные нескладной болтовней, из которой, как я сужу по себе, было трудно извлечь какое-нибудь полезное сведение. Но когда случалось что-нибудь важное, и требовался серьезный доклад, посол обыкновенно сам брался за перо и в двух-трех словах или в двух-трех страницах, на полях депеши или в отдельном письме – говорил то, что надо было сказать, и делал это всегда по-французски. Исключение составляет лишь венгерец Эстергази, который, по-видимому, не знал ни французского, ни немецкого языков и, по свидетельству его преемника, жил вдали от политики и дипломатов, запершись в своем гареме. Вступив на престол, Фридрих немедленно провел важную реформу в дипломатическом ведомстве: он уничтожил немецкие депеши. Он потребовал, чтобы все его агенты писали ему по-французски, и был прав, требуя этого: архив иностранных дел его времени может служить образцом сжатости и относительной ясности изложения. Но и прусские донесения я тоже просеивал сквозь мое сито: в этом особенность моего скромного метода при пользовании историческими документами; благодаря ему, я спасаю читателя от ненужных, утомительных и скучных подробностей, и в то же время я уверен, что даю ему все существенные сведения. Если мне приходится теперь описывать сцены несколько легкомысленного характера, то я делаю это не потому, что нахожу в изображении их удовольствие, а потому, что двум историческим лицам было угодно их разыграть: и эта сцена – это сама история, та часть ее, которая меня здесь занимает. Мой рассказ будет казаться, может быть, мало правдоподобным и пострадает с научной точки зрения – но я должен с этим примириться. То, что называется на научном языке «серьезной историей», состоит очень часто из высокопарных слов, говорящих в сущности об очень ничтожных явлениях, но из них, из этих пустяков, и состоит человеческая жизнь, как она состояла из них и в историческом прошлом.
II. Роман маркиза Шетарди
В этой комедии – потому что это действительно была комедия, и я не теряю надежды убедить вас в этом – маркиз Шетарди продолжал высказывать то же чистосердечие в своей преданности к императрице и ту же настойчивость в иллюзиях, какие проявлял и прежде. Отдалив его от себя, Елизавета сейчас же почувствовала, что ей недостает его общества, и он ни минуты не сомневался, для чего она вновь приближает его к себе. Государыня была побеждена и призывала его к себе на помощь против злых министров, которые мучили ее, мешая ей следовать указаниям ее ума и влечению ее сердца. Он продолжал смотреть на нее, как на сказочную царевну, которую стерегут драконы. К сожалению, у него не было нужного оружия, чтобы отсечь головы этим чудовищам, как не было его и у нее, несмотря на всю неограниченную власть, принадлежавшую ей, как самодержице всероссийской. Но Лесток ободрял своего друга: «Она безоружна, потому что не знает своей силы и не умеет пользоваться ею; но в конце концов мы научим ее ее ремеслу. Старайтесь только, чтоб с вами она оставалась женщиной. Пользуйтесь последними минутами вашего пребывания здесь; будьте не только очаровательны, каким вы умеете быть, – неотразимы, и если она не будет в силах сопротивляться вам дольше, то, даже после вашего отъезда, мы сумеем прогнать тех, кого следует прогнать, и приготовить вам торжественное возвращение».
Как ему было не послушать этих советов, когда, казалось, сама императрица подтверждала их своим кокетством? То она неожиданно приглашала французского посла к себе на ужин, то назначала ему свидания «в опочивальне», во время которых он получал от нее не только первые знаки ее личной к нему милости, но и очень многозначительные в политическом отношении обещания. Елизавета бледнела и краснела, когда он заговаривал о своем отъезде, и у нее нередко вырывались слова, «что Бестужевы зашли слишком далеко». Он называл их «плутами» в ее присутствии, и она, ничего не возражая на это, намекала, что было бы нетрудно отделаться, по крайней мере, от одного из них. Стоило бы только саксонскому двору выразить желание видеть у себя посланником брата вице-канцлера. Тогда, лишившись необходимых для него советов и поддержки, изобретатель tinctura inervi Bestouchevi наделал бы вскоре столько глупостей, что сам бы себя погубил. Она указывала на Морица Саксонского, как на лицо, которое могла бы помочь им в этом деле в Дрездене. А «пока она не допустит, чтобы Францию изгнали из ее сердца». И, чтоб доказать это, она немедленно вступила в борьбу с вице-канцлером из-за английского договора. На настояния Бестужева ратификовать его скорее, она ставила непременным условием, «чтобы войска, которые Россия должна будет выставлять по этому договору, никогда не были употреблены против Франции».
– Но тогда договор потеряет всякий смысл!
– Это мне все равно; пока я жива, я никогда не буду врагом Франции. Я ей слишком обязана!
Это происходило 19 (30) июля 1742 года; по крайней мере так уверял Лесток, передававший маркизу Шетарди вышеприведенный разговор императрицы с Бестужевым. А неделю спустя Елизавета выразила желание, чтобы французский посланник посвятил ей последние дни, которые он проводит в России. Через два дня она заставила его у себя ужинать, затем пригласила его на охоту. Возвращаясь с этой охоты верхом, она неожиданно спросила его – чего никогда не делала прежде, – не может ли он отложить свой отъезд до 5 сентября, – дня ее ангела.
– Но я вчера был уже принят в прощальной аудиенции!
– Это правда; я позабыла.
И сейчас же, точно желая заглушить в нем подозрение насчет такой малоправдоподобной забывчивости, она стала бранить вице-канцлера и издеваться над ним. Что за несчастная была у Бестужева мысль надеть на эту аудиенцию коричневый камзол, который так к нему не шел! Право, когда приходишь прощаться с людьми, то, хотя бы из уважения к ним, следовало бы одеваться с большим вкусом! А его речь: это был набор одних глупостей! Она прибавила:
– Заходите ко мне завтра.
Она приняла его в «опочивальне», и их свидание было, по-видимому, особенно нежно. Елизавета оставила своего гостя обедать; а вечером – она отправилась в эту ночь в Троицкую лавру на богомолье – пригласила его сопровождать ее.
Вы знаете, как совершалось в то время паломничество русских императриц. Если бы и можно было сомневаться в том, что молодой дипломат не сумел воспользоваться удобствами и свободой такого путешествия, то очень точные сведения, посланные Мардефельдом Фридриху, разбивают эти сомнения без следа. Пруссак знал, как любит его король игривые подробности подобных приключений, да и сам находил в них большое удовольствие, хоть и не придавал им преувеличенного значения; поэтому он предусмотрительно держал у себя на службе сыскную полицию, позволявшую ему быть осведомленным о каждом шаге Елизаветы. Эта полиция, естественно, не дремала, когда императрица, вместе с Шетарди, отправилась поговеть в Сергиевскую лавру. Как и всегда, Елизавета шла на богомолье пешком; в путь двинулись после захода солнца, чтобы воспользоваться ночной прохладой, и на первых порах непривычный пилигрим выдержал тяжелое испытание: у Елизаветы точно выросли крылья. Она неутомимо шла, не считаясь ни с временем, ни с расстоянием, словно что-то радостное манило ее вперед. Она остановилась, разбитая от усталости, лишь на седьмой версте. Кругом было чистое поле, и богомольцам негде было преклонить голову; им пришлось сесть в экипажи и возвратиться на ночь в Москву, чтобы на другой день опять начать путь пешком с того места, где они вчера остановились. В следующие дни они шли менее скоро и ночевали на постоялых дворах или в шатрах, которые разбивали у дороги; это были незабываемые часы. Разумовский принимал участие в богомолье, но он умел никому не мешать, а Елизавета была прелестна, неиссякаемо весела и по мере приближения к святым местам становилась все нежнее и нежнее.
Но во время пути герой этого приключения пережил большое волнение. Он узнал в дороге, что императрица получила письмо от графини Монастероль, по обыкновению просившей о помощи. От ужаса он едва не потерял сознания: он – сын нищей! Но Елизавета поспешила его успокоить: она была так счастлива дать пенсию матери своего друга и притом – никто не ответствен за своих родных. У нее у самой есть родственники, которые причиняют ей много забот и тревоги. И, чтобы перевести разговор на более приятные для Шетарди темы, она заговорила о своей ненависти к Бестужевым, «к этим жалким людям», и о своей любви к Франции. Она всегда чувствовала к ней инстинктивное сердечное влечение и только теперь поняла, почему…
Но вот и ворота монастыря распахнулись перед ними. Елизавета ждала, что ее спутник будет ослеплен великолепием лавры, и не ошиблась. Он увидел пять храмов, залитых золотом, серебром и драгоценными камнями; церковную утварь, среди которой одно евангелие ценилось в 300.000 рублей; сонм монахов, помещавшихся в просторных кельях; роскошные покои для императрицы и ее свиты, – настоящий дворец посреди Фиваиды, земной рай. Он удивлялся, восхищался и был счастлив.
Богомольцы провели здесь несколько очаровательных дней; Мардефельд, образный язык которого уже известен моим читателям, писал Фридриху:
«Любезный француз, возбужденный советами светлейшего Гиппократа (d'Hypocrate-Excellence) и заметив, что, несмотря на напускную холодность, ему прощают его смелость, во второй раз попытал счастье и сразу одержал победу, которая дается очень легко. Мне передавали об этом, как о факте достоверном. По-видимому, так оно и есть. Со стороны царицы Цитеры замечается ежеминутная заботливость и в глазах ее читается чувство удовлетворения, с которым она смотрит лишь на тех, чье поклонение принимает».
Богомолье Елизаветы в Троицкую лавру вызвало в Москве во всех слоях общества большую тревогу. Оно могло иметь неисчислимые последствия, так как счастливый паломник, естественно, должен был воспользоваться своей близостью к императрице, чтоб рассчитаться со своими политическими врагами. Маркиз, действительно, думал, что после того, что случилось, он легко покончит с «жалкими людьми» и еще до отъезда из лавры хотел объясниться по этому поводу с государыней. Но она с первого же слова остановила его:
– Не здесь!
Она всей душой отдалась говению и молитве и не хотела думать о делах. Должен ли был Шетарди смотреть на это, как на поражение? Нет, потому что императрица обещала ему, по возвращении домой, поговорить с ним о несносной политике. Он не сомневался в результатах этой беседы и писал в Версаль:
«Как только мы будем в Москве, я нанесу решительный удар». Он считал, что песенка Бестужевых уже спета.
Они возвратились в Москву лишь 9 августа. К несчастью, прибыв во дворец, Шетарди нашел императрицу в большом волнении: она только что получила посылку с драгоценными материями. На другой день – новая помеха: императрица занялась итальянской пьесой, в которой хотела изменить несколько сцен. Всю следующую неделю она была вовсе невидима: она выдавала замуж свою племянницу Гендрикову, и приготовления к свадьбе отнимали у нее все ее время. Но она послала сказать своему спутнику по богомолью, что надеется видеть его на этой свадьбе. Он настаивал, чтобы она немедленно его приняла.
– Хорошо, завтра!
Он думал, что теперь Елизавета у него в руках. Но как только он вошел к ней, она захлопала в ладоши, как ребенок:
– Скорее, стол, карты! Мы с вами сыграем партию.
И в течение часа она играла с таким увлечением, так весело смеялась и шутила, что ему так и не удалось вставить в ее болтовню хотя бы слово о политике. Когда игра кончилась, она милостиво отпустила его.
– А наш серьезный разговор?
– Простите, я забыла. Я была так рада вас видеть! Я скажу Лестоку, чтоб он мне напомнил об этом. До свидания!
Он подождал день, два дня, три дня. Ничего. Очевидно, Елизавета ускользала от него, и ему не суждено было сыграть роль Тезея, освобождающего новую Ариадну, – и пойти по стопам Бирона. Герой мимолетного увлечения, он должен был потеряться в темной и многочисленной толпе случайных избранников Елизаветы. Эта горькая истина становилась ему понемногу ясна. Но он еще пытался бороться с судьбой. Он подождал свадьбу графини Гендриковой, и за ужином так настойчиво ухаживал за Елизаветой, что она, видимо, была тронута. Но она упросила его повременить еще немного.
– Не сегодня. Завтра, если хотите. Я обедаю за городом у фельдмаршала Долгорукого. Поезжайте туда, и мы поговорим.
Он явился на свидание, надеясь на этот раз достигнуть своей цели. Елизавета согласилась принять его с глазу на глаз.
– Я вас слушаю.
Чтоб нанести «решительный удар», о котором он заранее так храбро хвалился в Версале, Шетарди заимствовал у Бестужева обычное для вице-канцлера оружие и раздобыл письмо маркиза Ланмари, французского посланника в Стокгольме, в которое вставил сфабрикованное им самим известие, что прусский король, действуя совместно с Бестужевым, хочет завладеть Курляндией и восстановить на престоле Иоанна Антоновича. Елизавета испуганно посмотрела на него.
– Вы имеете доказательства?
Он не имел доказательств и понял, что сделал ошибку. В лице своей подруги сердца он хотел говорить с императрицей, и вдруг действительно увидел в ней императрицу, высокомерную и недоступную. Ее ответ прозвучал сурово, как приговор:
– У нас не обвиняют людей, не доказав их преступления.
Это длилось одно мгновение. Через минуту Елизавета испугалась впечатления, которое произвела. Ей стало жалко смущенного маркиза, и она как будто смягчилась.
– Вы слишком торопитесь, – заговорила она опять уже не так сухо. – Бестужевы – чудовища, но чудовища опасные. Особенно в Москве. Не то в Петербурге, где про каждого знаешь, что он делает у себя в доме. Подождите, пока я вернусь туда, и дайте мне вздохнуть… скрывайте еще некоторое время свои намерения.
Ему казалось, что он слышит отзвук речей Лестока. И, может быть, действительно, Елизавета отвечала заранее затверженный урок. Но ждать было нелегко. Под каким предлогом он мог отложить свой отъезд, какие объяснения мог дать своему правительству и поверенному в делах д'Юссон д'Аллиону, назначенному заменять его во время его отсутствия и горевшему нетерпением вступить в свои обязанности? Он пошел посоветоваться с лейб-медиком и услышал от него то, что слышал уже много раз:
– Уезжайте; она вас любит. Раздразните ее хорошенько, она будет тосковать по вас, и ваше отсутствие скорее, нежели ваша близость, поможет нам довести до конца начатое нами дело.
Шетарди заказал экипажи и пошел проститься с государыней. Она передала ему знаки ордена Андрея Первозванного и сказала, что в восторге дать ему эту награду назло Бестужевым. Они будут страшно сердиться, но это ей все равно. Когда маркиз уже уходил от нее, чтобы пройти к герцогу Голштинскому, она проводила его, потом опять подозвала и сказала лукаво:
– Кстати! Принцесса Елизавета поручила мне передать вам это.
Это была великолепная табакерка с портретом очаровательной паломницы на крышке и с драгоценным перстнем внутри.
Она прибавила:
– Вы будете ужинать сегодня у меня.
Маркиз оставался у нее до двух часов ночи, и ему казалось, что он опять в Троицкой Лавре. Но она сказала ему:
– До свидания… через несколько месяцев.
Рассказывали, что маркиз уехал в карете, модель которой нарисовала сама императрица, но в действительности этого утешения у него не было. Зато он нашел восемьдесят бутылок венгерского в повозке с провизией, следовавшей за ним, и напоминавшей ему ту, которая сопровождала его и Елизавету в Троицкий монастырь, где он пережил столько счастья, но и столько разочарования.
Его отъезд произвел не на всех одинаковое впечатление. Елизавета всплакнула. Мардефельд пролил тоже несколько слез – кто знает? – может быть, искренних. В погребах маркиза еще оставалось шампанское. «Я люблю и уважаю его, – писал прусский посланник Фридриху, – и теряю в его лице единственного человека, который был мне привлекателен в здешнем обществе… Он, как говорят немцы, – in alien Satteln recht». После этого, отдав дань своей печали, огорченный Мардефельд сейчас же занялся тем, что постарался использовать в своих интересах отсутствие своего дорогого друга и двинуть более энергично дело о двойных переговорах, которые в это время вел с русским двором: о заключении союза между Пруссией и Россией и о преступлении России к Бреславльскому договору. Английский посланник Вейч отнесся к отъезду Шетарди несколько иначе: «По общему мнению, – писал он, – маркиз увез с собою денег и подарков не меньше, чем на полтораста тысяч рублей; таким образом, он недурно устроил свои личные дела. Зато дела французского короля только пострадали от того, что он приложил к ним свою руку. Императрица была от него без ума, и, относясь к ее милости бережно и осторожно, он легко мог бы завоевать себе в ее стране положение Бирона. Но он только и сумел, что ссориться с русскими министрами и погубил себя, отзываясь с презрением о русском народе».
В Версале же не знали вовсе, что думать обо всем этом загадочном происшествии, а его последствия только усилили общее недоумение.
