Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 16. 1930-1932
Работа в колхозе. Василий Ефимович и конный двор
На третий день, по вступлении Василия Ефимовича в колхоз, ему дали должность скотника. Он должен был ухаживать за коровами, которые стояли в бывшем сарае Василия Лабина. В обязанность его входило накормить, напоить коров и вычистить навоз из коровьих стойл. Иногда, когда пока Ванька ещё не уехал в Арзамас на учёбу, отец брал с собой на помощь и его. Не хотелось Ваньке чистить коровьи стойла от примёрзших к полу «лепёшек». Но отец, отговариваясь оправдывался:
– Я-бы не взял тебя навоз-то убирать, да мне одному трудновато, а заменить тебя некем, Васька-то ещё мал!
Потом Василию Ефимовичу правление колхоза поручило на дому выпекать хлеб для колхозной столовой, а впоследствии его послали в Арзамас на курсы садоводов. Любит Василий Ефимович, чтобы около его дома всегда был народ, для этого он поделал у своего палисадника, и у мазанки лавок-сидений, а потом устроил детские «гигантские шаги» под окном, на которых целыми днями и вечерами парни, да и девки не против были покататься на них, они болтыхались на петлястых верёвках. Когда-же во дворе Савельевых устроили колхозный конный двор, то народу около их дома всегда было уйма. Около дома Савельевых шумно: драка на драке, игра не игра! Когда мужики, ещё не вступившие в колхоз, спрашивали Василия Ефимовича:
– Ну как, в колхозе-то?
Он отвечал:
– Гораздо стало легче, а всё равно, недосуг мне тут с вами валандаться, у меня по дому делов невпроворот.
На конном дворе у Савельевых стояли обобществлённые лошади колхозников, некоторые лошади носили, клички по фамилиям бывших их хозяев – «Круглиха», «Кустиха», «Додониха», «Вагон», «Вертеха». И люди-колхозники, приходя на работу, просили конюхов: «Ну-ка выведи мою «Круглиху», я в поле пахать на ней поеду!» Строптивым конюхам-активистам это не нравилось, они с недовольством упрекали бывших хозяев лошадей:
– Была твоя, а теперь она не твоя, а колхозная!
После учёбы на летние каникулы, в село возвратился Ванька, ему часто приходилось на колхозных лошадях вместе с мужиками пахать в поле, на подъёме пара, и случись же такая беда! После работы на обед Ванька сев верхом на лошадь погнал в село напрямик, галопом. В борозде лошадь споткнулась и свихнула себе ногу в колене, Ваньке пришлось хромую лошадь вести в поводу, а на другой день пахать на другой лошади. Находясь на пашне, Ванька весь день был молчалив, он болезненно переживал за загубленную им вчера лошадь…
Из Арзамаса, из Рика, в правление колхоза пришла телеграмма, в которой срочной вызывался в райком, с отчётом и за очередными указаниями председатель Федосеев. Чтобы не отрывать работника от дела, Федосеев решил в город поехать без кучера. Он зашёл на конный двор Савельевых, где кроме дежурного конюха-старика Василия Лаврентьевича не было никого. Бригадир Александр Круглов, строго-настрого наказал конюхам без его личного указания лошадей никому не давать.
– Запряги-ка мне лошадку в тарантас, да побыстрее! – обратился Федосеев к конюху.
– Порожних лошадей нету! – уверенно отрезал конюх, не зная, что перед ним сам Федосеев, которого конюх по первости не знал в лицо.
– Как так нет, а эти? – возмущённо удивился председатель, краешком глаза заметив, что в стойлах стоят лошади и хрумкают корм. Конюх, следуя за Федосеевым, стал нехотя отчитываться:
– Вот на этой, только что приехал из поля бригадир, вишь вся в мыле, у этой вот нога сломана.
– Как сломана? – удивлённо обеспокоился Федосеев.
– Да та, вчера парень на ней поехал в поле, а в обед домой верхом погнал, она проступилась, вот и… видишь, она ногу-то на весу держит.
– Действительно, – согнув ногу в колене, лошадь болезненно дрожа всем телом, держала переднюю ногу на весу, и услышав говор около её, повернула голову к людям, и жалобно глубоко вздохнула, прядя ушами, сверкнула белью покосившегося на людей глаза… От дрожи, её нога блестя отполированной на пашне подковой, дробно выбарабанивала по деревянному настилу стойла.
– Так надо её лечить! – полуприказным тоном сказал Федосеев.
– Вот придёт вертиринал, лечить будет, а мы что, конюха, народ тёмный, а вот придёт конный фершал, он пусть и лечит, он на скотских курсах обучался, а мы что-о-о. Утром ветеринар приходил, пощупал, помазал, сказал, чтобы недельку на больничный её поставили.
– Ну, а эта? – спросил председатель, когда они подошли к следующему стойлу, из которого виднелся справный лошадиный зад, над которым с посвистом бойко хлыстал хвост отгоняя надоедливых мух.
– Эта лошадь Берёжа! – тоном знатока пояснил конюх.
– Как Берёжа? – недоумённо спросил Федосеев, – для кого же она бережётся? – спросил он.
– Да она ни для кого не бережётся, а сказано тебе русским языком, что она Берёжа! Стало быть, жеребёнок у неё скоро будет!
– А-а-а! Жерёбка! – с усмешкой на лице протянул Федосеев, – так бы давно и сказал!
– Я тебе давно и толкую! – сразу сказал, а ты, видно, не понял.
– Ну, запряги же мне какую-нибудь! – начиная волноваться, требовательно сказал Федосеев.
– Нет, не запрягу! – сказано тебе, что порожних лошадей нету. Нет и всё! Чего ты ко мне пристал, как банный лист к ж…
– А если я пойду и поищу по стойлам, да найду и сам запрягу, тогда как? А?
– Нет, не запряжёшь. Хоть и видно, что ты из раёну, а всё равно самовольничать не велено, а то я блигадиру скажу, или на тебя пожалуюсь самому председателю Федосееву!
– Я и есть Федосеев! Ты разве не знаешь?
– Как так ты Федосеев? Ведь сказали он рябой, а ты вовсе не рябой, а рыжий… Гм, нет бишь, что это я мелю!.. Ну тогда другое дело! Миколай Лексеич, я сейчас, я моментом тебе запрягу!
Конюх суетливо схватил со стены сбрую, и стыдясь от своей оплошки, от конфуза высунув язык, поспешил удалиться в глубь двора и вскоре вывел оттуда развесёлого, вороной масти коня. Конь, сытно всхрапнув, охотливо устремился головой, подставленной конюхом хомут. А когда запряжка подходила к концу, конюх, поплёвывая на супонь, виновато проговорил:
– Ты уж товарищ Федосеев, меня низвини, я не узнал тебя, мне сказали, что ты не такой по наружности-то, вот я и ошибся малость. А по правде сказать, уж больно много начальников-то поразвилось – бросишь палкой в собаку, попадёшь в начальника, а вить, на такое недоразумение обидитца могут! – заглаживая свою вину перед председателем, унижённо оправдывался конюх.
– Ничего! Со всеми бывает! – сочувственно, успокаивал Федосеев.
Он сел в тарантас и расправляя в руках вожжи, наказал:
– Ты скажи бригадиру, чтобы ветеринар за больной лошадью почаще надсматривал. А парень-то бишь чей на ней работал?
– Здешний, Савельев Ванька! – доложил конюх.
– Непременно накажем, оштрафуем трудодней на десять, чтоб не повадно другим было, коня надо беречь! – заключил наказ Федосеев и дёрнув за вожжи прикрикнул на лошадь: – Но-о!
Лошадь с места побежала рысью, тарантас гремя тронулся по дороге. Колёса лихо завертелись, поднимая и взбудораживая придорожную серую пыль, которая вскоре скрыла удаляющуюся повозку и лошадь с седоком. Конюх долго стоял и взглядом провожая повозку, в душе всё ещё переживал свою оплошность перед председателем.
Ершов на косьбе и на сенокосе с Дунькой
Колхозники косили овёс с викой. Николай Ершов попал в артель мужиков, которую послали в поле косить вику. С утра, косилось легко и споро, а как солнышко стало припекать, у мужиков появилась какая-то нудная немощь и лень. Они присели отдохнуть, одни затяжно курили, другие прилегши на валы скошенной вики дремали. Николай Ершов, завернув цигарку величиной с чуть-ли не в стариковский ладошек, закурил и, как обычно, перед мужиками, повёл свой рассказ о своих любовных похождениях. Он начал так:
– Восейка, во время сенокоса, меня вместе с мужиками, спорыми в косьбе. Я гляжу, вот из вас тогда с нами никого не было, послала в лес на сенокос, косить колхозные луга. В лесу, когда мы прибыли на место, под развесистой берёзой, устроили шалаш. В нём мы мужики косцы ночевали и с нами в шалаше ночевала Дунька Захарова, посланная с нами на сенокос, в качестве куфарки. Хоть среди нашего мужицкого персоналу и оказалась баба, но насчёт шалости был порядок строгий. Так вот, первый день косьбы у нас был на редкость удачливый, мы подвалили траву не меньше одной трети всего пая! А к вечеру, и надо было случиться такому несчастью, я об косу порезал палец! Стал вострить косу, а брусок брык и лопнул напополам. Я с досады выругался и стал точить обломком. И, где греху быть, брусок-то и соскользнул с косы-то, я нечаянно ихмызнул пальцем по жалу косы, развалил палец. Кровища потекла, как из заколотого барана. Мужики перепугались, да и мне не до смеха, завязывай, говорят мне, скорее рану-то! Я оторвал от кальсон лоскуток тряпицы и палец перевязал. А с завязанным пальцем уж какая косьба. Мужики стали прогонять меня домой, а я не послушался, заупрямился, думаю с раной-то и дома-то ничего делать нельзя. Мужики принялись снова косить, а я побрёл в шалаш, думаю, немножко отлежусь, авось к завтрашнему утру палец и подживёт! На другой день, утром, чем свет, мужики отправились косить, а меня, как больного оставили в шалаше, не потревожимши. Вскорости, я, проснувшись, огляделся, кругом пусто и тихо. Вижу, в самом углу на примятом сене, скукожившись, спит Авдотья. Ах, думая, мать честная, вот момент подходящий, сыграть с ней в свои козыри! И да видно не в добрую минуту покарабкался к ней. А я, братцы надо вам честно признаться давно на неё зуб имею, и грешным делом, ещё с вечера на неё позарился, когда ужинали у костра. Вот думаю, товар без толку пропадает, а у самого в голове мысль, как бы к этому товару прицениться. А вы, конечно, сами знаете, что она сама собой смазлива, соблазнительна и междуляция у неё заманчивая. Так вот. Я по-простецки и думаю, чем добру пропадать, надо мол им воспользоваться, и ей в угоду, и себе в удовольствие! Ну и вот, подполз я к ней на карачках, и прилёг с ней рядом. Она молчит и даже не пошелохнулась. Мне подумалось, или она больно крепко спит, и ничего не слышит, или притворилась спящей, а всё слышит, и рада, что я к ней прилаживаюсь. Не долго раздумывая, я просунул руку ей за пазуху и ухватился за мягкое место, она даже не шевельнулась! Ну, думаю, дело идёт на лад, всё по моему замыслу, и стал нежнёхонько подъефериваться к её пышной комплекции. Она всё молчит. А я, от добрых людей слыхивал, что молчание знак согласия. Я и стал уж действовать смелее и настойчивее. Ну, мужики, если вам от всей души признаться, как я в этот момент разгорелся и трепетал всем телом, про больной палец забыл, аж во рту стало сухо и в ушах музыкально зазвенело! Вот, думаю, подвалило мне счастьице, и никто не мешает, и она передо мной лежит, как пышка, раскинув свою междуляцию! Ну, думаю, такого случая у меня отроду небывало, и об этом всю мою жизнь помнить буду! И действительно, никогда не забуду, и вот почему. Только, это, я было перевернул её вверх лицом, и рукой полез куда следует, вдруг она, всхлипнув, как встрепенётся, спросонья открыла испуганные глаза и видя, что я уже над ней, и вот-вот дело сотворять буду, она ка-а-ак пинёт меня ногой в харю. От сильного удара, сначала мне подумалось, что она не ногой ударила меня, а оглоблей, у меня из глаз искры посыпались, а изо рта кровища хлынула. Я рукой зажал рот-то, а кровь так и просится меж пальцев-то наружу. Всё-то кругом окровянил, чую, что-то во рту хрустит, сплюнул на ладонь, гляжу обломок в ползуба выпал, его как зубилом срезало! Вот думаю, тебе и «знак согласия!» морщась от боли, смотрю на Дуньку, только не на её лицо, оно меня больше не интересовало, а на ноги, в чём она обута, а она обута оказалась в кожаные сапоги с железными подковками. Она, конечно, испугалась, видя, как я весь в кровище валандаюсь по сену, и как-бы в своё оправдание говорит мне: «Не за каким чёртом было тебе лезть ко мне!» «Да я хотел тебя пожалеть, укрыть от холода, ведь ты к утру-то озябла, я и хотел на тебя свой пеньжак накинуть, а ты вон, что наделала!» – сквозь больную щербину вранливо лепечу я. Это ещё благодаря бога, как она мне все передние зубы не вынесла! А ведь таким ударом подкованым сапогом, могла меня всего передка лишить, тогда бы что? Ходи бы я весь век беззубым и жамкнуть было бы нечем! (55) А ведь в суд на неё не подашь, ни один судья не привлечёт её к ответственности, скажет – «знал куда лез, сам виноват». Да я и сам сознаюсь, что сам виноват и до сих пор себя ругаю: «не лезь со своими грязным рылом в калашный ряд!» Тогда я забился в угол шалаша, пришипился и уснул. А Авдотья вышла наружу и принялась за стряпню, стала готовить для косцов завтрак. Часа через полтора, гремя косами к шалашу подошли мужики, стали завтракать. За завтраком, кто-то из мужиков заметил мне: «Миколай, видать у тебя палец-то разбередился, кругом уйма крови понакапано!» «Видать я ночью его разбередил!» – с затаённой улыбкой оправдался я. А сам, нарочно завязанный палец держу у всех на виду и болезненно морщусь. А Дунька, едва сдерживая смех, сознательно молчит – про каверзный наш случай, ни гу-гу. А чтобы как-то загладить мою обиду на неё, она мне потаённо от мужиков, в чашку навалила столько мяса, что я с ним едва справился, шамкая своим болезненным и беззубым ртом. Вот с той поры, я и хожу щербатым. Корень от сломанного зуба не выпадет и новый зуб не растёт! Так и хожу с окошечком в верхнем ряду зубов. Да оно, это окошечко, и не мешает, разве только неловко твёрдые корки раскусывать и мослы грызть, да разговор из-за него получается с посвистом. Хотя моя баба с тех пор и зовёт меня ругательски «щербатый», а мне не жалко, пускай ругает, мне ведь жениться-то не завтра! А между прочим, баба у меня долго дознавалась и допытывалась, где я зуб потерял, а я, набравшись терпенья и об этом ни гу-гу, хреника два, чтоб я открыл эту тайну. А если бы, к примеру, она узнала бы об этой истории, так и знай, житья бы мне в доме не было. Она бы меня из дома выгнала, и с вольного свету сверзила, она у меня такая буйная и решительная, что не приведи, Господи! Да хреника с два, чтобы я перед ней все секреты свои выказал, ведь я всё же не по банному крытый, и этого она от меня никогда не дождётся! Я ведь мужик-то не из робкого десятка и давно уж со взрослыми обедаю! Эх, только жалко, что золотая пора отошла, а то бы я ещё почудил, поклусил бы на белом свете! Ну, мужики, отдохнули, пора и за косы браться.
Серёга и Анисья
Лёжа в постели, прильнув к Серёгиному уху, Анисья с обидой, но любовно нашёптывала: «А поговорить-то нам с тобой по душам и не приходится, да и ласкаться-то нам с тобой всё неколи. Вот уже подоспел сенокос, а там, глядишь, жнитво на пороге, и так все полевые работы вплоть до самого Покрова, мы с тобой всё в работе и в работе. На сенокосе целоваться-то нам с тобой приходится только, или забравшись в густые кусты, или в шалаше ночью, когда все крепко спят!» Серёга или дремотно спал, или из-за усталости своей, пассивно внимал наговорам жены, да и вообще не понял к чему эти Анисьины разговоры. И будучи уже в лесу, на сенокосе, Анисья уставшая от воро́чанья сена и изомлевшая на солнечном припёке воспользовавшись тем, что они с Серёгой вдалеке от остальных сенокосцев, подозвав Серёгу сказала:
– Серёг, почеши-ка мне спину, так я вспотела и зачесалось, терпенья нету!
– А ты возьми в руки клок подсохшей травы, сожми её жгутиком, залезь под рубаху-то и почеши, где чешется, надери конец-то чтоб больше не чесалось! – по недогадливости отрекомендовал Серёга Анисье.
Анисья, так и сделала, сеном начесала себе спину, до такой степени, что почуяла, как саднеет спина от пота, а на Серёгу затаила незлобивую обиду. После сытного обеда, отдохнув от работы дождавшись, когда остальные нырнув в шалаш захрапели, Серёга, раззадорившись начал сманивать свою Анисью в густые кусты, но Анисья припомнив свою на него обиду не поддаваясь его соблазну, отнекалась и поспешно юркнула в шалаш, и прилегла на сено отдыхать. Серёга прилёг с Анисьей рядом. Анисья вскорости заснула и ей объял крепкий сон с тревожно-тягостным сновидением. Видит Анисья во сне, как наяву: Серёга будто что-то беззвучно проговорил Анисье и махнув рукой пошёл от неё, удаляясь вниз по крутому оврагу и вдруг утонул в омуте. От испуга Анисья во сне застонала. Встревоженный Серёга разбудил её. «Что с тобой, Анисья?» «Сон я нехороший видела, так перепугалась, что и сейчас сердце бьётся, как у голубя!» – тяжело дыша ответила Анисья, а сущность сновидения, Серёге так и не сказала, утаила. Анисьин сон оказался трагически вещим. Не прошло и двух месяцев, с Серёгой получился несчастный случай, он нелепо погиб. Он погиб во время возки овсяных снопов с поля. В поле за снопами Серёга ездил с отцом. Наложивши воз снопов, Серёга остался на возу, а отец шёл пешком рядом с возом. Утомлённый Серёга прилёг на снопы, тряская дорога убаюкала его, и он крепко заснул и проспал до самого дома. При въезде во двор, отец забыл разбудить Серёгу, воз туго пролез через низковатые ворота, спящего Серёгу придавило. Случилась беда. Семья всполошилась, заохала, сбежался народ. Горестно покачивали головами бабы. «Он видно уже не жилец, видите он в однолук дышит» – шептались у порога бабы. Мать, горестно слезившись, хлопотливо укладывала на побледневший Серёгин лоб старинный медный пятак.
– Иван, перепрягай лошадь-то, да вези его скорее в больницу! – посоветовал Фёдор.
– Да чего его везти-то, он еле-еле дышит, того и гляди скоро изойдёт, – полушёпотом проговорила одна из баб, видимо считавшая хлопоты о больнице напрасными.
Серёга пожил, промучился три дня, на четвёртый в ночи умер. Анисья осталась молодой вдовой, да и осталась-то не пустой, а в животе с ребёнком. Целых сорок ночей к Анисьи летал летун, издевательски мучал её, пинался в брюхо. В сороковой день Анисья скинула. Готовясь к поминкам о Серёге, Анисья сильно натрудила себя и внесши со двора в избу беремя дров, не выдержав натуги присела, болезненно ойкнула. Мертвенно побледневшую Анисью положили на кутник, и свекровь заметила, что из Анисьи вышло. Сделав, что надобно, свекровь проговорила, собравшимся около Анисьи бабам:
– А, как раньше-то прямо в поле на жнитье-то родили! А эт всё дома, а не в поле! Ну-ка вот, приложи к брюху-то медный пятак, всё полегче будет! – наклонившись к Анисьину уху посоветовала свекровь втискивая в мертвенно повисшую руку старинной чеканки веский медный пятак.
– Сразу видно, у бабы волос долог, а ум короток! – заметил Иван, считая, что пятак боли у Анисьи мало убавит…
Жила Анисья молодой вдовой в доме свёкра ни хорошо, ни плохо, но без мужа чувствовала, что живёт она в чужом доме, но жить там продолжала. После выкидыша от болезни поправилась. Спала она на кутнике, на самом видном месте. Однажды днём, Анисья после обеда прилегла на кутнике отдохнуть и заснула. Спала так крепко, что не почуяла, как с ног сбилось одеяло, голые ноги растопырив, как стропила, из-под всбившейся вверх рубашки всё видно. Лежащий на печи свёкор, это заметил и громко захохотал. Анисья испуганно всхрапнула и проснулась. Спросонья, она судорожно коленками схлопнула и стыд прикрылся. Заметив, что на неё смотрит свёкор, она догадливо зашарила рукой по груди, запрятала на место выбившуюся из прорехи рубашки грудь. Ей стало неловко перед свёкром, она, привстав притихла, безнабостно стала рассматривать пятнышко слюны, оброненное на подушку во сне.
– Что распустила сумки-то?! – грубо и злобно упрекнула Анисью свекровь, выглянувши из чулана, в тот момент, когда Анисья заправляла свою грудь на место. – Отрастила бёдры-то, – добавила колкое слово свекровь.
Свекровь, видя, что Анисья без мужа и выкидыша стала наливаться, потаённо вознелюбила сноху, старалась навалить на неё больше работы. Заставляла носить воду и дрова. А один случай и вовсе послужил к тому, чтобы свекровь возненавидив стала всячески изживать её из дома. Как-то однажды под осень, зашёл к ним в дом по делу лесник Николай Смирнов. В это время сидя на сундуке поднимая высоко ногу, обувалась Анисья в лапти. Николай присмотрелся на Анисью, а та его взора не замечала, продолжала старательно увивать ногу портянкой и в забытьи так высоко задирала ногу, что явственно были видны голые ляжки.
– Эх ты, какой бесстыдник, баба в лапти обувается, а ты на неё глаза лупишь! Хоть бы отвернулся, а то вылупил свои бессовестные буркалы и хоть сери тебе в них, ни стыда, ни совести! – злобно обругала Анисьина свекровь Николая.
Вместо того, чтобы застыдиться, он, скорчив рожу отговорился:
– Чай я её не украл у неё! – пробовал отшутиться Николай. – Ведь у меня своя баба под боком не хуже её!
Но старуха разошлась не на шутку. Заимев намерение гостя вытурить из дому и видя, что он слов не понимает, она с поспешностью зашла в чулан, взяла в руки ухват и направив рогами ему в лицо, строго погрозила:
– Хошь я тебе сичас все глазищи твои бесстыжие выколю?
Николай, сконфуженно попятился назад, отворив задом дверь, выпятился в сени и хлопнув дверью, так, что она едва не слетела с петель, затупотал по ступенькам крыльца.
Анисье, свекровь торжествуя победу прорекла:
– Вот как надо поступать с такими нахалами! А ты растопырилась перед ним и не видишь, как он на тебя глазищами-то лупит! Гляди Анисья, как бы он тебя не околпачил! Да не дай бог, состряпает тебе, тогда зачем ты нам нужна будешь?! И не лучше ли тебе уйти от нас! – тяжёлым словом, как камнем резанула свекровь. – Мы тебя всячески сподобляли, и жить-то тебе у нас было с полагоря, а теперь, видно, нам с тобой не ужиться. Так что ступай-ка в свой дом и живите там вдвоём с Дунькой.
– Я согласна, мне есть куда уйти-то, свой дом не малый, всё же две избы есть где поселиться, а перед вами я в незаменимом долгу! Спасибо, что признали! На этом и попрощалась Анисья с свёкром и свекровью, перешедши жить в свой дом, благо он был вполне исправным и находился всего через два дома.
