Казимир Валишевский
Дочь Петра Великого
Глава четвертая
Приближенные императрицы. Политические и военные деятели
I. Иностранный элемент
Национализм, согласно мнению некоторых историков, будто бы возведший Елизавету на престол, является лишь выдумкой и бессмыслицей. Восшедшая на трон императрица опиралась на. имя и политику государя, бывшего менее всего врагом иностранцев, и главари движения назывались: Лесток, Шварц и Грюнштейн. Но русское знамя было поднято, и приходилось приспособлять новый режим к его краскам. В силу этого с первой же минуты царствования была устроена гекатомба немцев; отсутствие их вскоре дало себя почувствовать, а заменить их было трудно. Предупрежденные отныне относительно опасностей, которые им угрожают в стране, где с Минихами и Остерманами, превознесенными сперва до небес, обращались затем, как с разбойниками, заместители их добровольно не являлись и отвечали отказом на все приглашения. Д'Эон на уговоры поселиться в России ответил: «Спасибо; я из принципа предпочитаю всегда стоять спиной к Сибири». Не хватало даже академиков. Среди офицеров многие из тех, кого охотно удержали бы, последовали примеру Манштейна. Так, вместе с этим последним Пруссия взяла фельдмаршала Кейта, убитого затем под Гохкирхом. Австрия получила героя Гохкирха и Ловозицы, Ласси, сына графа Петра, доблестно сражавшегося в России во время войны за польское престолонаследие и в турецком походе; а Франция переманила к себе будущего победителя при Берг-оп-Зооме Левендаля. Лишь ценою уговоров и лести Елизавете удалось сохранить некоторых из них. «Разве ты меня ненавидишь? Почему ты хочешь меня оставить? – говорила она генералу Ливену. – Проси у меня чего хочешь. Отказа не будет». Он остался, и его пример увлек и других. Двое англичан, генерал Броун и полковник Фуллертон, участвовали в 1757 г. в сражении под Эгерсдорфом и, согласно немецким источникам, решили исход боя, что, однако, подлежит еще некоторому сомнению. В следующем году при осаде Кольберга русской артиллерией командовал полковник Фелькерзан, саперами полковник Эттингер, пехотой – бригадир фон Берг, кавалерией – майор Вермилен. Осадные работы велись под наблюдением полковника Пейтлинга и полковника барона Лабади. Общее же командование сосредоточивалось в руках генерала Пальменбаха. Ввиду того, что осада Кольберга не имела успеха, несмотря на подкрепления, присланные полковником Шгоффельном, приказание о снятии осады (8 октября 1758 г.), отданное генералиссимусом Фермором, англичанином, было привезено капитаном Шеллингом, немцем. Ни одного русского имени во всей этой плеяде военных.
Даже в области высшего управления царствование Елизаветы может быть разделено на три периода, составляющие, так сказать, три различных царствования. Первый период – до 1745 г. принадлежит господствующему влиянию Лестока. Второй – до 1751 г. представляет собой своего рода диктатуру Бестужева. Ее заменяет торжествующая гегемония Шуваловых. Бестужев был сам иностранного происхождения, и, кроме некоторых избранных им невидимых помощников, называвшихся Санти, Функ и Прассе, одного итальянца и двух немцев, его официальным помощником был Бреверн, опять-таки немец, бывший также и помощником Остермана. Что же касается Лестока, вдохновляемого в области политики Мардефельдом и Шетарди, то он имел в качестве помощников или преемников в медицинской части своих функций Каана, Бергаве, Крузе, Бахерахта, Гортеров, отца и сына, Монсея, Фюссадье и Пуассонье.
Присутствие франко-немецкого авантюриста, стоявшего за кулисами власти, указывает на возврат к программе Петра Великого, подобно тому, как Шуваловы, ставшие в первые ряды, обозначают успехи эволюции в национальном смысле. Человеческие фракции отличаются свойством вызывать путем внушения действительные факты. Но необходимо отметить точку отправления и развитие данного явления.
II. Лесток
Одно совершенно забытое в настоящее время руководство по русской истории имеет на своих страницах грубую и наивную картинку. Комната с голыми стенами, меблированная одним стулом, на котором видны зеркало, гребенка и шкатулка с драгоценностями, изображает будуар цесаревны Елизаветы в тот прелестный час, что назывался в восемнадцатом столетии юностью дня. Горничная причесывает будущую императрицу, небрежно одетую, с ночными туфлями на босу ногу. Дверь открывается, и, по-видимому, неожиданно и стремительно входит странная личность. Человек с огромными усами, громадными сапогами и гигантскими эполетами на чрезмерно длинном одеянии, держит развернутым в руках легендарный рисунок, изображающий дочь Петра Великого в двух различных видах: императрицей с одной стороны с царской короной на голове; с другой – монахиней под густым покрывалом. Внизу стоит подпись: «Lestocq fa risolvere Elisabeth a farsi proclamare Imperatrice».
Смелый художник, которому Елизавета была обязана доброй половиной своего торжества в ноябрьскую ночь 1741 г., уже знаком моим читателям. Его роль после переворота, его поведение и обнаруженные им качества прекрасно охарактеризованы в следующем отрывке из депеши Мардефельда королю от 14 сентября 1743 г.
«Лесток, как мне показалось, отнесся весьма чувствительно к моему намеку на то, что ваше величество вознаградило бы звонкой монетой оказанные им услуги. Он мне сказал на это, что Англия предложила ему значительную пенсию и что императрица упрекнула его за то, что он ее не принял; что вслед за этим установлена была и определенная цифра, но это, однако, не делает его сторонником лондонского двора, причем он заметил, что в данном случае есть некоторое лукавство с его стороны; … он сознался, что он уговорил императрицу в Москве не приступать к Бреславльскому трактату исключительно потому, что предложил его Вейч и что, если бы сторонники Англии не воспользовались его отъездом в Ярославль, никогда договор с данной державой не состоялся бы; что он любит Францию из благодарности за то, что она дала 300000 дукатов на осуществление намерения императрицы предъявить свои права на престол… она не могла бы исполнить его без этой сильной поддержки; что, однако, это обстоятельство не помешало ему высказать свое мнение маркизу де ла Шетарди в присутствии императрицы, когда он стал требовать от нее невыгодных для России уступок; что король польский хотел пожаловать ему орден, но он отказался его принять… я прервал его здесь, сказав, что почетнее всего носить ордена собственного своего повелителя, так как опасался, чтобы он не попросил ордена вашего величества. Затем он сообщил мне, что вполне предан вашему величеству, ввиду тождества ваших интересов с интересами императрицы. Я подхватил мяч на лету и просил его склонить государыню к безусловному поручительству за Силезию, уверив его, что ваше величество сделает то же самое относительно новых, русских приобретений в Финляндии. Он мне это обещал».
Таким образом мы видим, что хирург вмешивается в самые важные государственные дела, самые тайные и щекотливые переговоры и добивается того, что хочет или скорей чего хотят люди, подкупающие его. Он, может быть, говорит больше, чем делает, ввиду того, что он хвастлив и лжив. Ему очень хорошо известно, что Франция не дала Елизавете ни 300000, ни даже 9000 дукатов, но он говорит это Фридриху, чтобы принудить его к щедрости. Фридрих и его посланник настолько презирают его, что не хотят давать ему ордена, хотя Карл VII, менее щепетильный, в скором времени (1744 г.) награждает его графским титулом; но как ни расчетливы и тот и другой, они не колеблясь осыпают его щедротами, что является неопровержимым доказательством реальности его влияния. Как же он добился этого влияния? Он пользуется исключительным преимуществом пускать кровь ее величеству, что, кроме 2000 р. за каждый удар ланцета, дает ему свободный доступ к государыне. В местной терапевтике и гигиене кровопускания были в большом почете. Современные календари посвящали всегда главу «рудомету» с обозначением дней, благоприятных для совершения операций. Такие дни были и для приемов лекарства, и для стрижки волос, и календарь Академии наук до 1741 г. называл двадцать дней, благоприятных для кровопускания. Таким образом рудомет ее величества был важное лицо, и его вторая жена, отвратительная и неопрятная Елиза Мюллер была на придворных балах предметом соискательства со стороны самых блестящих танцоров.
В России, как и повсюду, фаворитизм принимал самые разнообразные формы, хотя та из них, что возвела на вершину Разумовских, встречалась чаще всего. В своих отношениях с Елизаветой Лесток, по-видимому, не сохранил за собой и следа тех преимуществ, благодаря которым он был соперником или предшественником бывшего певчего. Однако за ним осталась привычка к фамильярному обращению и влияние, приобретенное в трагические часы, когда он, так сказать, толкнул молодую женщину на дорогу к Зимнему дворцу, восторжествовав своей суровостью над ее сомнениями и рассеяв своим мужеством сковывавший ее страх.
Пользуясь всем этим, он принял с Елизаветой авторитетный тон, который она долго терпела, причем в ее отношениях к нему странным образом соединялось троякое подчинение женщины чувственной, слабого здоровья и не сильного ума мужчине, врачу и повелителю. Помимо того, что она осыпала его почестями и дарами, она расточала перед ним несомненные доказательства доверия и чуть ли не почтительного уважения. Она поручила ему вести вместе с Теодорским религиозное воспитание великого князя, и в день принятия им православия (7 ноября 1742 г.) она присутствовала на балу, которым Лесток праздновал это событие и собственное новоселье в новом доме в Немецкой слободе в Москве, где недавно еще существовал переулок его имени.
Однако уж и в то время это блестящее положение как будто пошатнулось, и счастливый обладатель его это сознавал. Он поверял саксонскому посланнику Пецольду свое намерение выйти в отставку и вел переговоры о переводе своего брата в ганноверскую армию. Бестужев, призванный к управлению иностранной политикой и желавший быть в ней полновластным хозяином, начинал действительно оправдывать предсказание, приписываемое императрице и высказанное ею, когда Лесток указывал на Бестужева как на преемника Головкина: «Ты готовишь себе пучок розог». Ниже я опишу ход этого поединка, тесно связанного с историей дипломатии и политики того времени. В него была вложена огромная доля интриги и одинаковой по силе энергии, проявленной обеими сторонами различными путями. Всегда властный и вспыльчивый, Лесток осыпал Елизавету все более и более горькими упреками, присоединяя к ним мрачные предсказания. Он вручил ей меморию в запечатанном конверте с просьбой открыть его лишь через месяц: тогда, мол, она увидит, насколько он был прав, разоблачая перед ней хитрые подвохи Бестужева! Он открыто обвинял канцлера во взяточничестве. Более гибкий, более смиренный, не имея также столь свободного доступа к государыне, Бестужев действовал вкрадчивым внушением, сообщая императрице умело выбранные выдержки перехваченной им переписки Шетарди и Мардефельда и подчеркивал в них компрометирующие места искусно составленными пометками на полях. С конца 1743 г. он думал, что одержал верх, и Картерет уже праздновал победу в Лондоне, узнав, что некоторые депеши посланника Фридриха были прочитаны Елизаветой. В них говорилось о 10000 р., недавно «отпущенных» хирургу, и о пенсии в 4000 р. Но Мардефельд был начеку. Он послал к императрице Брюммера и получил через него самые упокоительные заверения: «Картерет с ума сошел, воображая, что для того, чтобы доставить удовольствие вице-канцлеру, который в общем негодяй, я отрублю голову вам и Лестоку, когда я уважаю вас обоих больше всех… Богу известно, что я одинаково недолюбливаю англичан и датчан». Передавая эти слова, Брюммер, может быть, немного и преувеличивал выражение их; но смысл их был безусловно верен. Елизавета не любила англичан, и относительно Бестужева она питала чувства, сродные с физическим и нравственным отвращением. Она всегда избегала его общества. Он был ей неприятен, скучен, раздражал ее, вместе с тем импонируя ей знаниями, которые она долго считала выдающимися, и дарованиями, казавшимися ей незаменимыми до тех пор, пока ее не приучили обходиться без них. Притом она проявляла всегда большую снисходительность к проступкам того рода, которыми канцлер думал создать себе оружие против Лестока. Она наивно находила, что иностранные деньги всегда хороши, под каким бы предлогом их ни брать. Но она была уже более сдержанна в своих лестных отзывах по адресу хирурга. Она находила, что он слишком горяч и принимает слишком часто неподобающий тон. Брюммер и Мардефельд увещевали по этому поводу Лестока.
– Вы с ней слишком бесцеремонно обращаетесь.
Но его трудно было убедить.
– Вы ее не знаете. С ней иначе ничего не поделаешь.
Из этого Мардефельд делал следующий вывод:
«Он, кажется, до некоторой степени прав; русские женщины любят, чтобы их любовники тиранили их. Однако, не находясь уже в этом звании, ему следовало бы быть осторожнее».
Лесток сумел, не меняя своего образа действия, удержаться до 1748 г. Он выдержал, не потеряв равновесия, в 1744 г. страшный удар опалы маркиза Шетарди и последовавшее за нею назначение Бестужева на пост великого канцлера. Но вскоре после этого Бестужеву удалось лишить его самого драгоценного его преимущества. Елизавета объяснила своему первому министру, что английские, французские или прусские деньги, получаемые Лестоком, не имели никакого значения ввиду того, что канцлер вел единолично иностранные дела.
– Я не могу ручаться за здоровье вашего величества, – возразил на это канцлер.
Государыня задумалась и сказала наконец:
– Хорошо, я это устрою.
Получив еще раз 5000 р. за кровопускание, Лесток более к нему допущен не был. Он сопровождал, однако, императрицу в Киев в 1744 г., а в 1747 г., когда он в третий раз женился на девице Менгден, надеявшейся таким путем облегчить судьбу своей семьи, Елизавета сама причесала невесту и украсила ее своими бриллиантами. Ей тяжело было уступить Бестужеву, жертвуя человеком, которому она была стольким обязана. Она также боялась его испытанной энергии и смелости его, доказанной им на деле.
Он, наконец, сам себя предал. В мае 1748 Т. одно место из депеши Финкенштейна, преемника Мардефедьда, было истолковано Бестужевым как указание на заговор, составленный в сообществе с Лестоком, но ввиду того, что имени его не упоминалось, императрица ограничилась тем, что приказала за ним следить, и дело не получило дальнейшего хода до конца года. Но в ноябре, обедая с прусским и шведским посланниками у одного немецкого купца, Лесток заметил около дома человека, по-видимому, подсматривавшего за ним; его схватили и, под угрозами и побоями, он сознался, что следил за Лестоком по приказанию одного гвардейского офицера. Хирург тотчас же бросился во дворец, где в то время был прием. Завидев его, великая княгиня с улыбкой двинулась ему навстречу. С некоторых пор он поддерживал дружеские отношения с молодым двором, и одно уже это было неприятно Елизавете. Он движением руки остановил молодую женщину.
– Не подходите ко мне! Я человек подозрительный.
Она думала, что он шутит, но он повторил:
– Очень серьезно прошу вас не подходить ко мне; я человек подозрительный, и меня надо избегать.
Он был красен, руки его дрожали. Она, наконец, решила, что он пьян, и удалилась. Ему удалось подойти к императрице; он грубо с ней обошелся и наконец после бурного объяснения вырвал у нее обещание торжественно обелить его. Но Финкенштейна это не успокоило: «Надо не знать императрицу, – писал он Фридриху, – чтобы основывать на этом какие-нибудь надежды». Действительно, под предлогом насилия, которому подвергся человек, следивший за Лестоком, она приказала арестовать его секретаря – француза Шавюзо и троих слуг. Лесток на следующий день вернулся ко двору, но принят не был. Три дня спустя, видя, что ей нечего бояться его, Елизавета дала волю Бестужеву. Шестьдесят гвардейцев под командой Апраксина, близкого друга опального, оцепили дом, куда императрица так часто приезжала к товарищу черных дней. В тот же вечер при дворе была свадьба одной из фрейлин императрицы. Лесток должен был быть одним из свидетелей. Никто как бы и не заметил его отсутствия, и среди оживления и веселья, в котором Елизавета принимала большое участие, самыми радостными были лица, принадлежащие к друзьям отсутствовавшего Лестока.
В течение одиннадцати дней, отказываясь от всякой пищи, поддерживая себя лишь минеральными водами, он отвечал упорным молчанием на допрос, состоявший из двадцати с лишком пунктов.
По приказанию Елизаветы, его вздернули на дыбу, но он не открыл рта, и, когда его освободили, отказался от всякой помощи, чтобы вернуться в тюрьму. Напрасно жена его уговаривала его сознаться, обещая ему милосердие императрицы. Он показал ей свои руки, изувеченные пыткой, и сказал:
– У меня уж нет ничего общего с императрицей; она выдала меня палачу.
В силу того, что за отсутствием сознания с его стороны его могли обвинить лишь в корыстных сношениях с иностранными державами, относительно чего Елизавета проявляла столь снисходительную терпимость, если не поощряла их, его просто сослали в Углич и затем в Великий Устюг, где он встретился с бывшим товарищем Грюнштейном, тоже сосланным после наказания кнутом, и откуда он писал в 1759 г. И. И. Шувалову, сохранившему благосклонное отношение к нему, прося прислать шубу для жены, страдавшей от холода. Когда Лесток был вызван в Петербург по воцарении Петра III, ему пришлось еще просить денег на путешествие и на покупку платья и рубашек. Но он появился в столице, полный жизни и энергии, невзирая на свои семьдесят четыре года, из коих четырнадцать были проведены в ссылке. Он был свидетелем восшествия на престол Екатерины II и первых лет ее царствования, девятого с тех пор, как он поселился в России. Умер он в 1767 г.
Он принадлежал к героической расе авантюристов той эпохи; был человек ничтожной нравственности, тонкого ума, почти сказочного мужества, и Россия XVIII века завещала память его презрению, но также и почти благоговейному удивлению потомства. Его счастливый соперник, Алексей Петрович Бестужев, представлял в данной группе несколько иной тип, менее специфически русский, вопреки его русскому имени, и носящий более заметный отпечаток иностранной цивилизации и разврата, с которыми он был в более долгом соприкосновении, и тех изменений, которые были вызваны ими в русском национальном типе и темпераменте в этот переходной период.
III. Бестужев
Русская ветвь этой семьи, вышедшей, согласно некоторым источникам, из Кента, в Англии, происходила от некоего Гавриила Беста, приехавшего в Россию около 1413 г. и чей сын Рюма был пожалован в бояре великим князем Иваном Васильевичем. Отсюда и фамилия Бестужев-Рюмин, носимая канцлером. Однако эта родословная сомнительна. Алексей Петрович, второй сын Петра Михайловича Бестужева, гофмейстера при дворе Анны Иоанновны в Митаве, родился в Москве в 1693 г. Отправленный за границу Петром Великим, он сопровождал русское посольство на Утрехтский конгресс (1712 г.), поступил на службу ганноверского двора и вновь появился в России в качестве посланника Англии (1714 г.). Этот первый опыт дипломатической карьеры ему, очевидно, не удался; в 1718 г. мы видим его, направляющего нетвердые стопы в сторону маленького курляндского двора, где он получил, под покровительством отца, скромную должность камергера. Однако уже в 1720 г. он добивается поста посланника в Копенгагене, перейдя на этот раз на русскую службу; но Анна Иоанновна, питавшая в то время весьма нежные чувства к его отцу и еще в 1725 г. очень горячо рекомендовавшая сына Остерману, переменила свое отношение к старику Бестужеву в 1728 г. настолько, что обвиняла своего гофмейстера в воровстве. Это сказалось на судьбе Алексея Петровича Бестужева после восшествия бывшей герцогини Курляндской на русский престол. Его перевели в Гамбург, где он занялся, в целях улучшения своей судьбы, ремеслом доносчика, и был снова отослан в Копенгаген; в свободное от дипломатических забот время он занялся, совместно с химиком Ламбке, открытием знаменитой tinctura inervi Bestuscheffi, впервые доставившей его имени известность в Европе. Ввиду того, что он, в выпавшую ему впоследствии высокую долю в России, не обнаружил новых признаков проявленных этим путем научных дарований и вкусов, тайна этого сотрудничества остается неразрешенной. Секрет знаменитых в свое время капель был обнародован Екатериной II под именем золотого эликсира, или эликсира Ламотта.
В 1740 г. Бирон вызвал Бестужева в Петербург с тем, чтобы ввести его в Кабинет, откуда он изгнал Волынского и где он хотел иметь преданного себе человека. После падения регента его ставленник опять был скомпрометирован и сослан, но всего лишь на несколько месяцев. Анна Леопольдовна была покладистого нрава. Бестужев ей за это благодарен не был. Он был мстителен и обладал тонким чутьем. Некоторые его связи приближали его к Елизавете. Его жена, рожденная Беттигер, была прежде наставницей цесаревны и дочерью бывшего русского резидента в округе Нижней Саксонии, которого часто посещали Петр и Екатерина во время своих путешествий по Германии. Он обратил свои взоры в эту сторону и сблизился с Воронцовым и Лестоком.
По восшествии на престол Елизаветы ссылка Остермана оставила внешние дела, так сказать, без руководителя. Великий канцлер, князь Черкасский, находился под угрозой апоплексического удара, вскоре унесшего его в могилу, и был поглощен любовной интригой своей дочери с Петром Шуваловым, ссорившей между собой обе семьи. Назначенный вице-канцлером, Бестужев воспользовался ревностью Шуваловой, бывшей в большой милости у Елизаветы, чтобы выдвинуть себя; он метил в преемники Черкасского. Ему пришлось, однако, ждать до 1744 г., но, уже начиная с 1742 г., когда умер великий канцлер, он с помощью Бреверна руководил внешней политикой, поскольку ему в том не мешал Лесток. Впоследствии у него были другие тайные сотрудники, и среди них, если верить воспоминаниям барона Фридриха Тренка, первое место занимала его собственная жена. Считаясь примерной супругой, она давала самому Тренку неопровержимые доказательства несправедливости этого, втайне занималась любовными похождениями и более открыто интригами. Она русских не любила и покровительствовала Пруссии до того дня, когда посланник этой страны имел неосторожность погубить Тренка в глазах ее мужа, обличив его одновременно и как шпиона, и как ловеласа. Но Тренк не заслуживает доверия. Роль, сыгранная при канцлере Фунтом, Прессе и Санти гораздо более достоверна. До 1754 г. первый фигурировал не только в качестве советника, но и настоящего заместителя Бестужева в работе и вдохновении. Он был необходимым alter ego человека, решительно неспособного выполнить задачу, значительно превышающую его дарования, был его мозгом и его правой рукою. Позднее преемник Функа в саксонском посольстве, Прассе, вкладывал в это дело столько же рвения, но менее блестящие способности. Санти был полезен главным образом в вопросах внешних приличий; он учил Бестужева, как себя держать. Потому-то, когда в 1754 г. французской дипломатии удалось избавиться от Функа, Бестужев оказался телом без души, плывшим по течению вплоть до падения в роковую бездну.
Он, безусловно, не был лишен некоторых личных дарований, из тех, что приносят счастье большинству авантюристов; он действовал с помощью тонкой хитрости и грубого нахальства, невозмутимого спокойствия и безошибочного инстинкта внешнего декорума, соединяя их с величавостью, которую он умел сохранить в самых унизительных положениях и которым он вводил в заблуждение не только Елизавету, но и всю Европу. Он властным тоном требовал субсидий России и принимал взятки с таким видом, будто оказывал этим великую честь. Никогда он за словами в карман не лез. Его ответ клиру Казанского собора, просившему присоединения к нему протестантского храма, находившегося в соседстве, чрезвычайно характерен. Священники уверяли, что им явилась Богородица и плакала, жалуясь на оскорбительное для Нее соседство. Бестужев приказал им вернуться через три дня и объявил им с самым серьезным видом, что Богородица явилась и ему; Она передумала и не желала больше этой протестантской церкви, ввиду того, что она была построена с севера на юг, а не с востока на запад, как подобало православному храму.
Относительно Елизаветы его неизменная система состояла в том, что он прикрывался тенью Петра Великого: «Это не моя политика, а политика вашего великого отца», – твердил он. Помимо этого, он подчинял себе государыню, вызывая в ней утомление и растерянность. По поводу малейшего дела он забрасывал ее кипами промеморий, нот, протоколов. Она приходила в ужас: «Вот она какова, политика!» Она, конечно, до них не дотрагивалась и просила его изложить ей дело вкратце; тогда он делал ей такой путаный доклад, что она ровно ничего в нем не понимала и с отчаяния, в особенности в последние годы, чаще всего говорила: «Делайте, как хотите». Она со всем соглашалась и все подписывала – с вышеуказанными отсрочками – за исключением объявления войны или смертного приговора. В первом случае она давала свое согласие лишь по зрелом обсуждении, во втором – отказывала.
Я не нашел следов некоторых физических недостатков и хитростей, приписываемых преданием канцлеру, выражавшихся в том, что он будто бы симулировал заикание в беседах с иностранными министрами или приказывал писать неразборчиво тексты нот, чтобы оставить за собой возможность их изменить. Мардефельд отметил лишь, что он под предлогом плохой памяти, тогда как она у него была прекрасная, заставлял излагать письменно некоторые устные заявления, и что ему надо было выпить много рюмок вина, чтобы придать себе мужества, иначе он был «ein Erzpoltron».
Относительно его дарований как государственного человека, предание, по крайней мере в России, стоит в полном противоречии с целой совокупностью столь согласных между собой документальных данных, что у историка на этот счет не остается никаких сомнений. По этой причине и по другим, которые постепенно раскроются перед моими читателями, не могу не посоветовать некоторым моим русским собратьям пожертвовать этим кумиром не столь почтенного во всех отношениях прошлого, могущего, однако, представить других более достойных лиц для их патриотического поклонения. Мне небезызвестно, что к людям, играющим главные роли, и в человеческой комедии принято относиться с безграничной снисходительностью. Но ведь необходимо при этом, чтобы было установлено некоторое равновесие между недостатками и пороками и качествами и добродетелями данного лица. Здесь же одна из чашек, на которую мне придется положить большую тяжесть, не имеет, так сказать, противовеса перед лицом беспристрастной истории, этот ложный великий человек не обладает в ее глазах никакими данными, кроме удачи, обусловленной внешними обстоятельствами, благоприятствовавшими ему, которые позволяли бы ему стоять в первом ряду среди людей не с ярлыком великого негодяя.
В 1742 г. Мардефельд утверждает, что Бестужев был скрытен, не умея скрытничать, строил честолюбивые планы, не обладая глазомером и последовательностью. Д'Аллион писал в 1746 г.: «Он был вознесен благодаря случаю и удержался на высоте больше интригами, чем талантом». Но оба они были его политическими соперниками, и я точно также склонен усомниться в истине свидетельства Шетарди, обвинявшего канцлера в подделке векселей в Гамбурге. Но в 1745 г. Гиндфорд, английский посланник, был его другом и товарищем. А он утверждает, что до последнего времени Россия не дала ни одного министра «ценного и мужественного», и прибавляет – что еще важнее, – «Императрица обладает гораздо большим мужеством и способностями, чем все ее министры, взятые вместе». Теперь очередь за самыми вескими свидетелями, представителями Австрии; личные связи канцлера были главным образом направлены в эту сторону; барон Претлак и граф Бернес были с ним в близких отношениях. Послушайте первого: он говорит «о природном недостатке ума у этого министра». Спросите второго: он вам скажет, что, «желая все делать сам, канцлер в то же время не отказывался от своих удовольствий, предаваясь с некоторых пор не только страсти к чревоугодию, но и к игре, за которой он проводит многие дни и целые ночи напролет».
Тут, конечно, придут на память имя и роль Вальполя. Но если великий вождь вигов и делил свое время между политикой и развратом, если и стали известны его оргии в Гоутоне, и честность его была в подозрении, все же его дарование и упорство в труде не оспаривались самыми ярыми его хулителями. В его биографии нет эпизода, подобного тому, который рисует нам министра Елизаветы, враждующим с собственным сыном, стремящимся покинуть отчий дом, где царит крайний разврат. Граф Бернес вмешивается в эту распрю, а жена Бестужева принимает сторону сына против отца.
«Я старался умиротворить ее, уговаривая войти в положение ее мужа, заваленного делами и с трудом добивающегося резолюций ее величества, вследствие чего немудрено было, что он искал иногда развлечений; она на это отвечала, что если дела шли плохо, то виноват в том был гораздо более он сам, чем государыня, ввиду того, что он днем пьян, а ночи проводит в игре, проиграв недавно 10000 р. в одну неделю». Раздоры обострились, дойдя даже до насильственных действий, что вызвало вмешательство императрицы.
Какими же средствами располагал канцлер, чтобы проигрывать 10000 р. в одну неделю? Великий английский парламентарий, которого противники звали «маклаком совестей» истратил миллионы на секретные фонды, но при этом обвинения в хищении, которых он не мог избегнуть, никогда не получили ни малейшего подтверждения. Он купил множество совестей, но, по-видимому, никогда не продавал своей. Историческое положение его русского соперника весьма различно в этом отношении. Прослыв при жизни безусловно корыстным, он стал после своей смерти в России, и за последнее время даже за границей, предметом многочисленных попыток оправдания. Они даже стремились поставить его выше всяких подозрений. Как ни неприятно исследование подобного факта, он играет слишком большую роль как во внешней, так и во внутренней истории страны, чтобы мне возможно было от него уклониться, и принадлежит к категории тех вопросов, что при свете неопровержимых фактов не подлежат сомнению.
До 1752 г., хотя руки Бестужева и не были совершенно чистыми, все же он старался сохранить внешнюю благопристойность. Вопреки неоднократным утверждениям Фридриха и его историков, он отказывался от прусских и французских денег и прикасался к английскому золоту лишь с целомудренными ужимками и благородными жестами. Его жена приняла в 1745 г. тысячу дукатов от д'Аллиона, причем д'Аржансон счел их истраченными непроизводительно. Но ее муж мог ничего и не знать об этом. В 1742 г., передавая вице-канцлеру обычное вознаграждение за оборонительный союз, заключенный с Англией, Вейч намекнул ему, что его король охотно присоединил бы к нему и добавочный дар, официальный или тайный, по желанию.
