Казимир Валишевский
Дочь Петра Великого
III. Австро-русский договор
Известие о взятии Дрездена и о мире, предписанном Фридрихом его врагам, уже заслало в Петербурге нового австрийского посла. Генерал барон Претлак был прислан с официальным поручением возвестить Елизавете о восшествии на престол императора Священной Римской империи, а в действительности, чтобы вернуться к прерванным его предшественником переговорам о возобновлении трактата 1726 года. Претлак был совсем не похож на Розенберга. Своей военной выправкой, светскими манерами и тонким умом он сумел понравиться и императрице, и ее канцлеру; к тому же он имел в руках более верные средства, чтобы достичь своих целей.
Мария-Терезия – после того, как Россия отказалась прийти ей на помощь, была принуждена подчиниться тяжелой необходимости и согласиться на мир с Фридрихом. Но она была готова возобновить свою борьбу с ним, если б только на этот раз ей оказали поддержку. Для этого она соглашалась пойти на неизбежные жертвы: она предлагала Петербургскому двору субсидию в два миллиона флоринов, поручив своему послу прибавить к ним еще крупную сумму в личное распоряжение канцлера. Первоначально это предложение было встречено Бестужевым довольно холодно: субсидия должна была быть уплачена лишь после того, как новая императрица вернет себе Силезию.
– Хороша помощь, которую вы собираетесь нам оказать! – заметил канцлер. – Нам нужны средства, чтобы снарядить войско, и я только что предложил морским державам армию в тридцать тысяч человек за наличные деньги.
– Думаете ли вы, – возразил Претлак, – что после опыта последних месяцев в Лондоне и в Гааге доверяют силе вашего оружия?
Увы! У Бестужева были веские основания, чтобы сомневаться в этом: Англия не торопилась отвечать на его предложение. Она предоставляла России столковаться прежде с Австрией, и С.-Петербургскому двору поневоле приходилось согласиться на комбинацию Претлака, чтобы не остаться совершенно одиноким среди европейских держав.
Но Фридрих уже почуял надвигающуюся опасность – тем более, что вести, которые он получал из Франции, заронили в его сердце подозрение, что его союзница не прочь отплатить за его былые измены, примирившись с Австрией. «Если это случится, – писал он Мардефельду, – венгерская королева может двинуть против меня шестьдесят тысяч человек, которые вместе с двадцатью тысячами саксонцев и сорока тысячами русских составят стодвадцатитысячную армию, тогда как я могу выставить против них лишь от ста до ста двенадцати тысяч солдат, самое большее». И он вновь побуждал своего посла подкупить Бестужева, назначая на этот раз для канцлера громадную сумму: двести тысяч талеров. Но как раз в это время Претлак нашел себе в Петербурге неожиданного и бесконечно ценного союзника в лице Гиндфорда. После Дрезденского мира, английский дипломат должен был, в силу Ганноверской конвенции, действовать сообща с прусским послом, и с формальной стороны он ревностно исполнял эту обязанность, рассыпаясь перед Мардефельдом в выражениях преданности и обещаниях поддержки; он очень хвалился этим в своей переписке с Гаррингтоном. «Мардефельд мой духовник», – писал он. Но кроме того он переписывался еще с бароном Щтейнбергом, представителем короля Георга в Ганновере. А у короля Георга тоже была своя «тайна», которая заключалась в непримиримой ненависти к Фридриху, и Гиндфорд вполне разделял это чувство.
Таким образом, прусский дипломат стал в свою очередь жертвой двуличности, какою был прежде Шетарди по отношению к нему. Неблагодарный Бестужев обращался с ним все более высокомерно, и он должен был прикинуться больным подагрой. Лишь благодаря мнимому припадку этой болезни он достиг того, что Петербургский двор не слишком энергически настаивал на его отозвании; в конце концов ему пришлось предоставить непосредственное участие в переговорах своему коварному сотруднику, а тот передавал Бестужеву и Претлаку все, что Мардефельд поверял ему по секрету, и вместе с ними добивался того, чтобы австро-русский договор был скорее заключен.
Между тем д'Аржансон, который в январе 1746 года собирался отправить в Петербург посла, способного загладить промахи невозможного д'Аллиона, в марте вдруг передумал и с комплиментами, очень неожиданно сменившими прежние попреки, возвестил французскому поверенному в делах, что об его отозвании не может быть больше и речи. Д'Аллион должен оставаться на своем посту, «ожидая лучшего времени, которое не замедлит наступить». Причиной этого был русский поверенный в делах Гросс: на вопрос Версальского двора, находит ли Елизавета нужным заменить его послом, он дал ответ, догадаться о котором нетрудно.
Вслед за тем, 22 мая 1746 года, не «замедлило наступить» подписание австро-русского договора о заключении оборонительного союза между обеими державами; в случае нападения на одну из них другая выставляла на помощь ей отряд в 30.000 человек, причем происходившая в то время между Австрией и Францией война формально исключалась из casus foederis. Но, конечно, этот договор был лишь первым шагом России по пути, по которому она неизбежно должна была пойти теперь рука об руку со всеми настоящими и будущими врагами французской монархии.
Бестужев получил шесть тысяч червонцев за свое участие в этом деле.
В Версале долго ничего не знали о подписании договора; впрочем, и д'Аллион, находившийся в Петербурге, был не лучше осведомлен. Сообщение о союзе было сделано представителям иностранных держав лишь в начале августа, но французский поверенный в делах был исключен из их числа. И д'Аржансон, ничего не подозревавший о происшедшем, разыграл глупейшую роль, устроив пышный и радушный прием русскому вице-канцлеру, приехавшему во Францию. В то время, как в Петербурге подготовляли будущую встречу русских и французских войск на берегах Рейна, французский король, королева и маршал Саксонский изощрялись в любезности к путешественнику, который принимал таинственный вид, говоря о милости к нему Елизаветы, о своем разногласии с Бестужевым и о своих симпатиях к Франции. Он был окружен всеобщим вниманием и засыпан подарками, и после того, как он уехал в Россию, д'Аржансон стал с простодушною доверчивостью ждать «переворота», который должно было вызвать возвращение Воронцова в Петербург. Но, вместо известия, на которое он рассчитывал, он получил: первое о событии 22 мая, теперь уже обнародованном, а второе – о женитьбе единственного сына Бестужева на племяннице Разумовского, что должно было еще более укрепить положение канцлера.
Я читаю у известного историка: «На этот раз версальский двор не колебался больше и отозвал д'Аллиона».
Мне хотелось бы, чтобы это было так. Но, увы! д'Аллиону самому, по собственному почину, пришлось хлопотать год спустя – не о своем отозвании – а только об отпуске на несколько месяцев. Пока же он старался отомстить за Францию, делая это в несколько своеобразной форме. Обедая у русского канцлера вместе с Гиндфордом, он отказался пить за здоровье английского короля. На это, когда английский консул Вульф поднял бокал за французского короля, Гиндфорд встал и заявил, что он знает лучше д'Аллиона, каким уважением он обязан – и во время мира и во время войны – коронованной главе другого государства. Д'Аллион продолжал сидеть.
Я никогда не пью за здоровье иностранного монарха прежде, чем выпить за здоровье моего государя, – объявил он.
– Но встаньте, сударь, – загремел Гиндфорд, – раз вы видите, что я стою!
А Бестужев, опьянев от гнева и от вина, схватил стакан и воскликнул:
– Я пью за победу английской армии!
Французская дипломатия могла, без сомнения, найти иные способы, чтобы отплатить русскому двору за свою обиду, хотя я не стану упрекать ее, как это делает цитированный мною историк, за то, что она не сумела воспользоваться одним важным предложением, сделанным ей в это время. Вопрос идет о союзе с Портой, о котором очень хлопотали знаменитый Бонневаль и французский посол в Константинополе. Сам по себе этот факт верен, но только предложение о союзе было сделано Франции не после заключения австро-русского договора, как предполагает Вандаль, а до его подписания, что совершенно меняет дело. Ошибка Вандаля относительно времени заключения союза России с Австрией, на которую я указывал выше, вызвала теперь и это недоразумение. Предложение союза было сделано Портой в 1745 году. А в это время угроза вмешательства России в австро-французский конфликт была далеко не мнимой. У Марии-Терезии не было даже настоящего представителя в Петербурге после отъезда Розенберга. И вступить в эту минуту в союз с Портой значило бы идти вразрез с тем, к чему должна была бы стремиться французская дипломатия, а прусская действительно и стремилась, – именно к нейтралитету великой северной державы. В Берлине это понимали настолько ясно, что не колеблясь отвергли аналогичное предложение Турции. Впрочем, была еще другая причина, по которой следовало отклонить предложение Порты. Какую цену имел союз с Турцией? В 1745 году – никакой, потому что, занятая войной с Персией, Порта не могла предоставить в распоряжение своей союзницы ни одного солдата. Война эта кончилась лишь в октябре 1746 года, но тогда русская и австрийская дипломатия заняли в Константинополе первенствующее положение, исключавшее возможность соперничества с ними.
Но что французская дипломатия действительно могла сделать, чтобы смягчить для себя последствия неудачи, которой она не сумела избежать, да и избежать которую было, пожалуй, невозможно, – так это отказаться от комической роли, разыгранной ею еще во время пребывания Воронцова во Франции. А она, к сожалению, продолжала играть ее и в Петербурге.
Торжество австрийской политики сделало положение представителя Людовика XV при Русском дворе почти невыносимым. Прежние сторонники Франции были или удалены, как Брюммер, или запуганы. «Приятно видеть, – писал Претлак, – как Лесток и некоторые другие дрожат от страха, что теперь наступает их черед… Великая княгиня так встревожена падением вышеупомянутых лиц и, главным образом, Брюммера, что плачет, не переставая, и дошла в своем огорчении так далеко, что третьего дня пришлось пустить ей кровь». По словам Претлака, необходимо было только оказать еще кое-какие знаки внимания Елизавете для того, чтобы Мария-Терезия могла быть совершенно уверена в том, что русская армия будет предоставлена в ее распоряжение в следующем году: например, прислать портрет императора и императрицы, что позволит царице, в свою очередь, предложить свой, «так как она любит, чтоб ее считали красивой и интересовались этим». К портретам следовало прибавить несколько бутылок токайского, чтобы «спрыснуть подарок». А вскоре и Мардефельду пришлось исчезнуть с петербургского горизонта, где он так долго решал судьбу всех переговоров. В ту минуту, когда он – по настойчивому приказанию Фридриха, согласившегося еще раз, скрепя сердце, развязать кошелек – пытался в сотый раз искусить продажность Бестужева, канцлер резко оборвал его сказав, что не имеет права с ним сноситься. Согласно желанию прусского короля, Елизавета согласилась отозвать Чернышева из Берлина, но потребовала, чтобы и Мардефельд немедленно выезжал из Петербурга. И с минуты отозвания русского посла она воспретила своим министрам входить в сношение с представителем Пруссии. Пришлось покориться. В сентябре 1746 года единственным представителем прусских интересов в Петербурге остался секретарь посольства Варендорф, получавший двести талеров жалованья в год. В то же время Лондонский кабинет, пользуясь случаем и уступая личным симпатиям Гиндфорда, разрешил своему послу вступить с Бестужевым в переговоры относительно нового трактата о «доставлении» Англии и ее союзникам русского войска в количестве тридцати тысяч человек.
Заключение этого договора затянулось до 1747 года, вследствие ожесточенного спора о размерах субсидии и требовательности канцлера, желавшего получить для себя десять тысяч фунтов стерлингов. Когда из Лондона пришел уклончивый ответ, он швырнул проект договора на пол и грозился отозвать из Курляндии и те войска, которые были туда уже посланы. «Это называется не вести переговоры, – писал Честерфильд, – а заключать сделку с ростовщиками-вымогателями (extortioners), которые не знают ни совести, ни меры». Наконец, 12 июня 1747 года обе стороны столковались. Россия помирилась на ста тысячах фунтов стерлингов в год.
Бестужев же просил триста семьдесят пять тысяч за каждую тысячу солдат; но за то морские державы приняли на себя расходы по продовольствию русского вспомогательного отряда.
Узнав об этом, д'Аллион понял, какую глупую роль он играет в Петербурге, и хотел было просить позволения последовать за Мардефельдом. Но через минуту он уже передумал, решив, что нашел безошибочное средство восторжествовать над своими врагами. Положение Лестока, – писал он в Версаль, – слегка поколебленное за последнее время, теперь опять укрепилось, благодаря браку лейб-медика, имеющему высокое политическое значение, Гиндфорд покатился со смеху, читая вместе с Бестужевым эту депешу французского поверенного в делах, перехваченную, как и все остальные. Он сам послал недавно графу Штейнбергу описание этого брака, «над которым потешался весь двор и весь город». Лесток уже много лет находился в связи с г-жой Менгден, сестрой бывшей фаворитки Анны Леопольдовны, что вызывало очень нежелательные толки, и в конце концов был принужден жениться на своей старой любовнице. Но вряд ли он мог этим что-нибудь выиграть. Д'Аржансон же, – как это ни странно, – отнесся серьезно к мистификации злополучного д'Аллиона. И только в октябре 1747 года, когда заведывание иностранными делами перешло от него к маркизу Пюизье, в Версале поняли, что Францию уже достаточно унижали на берегах Невы. Д'Аллион должен был сдать дела французскому консулу Сен-Соверу, и дипломатические сношения обеих стран прервались на длинный ряд лет.
Таким образом подготовилось событие, которое один из моих предшественников назвал – на мой взгляд не вполне справедливо – «неслыханным, почти невероятным и беспримерным со времени великого нашествия монголов и татар», а именно, появление на берегах Рейна русского корпуса, посланного, чтобы охладить воинственный пыл победителей при Року и Берген-оп-Цооме. Франция и Западная Европа, совсем не в такие далекие времена, а еще сравнительно очень недавно, видели на тех же полях сражения русскую армию Ласси. Но, без сомнения, это зрелище было еще достаточно ново, чтобы произвести впечатление.
IV. Аахенский мир
Дипломаты Фридриха и Людовика XV потерпели в Петербурге полное поражение. Однако, после 1745 года, положение Версаля и Берлина по отношению к России не было одинаково. Прусский король сумел оградить себя Ганноверской конвенцией от нападения морских держав и их вспомогательных отрядов; поэтому выступление русского корпуса, о котором так много кричали в Европе, не могло ему угрожать. И благодаря тому, что он твердо стоял на почве своего соглашения с Лондоном и постарался примириться с Петербургом, прислав туда нового посла, графа Финкенштейна, он действительно добился того, что русские войска не нанесли ему никакого ущерба. Правда, июньский договор 1747 года был дополнен в ноябре и декабре новыми статьями, в силу которых русский вспомогательный корпус увеличивался с тридцати тысяч человек до сорока тысяч, а одна из этих «секретных статей» заранее обрекала на неуспех миссию Финкенштейна: она открыто подчеркивала, что англорусский договор заключался с единственной целью сломить прусского короля. «Кроме того, – писал Претлак в Вену, – канцлер по приказу императрицы дал письменное обязательство, что, в случае столкновения русского корпуса с войсками прусского короля, императрица не только усилит отряд, но отдаст немедленный приказ снарядить к будущей весне двенадцать военных кораблей и шесть фрегатов для совместных действий с флотилией галер на берегах Померании».
Это секретное условие настолько противоречило недавнему соглашению Англии с Фридрихом II, что самое существование его вызывает до сих пор большие сомнения. Но надо помнить, что английская политика подчинялась в то время двум различным течениям, из которых одно было явно враждебно Пруссии. С другой стороны, и Бестужев, вступая в договор с морскими державами, должен был считаться с личными чувствами своей государыни. А Елизавета, как мы это знаем, согласилась принять участие в войне и поставить свою империю в унизительное положение находящейся на жалованьи иностранного государства державы исключительно из ненависти к шаху-Надиру прусскому. Он был в ее глазах главным и единственным врагом России: он несправедливо затеял ссору с Австрией и Саксонией, беспрестанно нарушал мир, и, как вероломный изменник, заслуживал того, чтобы Европа раз навсегда хорошенько проучила его. В январе 1748 года она выехала из Петербурга и прожила несколько дней за городом, несмотря на то, что стояли большие морозы, только для того, чтобы не присутствовать на празднике прусского ордена Черного Орла.
Секретная статья договора, как и декларация Бестужева, была уступкой ее чувствам. Фридрих знал это, но не волновался, не придавая большого значения этим документам. «Пока я в соглашении с Англией, – писал он Финкенштейну, – мне нечего бояться России». И действительно, новый прусский посол, почти дословно повторяя выражение Мардефельда, стал посылать ему одну за другой успокоительные депеши. «Бестужев обращается с нами довольно плохо, а императрица еще хуже; впрочем, он старается не попадаться государыне слишком часто на глаза, но зато просит разрешение не оставлять без ответа „грубости“ канцлера, которые никаких последствий иметь не могут, так как русские войска, без сомнения, не угрожают прусскому королю». Фридрих ответил ему на это: «Охотно позволяю вам обрывать его всякий раз, как вы это найдете нужным».
Первые недели апреля 1748 года оправдали самонадеянный и высокомерный тон Пруссии. Двинувшись по направлению к Лейну в то время, когда в Аахене уже шли предварительные переговоры о мире, русские войска старались тщательно избегать прусские владения. Перед ними лежала другая дорога, проложенная еще Петром Великим для всех армий северо-восточной Европы: в ожидании будущего раздела, Польша с общего согласия была признана нейтральной территорией, открытой для всякого, кто пожелает на нее ступить. Фридрих тоже держался смирно, вновь предав Францию и предоставив ей одной сражаться с их общими врагами. Для этого он воспользовался все той же «секретной статьей» англо-русского договора, следы которой так основательно затерялись во всех архивах Европы, что Фридриха даже обвинили в том, что он сам ее выдумал. Но прусский король знал, что она существует, и заранее принял против нее свои меры предосторожности в Лондоне и в Петербурге; и теперь, чувствуя себя в полной безопасности от нее, он стал коварно указывать на то, что она ему угрожает, чтобы оправдать свое новое вероломство.
Впрочем, если бы вооруженное вмешательство России и могло оказать какое-нибудь влияние на исход войны, то лишь косвенное и незначительное. Русскому корпусу, предводительствуемому стариком Репниным, не пришлось сделать ни одного выстрела, и он находился на полпути от театра военных действий, когда они уже прекратились. Переговоры о мире затянулись в Аахене до октября 1748 года, и обе стороны признали, что русская армия, ни к чему не служившая, становится только помехой для всех. О ней не упоминалось при перемирии, и, совершив первые переходы чрезвычайно медленно, она лишь теперь двинулась быстрее, когда ее перестали ждать. Было решено вовсе выключить Россию из переговоров. Напрасно русский посланник в Лондоне ссылался на текст прежних соглашений России с морскими державами и требовал, чтобы его двор принял участие хотя бы при заключении окончательного договора о мире во избежание мести со стороны Пруссии и Франции. «Если мы допустим к переговорам наемные державы, – возразил надменно французский уполномоченный граф Сен-Северин, тот самый, который едва не был назначен послом в Россию, – то никогда не покончим с делом». А так как с заключением мира очень торопились, то с Россией не стали церемониться, потребовав от князя Репнина, чтобы он немедленно отступил со своим корпусом: иначе Франция не соглашалась вывести войска из Нидерландов. Русскому же двору предложили присоединиться к Аахенскому договору впоследствии. В это время русский главнокомандующий уже умер; его преемник, генерал-поручик граф Ливен, должен был уступить настояниям союзников, и второй поход русской армии в Европу кончился так же бесславно, как и первый.
Но он все-таки очень напугал Фридриха. Вид «северных медведей», двинувшихся на запад, чтоб померяться силами с французами, произвел на прусского короля большое впечатление. Ему казалось, что они готовы «кинуться на него». Он только что отозвал Финкенштейна из Петербурга, думая, что таланты этого дипломата сослужат ему лучшую службу на другом посту, и заменил его «новичком» бароном Гольцем. Теперь он жалел об этом. А ноты русского правительства в Стокгольм, указывающие на протест императрицы против подготовлявшейся в Швеции реформы правления, еще усиливали его тревогу. Шведский король был при смерти, и ходили слухи, что некоторые его подданные хотят восстановить в Швеции самодержавие. Фридрих был братом наследной принцессы, притом недавно вступил в союз с беспокойной страной «шляп» и «шапок», и боялся, что его вовлекут в борьбу между Русским и Стокгольмским дворами. Правда, он преувеличивал опасность – и ввел этим в заблуждение некоторых историков – но это была его обычная манера. Судя по тревожным депешам, которыми он предостерегал своих агентов в Петербурге и в Копенгагене, и его отчаянным письмом к сестре, можно было думать, что Бестужев действительно вошел в соглашение с Лондонским и Венским дворами, чтобы изменить порядок престолонаследия в Стокгольме и возвести на престол принца Фридриха Гессенского. В марте 1749 года русский канцлер в промемории, поданной послу Марии-Терезии, указывал, правда, на «замышляемую перемену формы правительства» в Швеции и требовал ввиду этого поддержки Австрии, согласно статье 3-й договора 1746 г. Претлака в то время уже не было в Петербурге, и его преемник граф Бернес, пьемонтец родом и человек очень тонкого ума, возразил канцлеру, что австро-русский договор не применим к данному случаю. Бестужев страшно рассердился, отказался принять его ответ и заговорил о примирении с Францией. Тот сказал, что, по его мнению, не следует смотреть на дело трагически: «Гнев канцлера, – писал он Ульфельду, – в сущности только скверная смесь глупости и лицемерия… и когда он узнает, что и другие дворы не дают ему более удовлетворительного ответа, ему будет нетрудно уговорить свою императрицу…, если только он не потеряет окончательно и небольшого прирожденного ума».
Гиндфорд тоже отнесся к требованиям Бестужева, как к «отвратительному крючкотворству» и вскоре Бернес, к удовольствию своему, увидел, что грозный канцлер смягчился. Он не соглашался, правда оставить Швецию в покое, но решил добиться своей цели окольными путями, напав непосредственно на Пруссию. «Россия, – говорил он, – готова на всевозможные жертвы, чтобы поддержать на севере мир; но, в случае, если бы ей пришлось взяться за оружие, план ее был бы следующий: произвести демонстрацию в сторону Швеции, чтобы отвлечь внимание от главного передвижения армии, и тогда всеми военными силами империи обрушиться на прусского короля. Это следовало бы произвести зимою, чтобы застать Фридриха врасплох и перевезти войска на санях; пятьдесят тысяч солдат были бы двинуты прямо на Берлин. Швеция неизбежно вмешалась бы в эту войну, но так как враждебные действия были бы направлены не против нее, то получилось бы впечатление, что она первая напала на Россию, и это дало бы Петербургскому двору возможность требовать от Австрии признания casus foederis. И прусский король был бы вскоре сокращен „до пределов своей меры“.
Но Бернес опять охладил воинственный пыл канцлера. «Идея действительно великая, – находил он, – но надо принять в соображение, что Англия желает уклониться от всякого участия в деле, что она уже дала понять; и что Франция найдет у себя достаточно силы и средств, чтобы помешать этому плану». Дальше Бернес не стал распространяться, так как хорошо знал Бестужева и был уверен, что тот является лишь «попугаем Апраксина». А этот генерал, снедаемый честолюбием, «настолько же неуместным, как и чрезмерным», строит планы, «выполнить которые ему было бы очень затруднительно».
Но через месяц канцлер опять вернулся к своему проекту. Под внушением недоброжелательного Воронцова, Елизавета до сих пор не хотела о нем слышать. Но теперь Бестужев нашел верное средство, чтобы заставить ее сдаться. На нее легче всего было влиять, приводя ей соображения чисто личного характера, – особенно такие, которые касались ее безопасности. А русский посланник в Стокгольме Панин только что открыл заговор в пользу Иоанна Брауншвейгского. Если бы известие об этом дошло до императрицы через Австрию, и удалось бы внушить ей, что прусский король принимает участие в преступном замысле, Елизавета естественно сблизилась бы с Марией-Терезией. Но для того, чтобы известие о заговоре произвело на нее более сильное впечатление, необходимо было, чтобы оно пришло одновременно из различных источников, и с этой целью следовало разослать представителям России и Австрии при главных европейских дворах соответствующие предписания.
У Бестужева был связан с этой своеобразной интригой еще другой расчет, очень характерный для его изобретательного ума: убежденная, что обязана своим спасением «императрице-королеве», Елизавета согласится выдать Австрии, «как залог ее совершенной признательности, принца Брауншвейгского, которому, может быть, не всегда суждено играть роль опасного соперника императрицы. Если у великого князя не будет детей, „что в нравственном смысле можно предполагать“, то этот принц будет неизбежно призван на престол России» и станет тем более предан августейшему дому (Австрии), что всем будет ему обязан.
Бернес, конечно, не придал серьезного значения этим фантазиям, в которых ясно сказалась враждебность Бестужева к великокняжеской чете. Однако, по настоянию канцлера, он должен был все-таки написать в указанном смысле кое-кому из своих коллег, между прочим графу Пюбла, посланнику Австрии в Копенгагене. Но Фридрих уже принял против этого свои меры. Предупредив Версальский, Стокгольмский и Копенгагенский дворы о подготовлявшейся против Швеции интриге, он ловко сумел возбудить в них подозрение к России и Англии. Таким образом, он очутился во главе настоящей коалиции, громко говорил об услуге, которую ему оказала Франция, заявившая в Лондоне энергический протест против Русского и Английского дворов, обнимался при свидетелях с Валори и был готов бросить России вызов.
В марте 1750 года он отозвал Гольца, находя, что и Варендорф справится в Петербурге с тем, что ему там оставалось сделать. Русского же посланника Гросса, который, несмотря на это, не уезжал из Берлина, Фридрих игнорировал настолько, что забывал посылать ему официальные приглашения на придворные праздники. Наконец, в ноябре, после явно невежливого поступка короля по отношению к Гроссу, русский посланник был отозван. В «Истории моего времени» Фридрих старается объяснить все дело недоразумением. Гросса будто бы везде искали, чтоб пригласить его на ужин во дворце, но не нашли, а раньше не пригласили по недосмотру. Но тут превосходная память Фридриха настолько ему изменяет, что он относит этот случай ко времени свадьбы принца Генриха, которая состоялась два года спустя после отъезда русского дипломата. Король забывает, кроме того, прибавить, что австрийский посланник Бубна тоже не попал в число приглашенных на ужин; поэтому уверения Фридриха, что все произошло непредумышленно с его стороны кажется малоправдоподобным.
