Ирина Критская
Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина
Глава 21. Одуванчики
– Слушай, Ангелин! Вот скажи мне, что ты делаешь такого, чего я не делаю? Ведь все одинаково – программа, часы, тетрадки. А к тебе ломятся они, как сбесившиеся. Правду, что ли Зинаида на собрании сказала, что в твой класс 200 человек заявление подали?
Геля с Любой – хорошенькой нежной блондинкой, учительницей соседнего, первого Б, спрятавшись в кустах подросшей за четыре года сирени, болтали напропалую. Они сошлись как-то неожиданно для Гели, которая, в принципе не любила и не заводила подруг. Но с милой, незлобливой, простодушной Любочкой, она чувствовала себя, как с сестрой, спокойно и уютно. Да и муж Любы, меланхоличный, философски настроенный на все парень, ей очень нравился. Так, по-дружески, по-соседски где-то. Они часто собирались компанией у них дома и, вжбанив как следует, танцевали до упаду, в конец заездив немногие Гелины пластинки.
– А не знаю, Люб. Честно. Может чувствуют, что я их люблю. Дети на любовь отзывчивы, как зверушки, их не обманешь.
– Не! Дети – это я понимаю. Но у тебя родители все время гурьбой торчат. Тут на собрание не дозовешься, хоть тресни. А в твой класс они прям не влазят, по трое припираются. С дедами вместе.
– Так общее дело делаем с ними, Любаш. Человека лепим, как же иначе. Кто же вместо них? Вон вчера отказника взяла, гидроцефалия, памяти, говорят нет. Но я чувствую – болезнь болезнью, но голова нормальная, ерепенится он. Там ума палата, он злой просто, потому что унижают его жалостью своей дурацкой, всерьез не принимают. Я его на последнюю парту посадила, вместе с Генкой – поганцем, тем, кого выкинуть из школы хотели. Так парень сразу человеком себя почувствовал, доску глазами ест, даже руку начал тянуть. Верить в них надо. Я… верю.
– Ну дааааа, верю, верю, птичке и зверю, – Люба поправила бантик кокетливой туфли, выпрямилась, расправила яркий шелк платья на стройной талии. Сорвала кисточку еще нерасцветшей сирени, понюхала и спрятала в вырез платья.
– Ты, Гельк, спектакль готовишь, слышала – вместе с родителями. Они что, тоже играть будут?
– Ага… «Синюю птицу» ставим. Представляешь, у меня два папки -толстяка образовались, один другого толще. Так за роль хлеба чуть не подрались, жены во дворе разнимали. Я хохотала, ужас. Жребий тянули. Так тот, что проиграл, обиделся насмерть, он костюм уж сам сшил. Еле уговорила, теперь он постановщиком света будет. Настольных ламп ему натащили, даже прожектор приперли. Колдует там… свет цветной, очень красиво.
– К Первомаю?
– Да нуууу… Не-а. К Пасхе! Мы яиц навыдували целый таз! Не ржи, дурочка, обычай же, знаешь какой это праздник! Я в деревне видела, это так… по-настоящему… Мне завтра деревце притащат, знаешь, на Яузе сады старые рубят сейчас. Нарядим его, хорошо получится. Я все придумала уже, приходи, посмотришь.
– Ты глупая, Ангелин. Вот делать мне нечего. До парткома дойдет, устроят нам пасху с тобой. А тебе интерната, видно, мало, сама ж рассказывала.
– А наср…! Я сценарий написала – «Праздники старины нашей». Зинаида утвердила, парторг тоже, не понял ни хрена. Так что все тип-топ. Мать кулич обещала испечь. А на Первомае без меня помаршируют, желающих вон, навалом.
Геля жадно затянулась, докурив почти до фильтра, помолчала.
– Детям настоящую историю знать надо, а не это… дер…
– Тсс. Молчи, дурила. Влетишь с тобой еще.
Люба швырнула окурок под куст, достала из кармана зеркальце, внимательно рассмотрела один глаз, потом другой. Толстая синяя линия, удлиняющая ее и так красивые глаза, была идеальной. Она улыбнулась зеркалу большим, ярко накрашенным ртом.
– А я, знаешь, чужих детей, как-то не очень. Я своих хочу…троих. Может мне уйти из школы, Гель, а? Меня в артистки зовут, там Олег, на киностудии мои фото показывал. Сказали – можно пробовать
Геля копнула мягкую землю щепкой пару раз, вырыв ямку, носком туфли посталкивала окурки, притоптала посильнее, подумала, сгребла прошлогоднюю листву, сделала кучку на месте ямки.
– Пошли, артистка. Звонок скоро. Меня возьмешь? Этой – грандкокет…
Хихикая, они влетели на этаж, кончалась физкультура и классы должны были вот-вот выпустить. Постояли, наслаждаясь тишиной.
– Слушай, Гель. Ты Ирку в свой класс возьмешь?
– Нет! Бери ты. Так честнее.
– Не. Я тоже буду к ней неровно дышать, она вон у тебя, кукленок какой. Пусть Раиса Пална берет, она хотела.
–-Пусть. Раиса, тетка спокойная.
***
Геля проснулась от резкого звонка в дверь. Вернее, она не проснулась, а долго-долго выныривала из тягучего сладкого дурмана, похожего на вишнево-шоколадный кисель и никак не могла вынырнуть. Последнее время она странно чувствовала себя, появилась какая-то тяжесть в теле, сонливость. Правда, она гнала от себя сомнения, ведь поспать она любила и раньше.
– Вовка опять в аэропорту… какое воскресенье уж. Не работа -..опа. Еще закрытия эти под водяру… что-то менять надо…
Эти тягучие мысли навевали тоску, и Геля, стряхнула их, усилием воли заставив себя проснуться, натянула шелковый халатик, противно зацепившийся за заскорузлый от вчерашнего мытья окон палец, и пошлепала в прихожую открывать.
– И какой баран так звонит? Рань, блин, Ирка спит, кой веки. Сейчас прибежит, запищит – «Я наспалась».
– Нуууу, сеструха, ты капиталистка. Тебя раскулачивать надо со всей пролетарской ненавистью. Ишь, трюма поразвела со шкапьями.
–Борька! Гад! Сто лет тебя не видела, паразита. А красивый, господи.
На пороге, в облаке резкого и незнакомого одеколона стоял Борька. Шикарный костюм после привычного кителя смотрелся на нем потрясающе, идеальные усы, прищур смешливых глаз. Красив он был, как бог.
– Примешь, что ли? На пару недель, учиться приехал. Повышать кволификацу. А, сестричка?
Он схватил Гелю в охапку, попробовал оторвать, но запыхался и выпустил.
– Ты справная стала, прям не охватишь. Вовка кормит на убой, что ли? До центнЕра?
Геля поискала глазами – чем бы запустить потяжелее, но в идеально вылизанной прихожей ничего подходящего не нашлось. Тогда она из всей силы ткнула брата кулаком в бок, и пока он шипел и ойкал, нашла тапки.
– Давай, залазь. Вот Вовке радость, теперь неделю не просохнете.
– А то!
Борька, вздернув рукава идеально белой рубашки, с видом доброго волшебника, щелкнул замками новенького пупырчатого портфеля и выудил три бутылки водки и огромную тарань.
– Рыба, бляха, все бумаги провоняла, завтра преподавателю вместе с ними пиво придется купить, а то зачет не сдам.
Борька расстегнул пиджак, сел на диван, поддернув брюки с такой стрелкой, что можно было обрезаться об её остриё, развалился, откинувшись, прикрыл глаза.
– Кофейку бы. Небось нет, кура?
– Треснешь, чаем обойдешься. С сухариками.
– Ага. А колбаски, жада?
– Треснешь, говорю.
В дверь опять позвонили, но уже тихонько, два аккуратный звоночка с небольшим перерывом. Верка!
– У меня сегодня аншлаг, блин. Народ косяком идет.
Влетела Верка, румяная, пышная, в легких трениках и обтягивающей маечке, подчеркнувших все, что можно и что нельзя. Втолкнула сонную Оксанку, блеснула здоровенными золотыми сережками, улыбнулась белозубо.
– Я на часок, как всегда. Пару кружков вокруг леска сделаю и заберу её. А чо, Ирка спит?
И тут споткнулась, налетев на оценивавший Борькин взгляд, как лошадь на препятствие.
– Ой! – голос Верки сразу изменился, стал тягучим, она повернулась к лесу передом, выпятив немаленькую грудь, – А кто это?
– Конь в пальто! Борька, не видишь? Приходите вечерком с Толиком, посидим. Я и Любу приглашу.
– А Толик в деревню уехал, картошку сажать, – Верка аж изогнулась, как береза под ураганом, принимая залпы из Борькиных нагловатых зрачков, – A я приду…
Она медленно, покачиваясь всем телом, пошла к дверям.
…
Геля проводила глазами резко изменившуюся фигуру с крутой грудью и поджатой донельзя попой.
– Кхм. Угу. Оксанку не забудь, смотри.
Захлопнув дверь, Геля внимательно посмотрела на брата.
– Ничо, козка, в теле, – Усмехнулся Борис, пряча ухмылку. Эту маслянистость хитрого прищура, нельзя было спутать ни с чем.
– Смотри Борь. Я тебе сама башку оторву, если что.
– Та лааадно…
…
Последние приготовления к завтрашнему празднику Геля заканчивала сама. Темная, гулкая, пустая школа – она обожала такие часы, когда в коридорах тускло светились редкие лампы, а стук каблучков отдавался в просторах рекреаций звонко и странно. Ей тогда казалось, что портреты со стен тоже начинали светиться неверным отраженным светом, и глаза писателей и поэтов оживали. Они явно следили за Гелей, переводя взгляд и от этого у нее по спине пробегали мурашки. Но было не страшно, а как-то чудесно, трепетно.
Володя ругал Гелю за такие «оставания», как говорила Ирка, но Геля все равно оставалась. Бросив последний взгляд на класс, внимательно оглядев кулич, который торжественно поставили на рушник, присланный с Борькой от бабы Пелагеи, гору крашенных луком яиц и веселую свору цыплят и зайчиков, сделанных из всего, что можно только себе представить, Геля присела. Она любовалась тонким вишневым деревцем, которое было нереально красивым. Деревце даже не рубили специально, его нашли в ворохе срубленных в старых садах веток, установили в большую старую керамическую вазу, совершенно преобразившуюся от блестящей масляной краски. Вишенку украсили яйцами, почти прозрачными, белоснежными, настоящими, из которых выдули желток-белок и разрисовали тоненько серебряной краской. А на самой вершинке завязали огромный белый бант. Геля хотела крест, но не знала, можно ли так, спросить было особо некого, и она не рискнула.
Вишенка была такой, что Геля даже всплакнула, неожиданно для себя, встала, потрогала ветки, поправила бант. И тихонько прикрыла дверь класса, уходя, почему-то стараясь не щёлкнуть замком.
***
– В нашей работе надо быть беспристрастным. Нельзя иметь любимчиков. Это дисквалификация.
Мастер Мер сегодня был в хорошем настроении, у его окна расцвела долгожданная золотая роза. Она была действительно золотой, из настоящего золота, только раньше никто ему не верил, что этот металл может быть живым. Все обитатели страны Мер сбежались, каждый норовил потрогать теплые золотые лепестки. Мастер не успевал отгонять желающих и отталкивать руки, потому что, не вмешайся он, Золотую Розу замучали бы насмерть. Она и так вздрагивала, жалобно звенела и пахла так прекрасно – апельсином, мимозами и грушевым нектар ом. И ему было так её жаль…
Когда наконец наступил вечер и золотые лепестки плотно сомкнулись, как спящие веки, он вызвал к себе помощника. Того самого, похожего одновременно на толстого молчаливого воробья и серьезного шмеля.
– Я видел кучу белых шаров – одуванчиков. Ты набил ими мой мешок и тащил к Краю. Зачем?
Мастеру не хотелось ругаться, у него в животе все время щекотало от радостного предчувствия завтрашнего золотого утра и встречи с Розой, но порядок, хочешь – не хочешь, надо соблюдать.
Воробей молчал, ковыряя пухлым пальцем ажурную скатерть.
– Я понимаю, ОН! – Мастер помолчал, оглянулся и даже пригнулся, испугавшись сам своего громкого голоса, – Он любит к себе любовь. Но ты уверен, что она это сделала ради любви к НЕМУ?
Шмель – воробей зажужжал и внутри у него потемнело.
– Любовь всегда заслуживает награды, – мрачно и серьезно басил он, – Любая любовь. Любая любовь к любому. На то она и любовь.
Он вытянул мешок прямо из воздуха, поплотнее уложил свои одуванчики.
– Я сам решаю за что одариваю. И сам за это отвечу.
Мастер Мер показал воробью на дверь безупречно-царственным жестом. Подождал, пока стихнет ворчливое жужжание, погасил хрустальный месяц, висевший над столом, тихонько открыл окно. Там, на несколько взглядов вперед разлива лось золотое сияние. Втянув носом грушевый воздух чихнул и, фальшиво мыча под нос «Люби любую любовь», потрогал розу, стараясь не разбудить. Роза спала, тихо, как ребенок. Тогда Мастер, еле слышно кряхтя залез на подоконник и долго смотрел, как воробей трясет мешком над Краем, высыпая в звездное небо белые одуванчики.
Глава 22. Свекор
Пасхальное утро выдалось дождливым и холодным, хотя мать всегда уверяла Гелю, что не было года, когда в Светлое воскресенье не выглянуло бы солнышко. Промокнув до нитки и замерзнув, как жучка, стуча зубами, Геля пронеслась по лестнице и трясясь, долго совала непослушный ключ в замок.
– Куда спешу, еще два часа есть. Сейчас чайку хряпну, сигаретку давану, пока никого. Мятные мои на месте?
Она порылась в сумке неловкими от холода руками в поисках конфетки, и с ужасом поняла, что забыла сигареты на столике в прихожей.
– Твою мать! – прошипела в сердцах и тут же, опомнившись, хлопнула себя ладошкой по губам.
– Бабы Пелагеи нет на меня, в святое-то воскресенье! Сейчас бы за косу! Правда и косы-то никакой нет. А Ирка, точно, найдет сигареты.
Геля вздохнула, наконец открыла дверь и ввалилась в класс. В сумраке чудилось что-то странное, непривычное. Она перевела дух, кинула сумку на стол и включила свет.
– Господи, воля твоя!
Она сама не знала, из каких глубин памяти всплыла эта фраза, но сейчас она была очень точной. Медленно, как заколдованная, Геля подошла ближе и потрясла головой, отгоняя наваждение. За спиной скрипнула дверь.
– Ты что, сама это? А как? Из ткани какой? А клеила когда?
Люба, подслеповато щурясь после темноты коридора, тоже всматривалась в тот угол, где стояла вишенка. Геля схватила её за руку и подтащила к деревцу. И сразу, брызнув через начисто вымытое стекло, в класс ворвалось солнце, превратив тоненько деревце в белое облако. Потрогав лепестки, Люба с Гелей ошарашено посмотрели друг на друга и сели на один стул. Вишенка стояла вся в цвету…
***
– Знаешь, Вовк, я вроде люблю Москву, работу обожаю, да и жизнь эта, городская – совершенно для меня. А в деревню, каждый раз, как домой возвращаюсь. Сейчас вот закрою глаза, каждую травинку в палисаднике вижу. Почему?
– Да нормально. Я сам такой. Вернуться бы в деревню, да куда уж, город плотно держит.
Вовка одним глотком втянул полчашки веникового поездного чая, смачно закусив лимончиком.
– Знаешь, тебе у меня понравится, у нас очень здорово. Может и подумаем вместе, купим дом, там не дорого.
Геля не отвечала, она вдруг с удивлением заметила, каким нежным светом вспыхнули Володины глаза.
– Мать давно хотела познакомиться, да и отец. Они немного другие, не такие, как твои, но ты привыкнешь.
В это лето они решили отвезти Ирку, показать бабке с дедом туда, в родные Володины места. Геля оттягивала, как могла, но в сентябре дочка шла в школу, и дольше тянуть уже было странно и неприлично. Решив побыть там пару недель, она совершала почти подвиг, потому что судя по тому, что Володя тоже не спешил их везти, все было не так просто. Ладно бы старики…Сестры! Их Геля, не то, что боялась, сторонилась что ли, остерегалась, уходила. И сама не знала почему.
Дорога к Вовкиным родным не просто долгой – муторной. Перерыв между поездами в несколько часов, тесный, душный сидячий вагон, битком набитый чемоданами, сумками, полотняными рюкзаками, через выстиранную, псивую ткань которых проступали ржавые и жирные пятна, специфический запах поездного быта, все это почему-то не доставляло Геле в этот раз удовольствия, хотя раньше она обожала поезда. Да еще постоянное зудящее ощущение под ложечкой, не тошнота даже, легкое ее предчувствие, но разряжающее, не дающее покоя, угнетало. Правда, Геля уже не пугалась этого, она знала причину. Несмотря на тягомотность поездки, Геля не отрывала глаз от окна. Там, за окном, в дрожащем мареве летнего дня, среди высоких, как свечки тополей, горбились белые холмы. Странная, нереальная картина завораживала, то ли луга, то ли степи, были так не похожи на ее привычные, родные просторы Карая. Здесь белесая пыль приглушала сочную зелень и было вокруг немного смутно.
– Меловые горы, – Володя тоже внимательно смотрел в окно и лицо его смягчалось, в глазах прыгала мальчишеская чертовщинка, и Геля вдруг подумала, что он сейчас вытащит из кармана рогатку и залупит камушком в телегу, которая двигалась вровень с еле ползущим поездом, – Знаешь сколько здесь гадюк? Особенно в воде. Сейчас речка появится, смотри какая красивая.
Ирка залезла к отцу на руки и тоже смотрела в окно.
– А здоровая уже, кобылка, время летит, – подумала Геля, посмотрев на дочку и устроилась поудобнее, подперев подушкой ноющую спину.
Река и вправду была очень красивой, то петляла среди совершенно белых склонов, то ныряла в зеленые тоннели холмов, поросших цветами так плотно, что казалось, их затянули цветной тканью.
Время тянулось бесконечно. Хотелось то ли спать, то ли кричать, то ли бежать…
***
– Здравствуйте. Мы очень рады.
Наконец на Гелю с Иркой обратили внимание. Они минут двадцать стояли в сторонке, глядя, как встречаются ее новые родственники. Такая нежность в отношениях в её семье была не принята, и она даже слегка позавидовала сейчас Вовке. Большой, только, только начинающий седеть, несмотря на годы, Вовкин отец маленькая, круглая, как шарик, мама, две статные, стройные девушки и красивый парень, все обнимали Володю наперебой, каждый пытался рассказать что-то своё – именно сейчас, здесь, сразу. Вокруг их маленькой толпы стоял радостный гул, перемежаемый чмоканьем.
– Нам Володя много рассказывал о вас и вашей дочери, —прямо перед Гелей, беззастенчиво оглядывая её с ног до головы слегка прищуренными, темными до черноты глазами, стояла одна из девушек.
– Геля, будем знакомы, – неожиданно для себя сказала Геля странную фразу, и вдруг растерялась, даже смутилась, почему-то.
– Будем, будем. Куда ж мы денемся, – чуть скривив узкий, некрасивый рот, который сильно портил её миловидное личико, процедила девушка.
Подскочил Володя, подталкивая перед собой вторую девчонку, и симпатичного, высокого парня.
– Гелюсь. Это Валентина, сестренка, она строгая, но добрая, – он кивнул на Гелину собеседницу, – это Наташа, вторая моя, сестричка. Самая лучшая на свете, – он подмигнул Валентине, – А это Витек, брат. Пошли, с отцом и мамой познакомлю.
Он подхватил Ирку на руки и потащил Гелю к лавке, где, чинно сложив руки на коленях сидели в ожидании старики.
***
В жаркой до измора комнате с не белеными, как у бабы Пелагеи, а оклеенными темными дешевыми обоями стенами, было так душно, что у Гели слегка кружилась голова. Она сидела в самом начале длинного стола, между Вовкой и Наташей, недалеко от стариков. Застолье длилось вечность, Геле страшно хотелось спать, она и не пила совсем, по известной и радостной причине, и все вокруг ей казались очень пьяными и призрачными, как тени.
– Геля, ты не бери близко к сердцу. Они хорошие, старики, просто им хотелось, чтоб жена Вовы была отсюда, нашенская, они сами присмотрели ему, там на соседской улице, Таньку. Слегка подпившая Наташа, тесно прижавшись к Геле маленькой твердой грудкой, быстро нашептывала на ухо успокаивающие слова. Ее большущие глазищи, тоже темные, как у них, у всех, влажные, с длинными ресницами, были совсем близко. и мерцали загадочно.
– Она, Танька, простая, глупенькая, дояркой в колхозе работает, но добрая, работящая. Красивенькая, да и девка ещё. А тут вдруг написали, что сынок взял учительницу, с ребенком от цыгана.
– Господи, почему от цыгана, Наташ. Что за ерунда? У меня муж был, он сейчас чин какой-то в Саратове. Кто написал-то?
– Да не знаю я, а ходят слухи.
Наташа ловко зацепила из глиняной миски сразу два скользких грибка и точным движением забросила их в рот. Быстро, как хомяк, пожевала пухлыми, яркими губами, сплюнула хвоинку
– Валя очень против была, мама плакала, отец сказал – ша, не бывать тому. Но Вовка сам все решил. Они и злятся.
Наташа помолчала, повертела вилку, ткнула в колбасу, привезенную из Москвы, подумала, ткнула еще пару раз, от чего на вилке образовалась колбасная стопка. Свалила стопку на свою тарелку.
– Завтра еще Нинка приедет из города, та совсем зверь, парторг-профорг-комсорг, кто там еще, не знаю. Баба Яга в тылу врага. Так что держитесь, девки. А мне ты очень нравишься, правда. Я тебя защищать буду от них. Всегда.
***
…Толстая перина обнимала их навязчиво и жарко, Геле казалось, что она сейчас расплавится в этой пухлой массе. Вовка сопел и даже прихрапывал, слишком большая доза, которую он принял, соревнуясь с отцом и братом, подкосила его разом. Уснуть она не могла, и еле выкарабкавшись из толщи жуткой кровати, на цыпочках вышла во двор.
– Господи, здесь даже воздух другой, пахнет чем-то так, мелом что-ли? Или цветок какой?
Сзади послышался топоток маленьких ножек и голые Гелины плечи окутала мягкая ткань.
– Ты, деточка, не тяжёлая ли? Кушаешь плохо, грустная. Иль не понравилось у нас?
– Да нет, все хорошо, мам, Геля с трудом выдавила из себя это «мам», никогда не понимала обычая называть так, чужого, по существу, человека,
– Просто голова что-то.
– Ты на девок -то не смотри, глупые они. Сами замуж никак, вот и выпендриваются. Я им завтра накажу, что бы поласковее были, ишь вертихвостки. А ты Вовы держись, девочка, он верный. И всю жизнь рядом будет, вон как отец его.
Она уже дошла до крыльца, вдруг остановилась, шариком прокатилась назад, дотронулась легкой, маленькой, холодной ручкой до Гелиного живота.
– Обманываешь, тяжелая ты. Я по лицу вижу, да и животик уж угадывается, хоть ты и толстенькая. А на отца не обижайся, суров он, да. Да и Танька ему нравилась, дочка друга его, с войны еще дружат. Он привыкнет, торопить не надо только. Да и я скажу.
Она улыбнулась черными глазками-пуговичками, поплотнее закутала Галю в платок и укатилась так же легко, почти не слышно прикрыв за собой тяжелую, корявую дверь.
***
– Ну да.., такой я тебя и представляла, пышной, красивой, гордой. У Вовки, хоть он и деревня, а вкус есть.
Нина, приехавшая с пятичасовым поездом, в такую рань,. что белые горы еще дымились туманом, и солнце еле проглядывало через его дымную завесу, оказалась молодой женщиной с правильными, очень красивыми чертами лица, резкими, порывистыми движениями, и постоянной, насмешливой, слегка надменной улыбкой. Она вихрем влетела в дом, бросила маленький чемоданчик у порога, сдернула красное, изящное пальто и белую шикарную шляпку и быстро поклевав-поцеловав каждого, подскочила к Геле.
– Небось наговорили тут на меня, знаю их, болтушек. Где девчонка ваша, я ей конфет мешок привезла, там, в сенях
Она порыскала быстрыми, такими же темно-карими, как у сестер глазами, выхватила взглядом притихшую Ирку.
– А ну, иди сюда, рыбка. Да красивая какая. Иди скорей, зайчик, не бойся.
И щебеча что-то ласковое, она усадила Ирку рядом с собой, шептала что-то ей на ушко, разворачивая очередную конфету.
За завтраком Геле было уже намного легче. Но вот отец по-прежнему молчал, изредка кидая сумрачный взгляд в её сторону. И когда Геля подала ему хлеб, увидев, что тот ищет его глазами, сделал вид, что не заметил протянутой плетенки и отвернулся.
