Ислам Ибрагимович Ибрагимов
Фабио и Милена
Глава 5.
Фабио вскочил от чьих-то криков м стонов, молящих о пощаде, ему даже показалось словно бы он сам издавал эти жалостливые стоны, звук которых доносился в самой близи от него. Он бросил взгляд на Милену, она сидела на своей кровати и жалостливо следила за движениями охранников, находящихся всего в одном шаге от камеры Фабио, но те в свою очередь были заняты излюбленным делом, которое явно пробуждало в них злобную радость.
– Что Поляк отвык от ударов? Совсем ты здесь расслабился как поглядим. – Прошипел один из охранников.
– Не надо прошу, хватит, пожалуйста. – Стонал он и, кажется, плакал.
– Заткнись-ка лучше. – Произнес второй охранник.
– На что ты здесь надеялся, а преступник? На роскошь, вентиляторы и туалет с подогревом? Жалкий червь. – Сказал первый и в некоторых фразах голос его напрягался от силы, которую он прикладывал дабы сильнее избить Поляка.
Это длилось не долго, все произошло в одно мгновение, а по пути обратно, охранники чуть не начали незапланированную расправу над Сергеем, который испугал обоих, когда те шли мимо. Сергей лишь рассмеялся от души над тем, как ловко ему удалось напугать двух мальчишек.
– Я убью его! – Выпалил второй, но первый вразумил товарища, который в последствии ограничился лишь одним плевком в сторону его камеры, затем они последовали дальше под дикий хохот Сергея.
– Он чокнутый. Оставь этого бедолагу, еще успеется его образумить.
Сергей стонал от смеха.
Тем временем Фабио шепнул Поляку:
– Потерпи немного, боль пройдет, она всегда проходит, если бы они только знали, что такое настоящая боль, то никогда бы не осмелились подвергнуть кого-нибудь этому страданию. Потерпи Поляк, ничто не вечно и скоро настанет час расплаты, все временно, все подвластно случаю.
– Если бы они знали…
– Да именно так. Отдохни, все пройдет. Ничто не вечно.
Глава 6.
Свет сменял тьму, время все так же эгоистично шло себе никуда не спеша, ни медленно, ни быстро, в такие периоды, когда совсем ничего не происходило в блоке, особенно ясно слышались чьи-то душевные терзания, сожаление и одиночество. Вдруг просыпается чувство или человек которого давно не видел встает перед взором, все отстраняется, плывет и уплывает, пыль в воздухе оседает от отсутствия ветра и уборки, охранники мерят шагами блок от скуки потирая лоб от пота, а порой и дрожа от холода точно эскимосы снующие по ледяной гуще или же по белоснежным снегам, по невинному снегу. Вот он синий лед точно полуденные безоблачные небеса, а там в глубине тьма, затаившаяся и пропащая.
Разве можно в таком месте как это обрести покой, найти умиротворение и тишину, когда тебя окружает стайка охраны, сменяющая друг друга, единственное что остается неизменным так это Надзиратель и смотрящие исподлобья охранники со своим тупым бычьим взглядом, еще чуть-чуть и глаза их покраснеют, а в ноздрях появиться откуда ни возьмись стальное кольцо.
Иван флейта разыгрывал мелодию, он всегда играл в самый подходящий момент, когда остальным казалось, что они вот-вот потеряются во времени и воспоминаниях, растворятся в собственных грезах и терзаниях как сразу же, вдруг откуда-то из глубин блока, раздавался этот мелодичный и приятный звук, он как бы извлекал души из ушей, принуждая их парить в воздухе, тогда время вконец переставало наконец давить на души заключенных и был лишь этот прекрасный звон в ушах уносящий слушателей за пределы всякой решетки, невероятное явленье!
Сразу же после мелодии флейты послышались грозные, внушающие страх шаги, которые ввергали чуть ли не каждого заключенного в ужасную пытку еще до того, как боль разрастется по телу. Снова и снова они перебирали свои пальцы и пытались высчитать сколько же времени прошло с последнего раза, но дни, недели и месяцы ощущались так же, как один непрекращающийся день, который никак не мог закончиться. Лишь Фабио и Сергей не боялись своей участи и всегда один терпел, другой боролся. Милену приближающиеся шаги пугали не меньше остальных, она была единственной кого не трогали грязные, окрашенные чужой кровью дубинки охранников, но ее отец вечно подвергавшийся самому болезненному наказанию, ее опора и единственный человек которого она любила ни смотря ни на что был обречен страдать у нее на глазах и ничто не внушало ей большей боли чем наблюдение и осознание этого. Она могла закрыться от остального мира, не слушать и не видеть того, что прямо перед ней разворачивалось безжалостным актом, но осознание все равно сдавливало грудную клетку и слезы наворачивались сами собой. Она ненавидела плакать и помнила время, когда не знала слез и именно из-за ее прошлого, которое они никогда не забывала, именно из-за прошлой себя которую она всегда с собой сравнивала, она ненавидела себя нынешнюю еще больше. Милена теряла веру в себя и ничто не могло навредить ей так как это.
Решетка отворилась и наручники были одеты. Фабио был готов, но только на одно мгновение, после которого настала адская, жгучая и невыносимая боль, под руководством Надзирателя, который возглавлял это представление и поглядывал украдкой в сторону Милены.
Тело его было будто подвешено на веревке и били его так словно из него вот-вот хлынут конфеты. Раз удар, два, иногда и одновременно. Удары эти забрасывали его в иной мир хоть и не сокрушались ему на голову что поспособствовало бы этому. Раз удар и вот Милена радуется тортику на день рождения, два удар, вот он пытается прикончить юного Сергея оставляя на его лице шрам, три удар, вот юный молодец возраста Милены, держит в руках оружие и пытается разобрать его и собрать с пытливостью необузданного характера и искоркой в глазах. Он летал из одного уголка жизни в другой, становясь то старше то моложе, боль присутствовала везде, она заполняла и хорошие воспоминания и плохие, боль пронизывала всю его сущность, боль заполняла его, приумножаясь с другой болью, старой и давно забытой, она как лампочка накаливалась до придела а потом медленно гасла, Фабио потерял счет ударам, он перестал карабкаться по потемкам собственной памяти, он хотел лишь одного: спасти, спасти свою невинную дочь, ценой своей жалкой и никчемной жизни, которую так ненавидят эти негодяи, он сам не понял что произошло, но слова произнесенные им, эхом отозвались в его же голове:
– Возьмите мою душу, но отпустите мою дочку. – Еле уловимый сигнал, просьба, призыв, но увы тщетный, как и всякое слово провинившегося перед лицом палача. Им было наплевать, он знал это, но все равно вымолвил эту мольбу, в приступе непомерной боли, не сознавая толком смысла и не придавая значения каждому слову, ведь не он сказал это, то была его душа, вынырнувшая, но не покинувшая тело, она взывала к остальным душам, к тем существам, которые погубили ту часть себя, что называется душою и потому никто из них не расслышал этих слов, никто не придавал им должного значения.
Фабио подпирал локтями пол стоя на коленях, он покачивался и истекал кровью, в какой-то момент он попытался встать и даже приподнялся, вызвав нескрываемое удивление присутствующих.
– Вот он, ваш герой сегодня! Человек готовый пожертвовать всем ради милейшей дочурки. Посмотри на отца, вглядись внимательно, быть может, станет тебе так же, как и ему, худо до бела! – Вскрикнул Надзиратель, не отдавая приказа продолжать побои.
Милена держалась непринужденно до тех пор, пока Надзиратель не начал высказывать свои гнусные речи. Боль обступила ее со всех сторон, все ее мысли были направлены исключительно в сторону отца, вся его невыносимая участь непременно отдавалась гулкими ударами в ее маленьком сердце. Сосредоточие немыслимого порождало томительную муку, но что являлось немыслимым в этой коварной минуте? Стоит человеку почувствовать свою слабость перед неминуемым как он полноправно убеждается в собственной немощи. Разрастающаяся боль заставляет человека умолкнуть, а мысли тем временем захватывают его разум. Неимоверная боль гасит как речь, так и всякую мысль, она точно неведомый глас, обращающий на себя чужое внимание.
Милена не выдержала, ей не удалось поддаться незримой воли, повергающей ее в адское мучение. На ее глазах избивали единственного родного не кровью но сердцем и душой человека, который был способен проявить в ней все самое святое и благородное, то, что взращивают отцы в своих дочерях сами того не ведая. Милена чувствовала, как причина ее радости и счастья, как человек любимый и любящий непомерно страдает у нее на глазах и порой это наблюдение, эта минута что обращается в долгие мучительные дни, этот человек, который жертвует всем ради одного только облегчения любимой дочурки, готов пойти навстречу погибели и отступиться от жизни, требуя взамен лишь ее спасения и является самым невыносимым испытанием со стороны того кто не в силах ничем помочь, обрекая себя тем самым на страдание обращающееся в бесконечное безумие.
Милена воскликнула:
– Ты гнусный, подлый, мерзавец и ты ничем не отличаешься от убийц, которых так ненавидишь! Ты трус, раз прячешься в своей норке, тебе страшно и поэтому ты причиняешь боль другим! Как бы мне хотелось, чтобы ты почувствовал на себе это страдание, которое в одно мгновение убило бы тебя! Ты паразит, урод, безбожник, ты жалкий червяк!
– Довольно! – Вскрикнул он, явно оскорбленный до глубины души. Кулаки его сжались до бела, а челюсть нервно закоротило, он был в бешенстве, и краска стыда окрасила его лицо неизбежным оттенком яркого алого цвета. Он был опозорен маленькой девочкой.
Фабио с грохотом плюхнулся на пол, не устояв перед натиском этих событий. Охрана с Надзирателям безмолвно сняли с него наручники и закрыв его за решеткой удалились прочь в сопровождении безмолвной тишины, нарушаемой их громогласными шагами.
Глава 7.
Днем было так же темно, как и ночью. Ночь же не спасала ото дня с его мучительной долговязостью, томительно тянувшимися секундами, минутами и часами шедшими бесперебойно, своим чередом, с умопомрачительной медлительностью. День не давал ничего кроме лишнего разочарования, ночь, как и полагалось представляла собою возможность осмыслить постигнутое разочарование и убедиться в нем. Есть такая минута, в которой душа начинает вопрошать неизвестность, именно в таком положении и находился Фабио.
«Откуда в нас эта жестокость, куда она нас приведет?
Можно избить человека до смерти, но как понять когда остановиться?
Когда эта грань исчезает, да и вообще зачем?
Если бы человек знал к чему могут привести притеснения с его стороны, то осмелился бы он на это?
Все, все без исключения, в один момент теряют контроль и поддаются тому, что движет ими и будет двигать, наши оковы, наша слабость, наши инстинкты.»
Фабио долго размышлял обо всем этом, хоть и не считал себя мыслителем или что еще хуже мудрецом, однако мысли его не заходили дальше человеческого мышления, преодолеть которое можно только окунувшись во мрак беспробудного безумия.
Сергей не мог найти покоя в своей камере, он чувствовал себя отчужденным и покинутым, пока Милена и Фабио находились, друг против друга, он как ему казалось, был отделен от них не только несколькими камерами, ибо он вообразил, как будто их разделяет, куда большее расстояние, которое нельзя было узреть. Он скучал по ним, скучал безмерно, в чем он не до конца был с собой честен.
Сергей вскоре нашел избавление от тоски безрадостного заточения, он изредка поглядывал за девицей, которую едва было видно в углу открывавшегося ему пространства из зарешеченной камеры. Та с презрением отвечала на его взгляд, не скрывая своего к нему отношения, но Сергей не унывал, такой казалось странной и дурной выходной он пытался отвлечься. Порой он слал ей воздушные поцелуи, махал своей искалеченной рукой или просто играл бровями на своем лбу. Сергея удивляло то обстоятельство, которое заставляло его так одарять вниманием эту девушку ведь, к собственному удивлению, он не питал к ней ничего кроме симпатии и в иной среде никогда бы не взглянул в ее сторону. И хотя девушка эта отвечала ему взглядом полным холодной утренней росы все же она в какой-то степени разделяла его мнение.
– Когда же это было так скучно-то? – Раздумывал он, не припоминая таких же периодов скуки и уныния. Он лежал и поднимал вверх то одну ногу то вторую, а сам думал о том да о сем. Ему вспомнилось как они с Фабио и Миленой были загородом, где они сидели у костра и беседовали, он думал, что хотя тот вечер не запомнился ему яркими речами и мудрыми словами все же было в нем нечто прекрасное, успокаивающее и душевное ведь не даром он его запомнил. Коттедж был великолепен, а сон в просторной постели «Разве сравнится это с дощечкой проклятой?» – Думал он. «Конечно нет!» – Ответил он самому себе отчего ему захотелось громко рассмеяться чтобы все услышали, и чтобы Фабио старикашка слышал, вместе с Миленой его дочуркой, такой маленькой убийцей, которая теперь совсем не убийца.
– Ха-ха-ха! – Раздалось на весь блок.
Многие привыкли к выходкам Сергея, такого неугомонного и веселого, а иногда задумчивого и порой даже грустного, никто не питал к нему ненависти, если не считать охрану, Надзирателя и девушку, которая ненавидит его взглядом, и еще не считая пару тройку людей.
Один из охраны который называл себя Павлом, крикнул что-то невнятное из своего кабинета, где они обычно и проводили почти все свое время, играли в карты или пили пиво, именно там Надзиратель и напивался в стельку перед тем, как выступить перед публикой, которая была готова запихать ему в глотку пару вилок с заостренными концами, конечно Сергей не понимал этого человека, будь он Надзирателем все было бы по-другому и еще как.
Сергей начал двигать пальцами на ногах, которые поднимал одну за другой присвистывая при этом.
– Если будешь свистеть мы тебе зубы поотрываем слышишь ты нас? – Крикнул Павел более отчетливо – видимо приоткрыл двери, потому что послышалось как играет радио.
Сергея эта угроза не напугала ни на секунду, и он продолжил свистеть даже с большим усердием. Послышались нервные шаги по холодному полу, громко, явственно, с силой и злобой разносясь по блоку. Сергей перестал свистеть, но все так же болтал ногами в воздухе. Павел тяжелой походкой подошел к его камере.
– Оглох малый?
– С чего ты взял что это я умник?
– Недоумок, ты один здесь такой смелый чтобы насвистывать!
– Что-то не нравится? Можете написать жалобу нашему начальству, желаю всего доброго, до свидания!
Павел побагровел и затопал обратно, а чуть позже звук тяжелых ботинок вновь обрушился на блок уже тремя голосами. Они встали у камеры Сергея, и Надзиратель нарушил тишину:
– Решил, что тебе здесь все дозволено а? Не забылся ли ты случаем где находишься?
– Подтяни штанишки, чтобы со мной так разговаривать, тебе не помешали бы подтяжки коротышка. – Сказал Сергей. Все трое были ошарашены, и он продолжил писклявым голосом: – Прошу прощения Надзиратель наш миленький, дайте сюда вашу задницу, я поцелую ее как родненькую немедленно!
Надзирателя как током ударило, он выхватил ключи у Павла и начал нервно перебирать каждый ключ по отдельности до тех пор, пока не нашел нужный. Со всей стремительно он отпер решетку и зашел первым, покамест за ним стояли охранники, поджидая команды и держа дубинки наготове. Надзиратель хотел проучить его кулаками, Сергей стоял напротив него и был на седьмом небе.
– Ну давайте, давайте же! Справитесь со мной втроем, а? Может вам подмогу?
Сергей отвлек их внимание замахнувшись левой рукой и ударил правой прямо по носу Надзирателя, тогда как тот отшатнулся от первого ложного удара и не предвидел резкого второго. Надзиратель взялся за нос останавливая кровотечение. Двое охранников сразу же ринулись вперед и начали бить осмелевшего Сергея дубинками по рукам и ногам. Сергей извивался как рыба на сковородке, руки его точно два каната вращались по дуге попадая и по лицам противников, но вскоре они онемели от жгучей боли дубинок, разносящих градом удары. Все на что Сергей был способен так это расцарапать обоим лица, чем он вполне удовлетворял свою прихоть. Он хохотал и извивался, но в какой-то момент ноги перестали держать его, и он рухнул на пол. Надзиратель, оттолкнул охрану двумя окровавленными руками и начал неистово бить ногами Сергея вынуждая его скорчиться как еж которого застали врасплох, но почувствовав ритм его ударов и замечая паузу между ними, он выхватил его ногу и вцепился в нее зубами так что жилы на его лице начали проявляться. Надзиратель закричал как резанный и медленно, словно погружаясь в болото опустился наземь, теряя сознание. Охранники тут же вскочили, и вновь обрушили на Сергея шквал ударов стреляя дубинками по всему его телу без разбора, попадая даже по голове. Сергей терпел до последнего и не отпускал ногу Надзирателя напрягая изо всех сил свою челюсть, вспоминая все то плохое произошедшее с ним и наконец припоминая как убили Наставника прямо у него на глазах, чувствуя невыносимые, нескончаемые удары по своему телу и ноющую всепоглощающую боль во всем своем существе, лишь тогда, когда Сергей почувствовал, как откусил целый кусок жалкой плоти Надзирателя, когда сумел вдоволь отомстить ему, лишь тогда Сергей расслабил челюсть и слег без сил на пол теряя сознание от беспрестанных ударов. Надзиратель внезапно пришел в себя рыдая от боли и выполз на четвереньках из камеры покуда была такая возможность.
– Все… В… Все в порядке? – Спросил Павел.
– Вызывай сюда Леночку быстро! – Он сидел на полу и то выпрямлялся, то сгибался, не находя удобного положения, тогда как из носа его кровь так и текла по горлу к груди. – Паша закрой эту псину, потом с ним разберемся! Я ему устрою, оставь его, слышишь меня!
Павел после этих слов еще пару раз ударил Сергея и удостоверившись что тот лежит, едва шевелясь, он развернулся и едва поспел закрыть решетку, но не на замок. Сергей уже с яростной ухмылкой толкал решетку, в то время как Павел силился закрыть ее, и не жалея ни сил, ни терпения он резко ударил дубинкой по руке Сергея тем самым вынудив его отшатнуться и ослабить натиск, с тем он и запер решетку, с наружностью преисполненного презрения.
Прибежала медсестра и распорядилась немедленно приволочь Надзирателя в медпункт, пока Сергей хохотал и бегал по камере, когда все трое удалились он упал на пол и вся сила внезапно покинула его, обратно пропорционально притяжению, которое многократно увеличило свое воздействие. Голова кружилась, во рту чуялся вкус железа, Сергей пытался ползти по камере и как черепаха дергался на спине пока не перевернулся на живот. Он был точно в воде, где плавал и карабкался, перешептываясь попеременно с Наставником, которого видел перед собой. Он вдруг окоченел и подняв голову взглянул на девушку за которой некогда наблюдал. Та смилостивилась над ним и губы ее слегка вздрогнули поддернутые как будто бы нитками, но он сумел прочесть по губам:
– Мой герой.
Правда он точно не знал взаправду ли они так сказала и сказала ли вообще, он повернулся вновь на спину и стал улыбаться пока свет в его глазах вдруг не померк, на секунду ему даже показалось что где-то там над потолком парит в темном царстве Наставник, простирая к нему свою длань и подзывая к его себе.
Милена и Фабио едва ли могли понять, что произошло, но после всего случившегося они прислушались к шепоту полумертвых заключенных и в голове у них прояснилась картина бывшая в смутных красках. Единственное что не давало им покоя это последствия, которые вскоре не замедлят стать для Сергея роковыми.
Когда этот суетливый день закончился никто не подал ужина и весь вечер заключенные были вынуждены оставаться голодными. Фабио вытащил кусочек хлеба и подкинул его к камере Милены. Она встревоженно взглянула на Фабио и приметив куда тот указывает улыбнулась и поблагодарила отца. Фабио радовался тому, что ему подвернулась такая возможность, и видя, как Милена с благодарностью ест кусок хлеба его сердце настолько размякло что слезы невольно потекли с его глаз, а грудь вдруг разразилась безмолвными рыданиями. Ради ее улыбки он бы голодал до конца своей жизни, ради этой улыбки стоило прожить тысячу жизней в беспросветном голоде и страдании, лишь бы свет ее вновь озарил беспрекословную тьму, в которой порой находятся человеческие души.
Вечером Павел прошелся по блоку чувствуя на себе голодные, хищные взоры преисполненные негодования и злобы.
– Не стоит так на меня смотреть, я здесь ни при чем. Скажите спасибо вашему товарищу, который сегодня очень, очень сильно оплошал, – он подошел к камере Сергея и взглянул на его тело, вытянувшееся на дощечке: спит как младенец, даже не подозревая что кто-то сейчас перекладывает вину на него с видом полного достоинства. – Ничего, пусть себе отдыхает пока может, когда Надзиратель оправится этому парню не поздоровится. Он лично займется им, а пока, наслаждайтесь голодом, вы это заслужили, как и ваш товарищ.
Под невнятные и неодобрительные возгласы он покинул блок, а затем вернулся с жирной куриной ножкой в одной руке и булкой хлеба в другой. Он прошелся по периметру блока, вглядываясь в каждое голодное и истощенное побоями лицо, желавшее казалось разорвать его на куски, и казалось он находил в этом свой определенный вид удовлетворения, который необходим людям злостным до самой души в коих зиждется потусторонняя жажда создавать все условия для того, чтобы внушить человеку излишние страдания. Как только Павел ушел, Поляк позвал Фабио:
– Фабио!
– Поляк?
– Ваш дружок покалечил Надзирателя?
– Похоже на то, но сам я не ничего не видел, поэтому сказать точно не могу.
– Но ведь ты слышал, что сказал охранник? Похоже он и в самом деле повеселился с ними, как же они его не прикончили за эту выходку?
– Меня тоже волнует этот вопрос, я надеюсь, что они не станут убивать его.
– Вряд ли убьют, но смерть покажется ему райским сном, если дело дойдет до мучений… Здесь редко кого мучают, разве что самых пропащих, таких, собственно говоря, как и ваш дружок обычно касается такая участь, но разве они виновны? Если довести человека, он и не на такое способен.
– Действительно чего они добиваются? Ведь когда-нибудь накопленная ненависть рухнет на них как крыша, которую не удосужились починить и унесет их в могилу! Никому не дозволено шутить с людьми вроде нас, ведь отчаяние вполне может дать нам силы для последнего рывка.
– Видимо это он и сделал, последний рывок…
–Его могут и сейчас запросто прикончить, чего же они хотят, чтобы он начал раскаиваться и просить пощады?
– Время все равно не на нашей стороне Фабио, а спешка ни к чему, боюсь, что эти твари могут сделать с ним все что пожелают и ничего им за это не будет.
– Пусть не считают, что вечно смогут удерживать нас здесь…
– Фабио, разве выберемся мы когда-нибудь из этого гадкого места? По мне так мы уже покойники, чем мы лучше мертвецов? Если живем мы здесь лишь для страданий, а надежда не дает ничего кроме разочарования.
Фабио не нашел лучшего ответа кроме задумчивого молчания, ему не хотелось иной раз убеждаться в собственной немочи перед роком судьбы.
