Ирина Критская
Три судьбы. Часть 2. Нежить
Глава 1. Похороны
С этого обрывистого края кладбища была видна река – она тонула в тумане, поэтому казалось, что река течёт по небу, среди облаков. Луша не могла толком стоять, её держали под руки – с одной стороны Маринка, с другой Маша. Андрея похоронили рядом с Пелагеей, но ещё ближе к краю, поэтому ограда его могилы напоминала маленький корабль, который вот-вот пустится в дальнее плавание по белым, плотным и мутным волнам тумана.
– Мам. Пойдём. Нехорошо так, плохо ему от этого, чувствую я. Отпусти его, оставь, душу успокой его. Слышишь, мам!
Маша теребила Лушу за руку, шептала в щеку какие-то слова, жаркие, сочувствующие, успокаивающие, но Луша как будто окаменела, превратилась в статую, белую, мёртвую, немую. Она смотрела вдаль, на реку под обрывом, из под чёрного платка выбивались седые пряди и свежий сентябрьский ветер трепал их нещадно, путал, лепил на белые, восковые щеки, застил ими пустые холодные глаза.
– Мам. А мам!!! Смотри, Колька замёрз, зуб на зуб не попадёт, заболеет же.
Мария – высокая, худая, смуглая, отпустила Лушину руку, откинула чёрные косы, толстыми змеями, спускающиеся ниже изящной талии, наклонилась к сутулому парнишке в огромной, не по размеру, кепке, заглянула ему в лицо. Парень недовольно отпихнул её от себя, поднял воротник куртки, натянул капюшон, и снова продолжил прерванное Машей занятие – крутить на пальце связку ключей, надетых на массивное железное кольцо. Маша хмуро свела тонкие, чёрные брови, кивнула Марине: "Сейчас". Тихонько потянула мать за рукав и в этот момент Луша очнулась, вздрогнула всем телом, скинула руку дочери и закричала тонко, визгливо, как огромная раненая чайка.
– Я не смогла. Не смогла!!! Никто не может понять, никто!!! Я все делала, все, я тянула его оттуда!!! А он умер!!! Он умер!!! Господи, меня забери!!! Что ты смотришь оттуда?? Куда ты смотришь??? Я не смогла!!!
С воем Луша опустилась на колени, легла, распластавшись крестом на чёрный холмик, скребла скрюченными пальцами, сучила ногами, как будто хотела зарыться в эту землю, исчезнуть в ней.
Испуганная Маринка, круглая, как колобок, бросилась к сестре, упала рядом, рыдая в голос, и их крики уносились к равнодушному небу, таяли в облаках.
– Всё. Хватит! Парня напугали, посмотрите на него, с ума посходили. Тётя Марина, возьмите себя в руки. Мама!!!
Маша решительно, с силой потянула мать за руку, и Луша окончательно пришла в себя. Села, недоуменно посмотрела на дочь, потом на Кольку, медленно встала. Бедный паренёк позеленел, вцепился, как маленький, в Машину юбку, дрожал, как осиновый лист, пытаясь засунуть ключи в карман, никак не попадал.
– Ты, мам, сделать ничего не могла. Понимаешь – НИЧЕГО!!! И никто не мог. Потому что настало время.
Луша посмотрела на дочь, она снова почувствовала этот странный страх перед своей Машкой – необъяснимый, утробный, внутренний.
– Откуда ты знаешь это, Маша? Откуда?
Дочь смотрела матери прямо в глаза, под сурово сомкнутыми бровями сияли не глаза – чёрные бездны, тонкие губы сжались в одну линию, ноздри раздулись и побелели. И только ещё по-детски пухлые щеки, и, дрожащие от сдерживаемых слез, губы говорили о том, какой она ещё ребёнок.
– Знаю. Раз говорю. Пошли. Кольку заморозили на ветру.
Около дома топтались соседи, хотя поминки были назначены на вечер, и оставалось не меньше двух часов. Луша устало села на кровать, ей хотелось закрыть глаза, ничего и никого не видеть и не слышать. По дому ещё витало что-то такое, чему нельзя было найти объяснения, но Луша чувствовала, что Андрей рядом, ей хотелось протянуть руки и коснуться его лица, рук, плёч. Она застонала, легла лицом вниз, уткнулась в подушку и вдруг, неожиданно для себя, уснула.
Проснулась она от того, что кто-то теребил её за руку. В начинающихся сумерках огромные глаза дочери казались темными озерами, блестящими и тайным.
– Он ещё здесь, мам. Он ещё придёт попрощаться. Только ты не расстраивай его, не надо. Дай ему покой.
Луша кивнула, ей вдруг стало немного легче, она обняла Машу, прижалась к её тоненькому тельцу, на минутку вдруг почувствовав себя маленькой девочкой, которой страшно и холодно.
– Всё будет хорошо, мам. Поверь мне. И пошли, там уже люди собираются. Помянуть надо, пошли.
Глава 2. Димка
– Не садись к ней, она эта… Как её… Забыла слово, ведьма в общем. У неё и мать такая, юродивая. И брательник придурок. Все они там… Ко мне садись.
Лизка, главная школьная красотка, королева старшего восьмого класса перегородила своей шикарной фигурой дорогу новенькому, который уже собрался сесть рядом с Машей, уж больно ему понравилась её парта, последняя в ряду. Он оторопело посмотрел на гладкое личико Лизки, лоснящееся от дорогого импортного крема, который она исподтишка таскала из материной банки, проследил за кукольными взмахами ресниц её круглых глаз, и аккуратно двинул локтем девчонку в сторону – пусти, мол. Лизка отскочила, налетев круглой задницей на стул, зло сощурилась и зашипела.
– Ладно, ладно. Попросишь меня чего. Не начинал бы ты так, мальчик. Пожалеешь.
Новенький, невысокий, но крепкий, плечистый парень, рыжий настолько, что выбившиеся из не короткой причёски с зачесанными назад прядями, волоски вспыхивали под неярким декабрьским солнцем, как спиральки лампочки, молча подошёл к Машиной парте и вопросительно поднял рыжие брови, смешно выстроив их домиком. Маша подвинула пенал и линейку поближе к себе, кивнула головой. Новенький по деловому примостил рюкзачок на спинку стула, покопался там, вытащил аккуратную тетрадь, ручку, два учебника, тщательно обернутые в глянцевую журнальную бумагу. На одной обложке по жёлтому полю полз комбайн, по другой среди серебристый облаков плыл белый самолёт.
– Ту 134. На нем буду летать. Знаешь такой?
Маша кивнула, она знала. Про такой самолёт ей рассказывал папа, он летал на нем в Москву, когда ему назначили лечение. Только зря летал.
– Меня зовут Димкой.
Парень глянул на Машу исподлобья, покраснел и поправился.
– Дмитрием. А тебя? Ты одна тут сидишь.
– Мария. Хочешь, зови Машей. А что, ты тут видишь кого-то ещё?
Димка вдруг улыбнулся, да так хорошо, ярко, белозубо, что Маша неожиданно улыбнулась в ответ, чувствуя, как уходит скованность и неловкость. Прямо вот вроде как век знала Димку этого рыжего.
– Эт я так. Для порядку. Дай лапу. Будем дружить.
Маша неуверенно протянула Димке руку, он накрыл её неожиданно большой, сильной, тёплой ладонью, чуть подержал и выпустил на волю, как птичку из клетки.
– Рука у тебя такая… маленькая. Прям, как у моей Варьки.
Домой они шли вместе, как оказалось – Димка с отцом и маленькой сестрой поселились неподалеку, через две улицы, в доме у самой реки, под кладбищенским холмом. Сняли несколько комнат у бабки Анны, давно похоронившей мужа.
–– Отец здесь в лесхозе место получил. Он учёный у меня. Биолог. Потом свой дом построим. А тебя чего ведьмой обзывают? Хотя ты похожа. Только красивая.
– Дураки, вот и обзывают. Какая я ведьма. Просто умею кой-чего.
Их дружеский разговор прервал здоровенный снежок, вылетевший из-за плетня заброшенной, развалившейся хаты и с силой саданувший Машу по спине. Димка подскочил, но враги уже бросились врассыпную, только пятки засверкали.
А у красивых ворот огромного дома с ажурными ставнями, мимо которого они проходили, стояла Лизка и грызла семечки, сугроб около её ног почернел от шелухи, видно стояла давно.
– Гляньте. Новенький Нежить домой повёл. Смотри, не забойся нечистой силы этой…
Глава 3. Мать и дочь
– Слушай, мам. А почему они меня нежитью кличут? Я ведь живая, нормальная, за что они?
Луша положила спицы, глянула на дочь, очередной раз подивившись нездешней её красоте, уже четырнадцать лет удивляется – вроде родная кровь, я аж спина холодеет от взгляда этих таинственных глаз, от фарфоровой кожи, тонко прорисованных бровей и кос такого цвета, какой бывает майская безлунная ночь – фиолетово – чёрная, не проглядишь. А как волосы распустит, как упадут они волнами ниже талии, так и вообще – оторопь берет. Она подошла к дочери, повернула её лицом к зеркалу, прижалась щекой к шелковистой щеке. Уже ростом с мать, а что дальше то будет? Высокая, стройная, настоящая колдунья растёт.
– Ты вот внимательно на себя посмотри. Много таких девок в селе? То-то. Нет больше. Лизка эта толстозадая и рядом не стояла, вот они от зависти и болтают.
Луша снова, как на той неделе, чувствовала себя неважно, что-то холодно обрывалось в груди, слева, тенькало тошнотно, от этого неприятно немели ноги, на ладонях выступала липкая влага. Она понимала, что что-то случилось, но даже думать об этом не хотела, а если и думала, то с радостью – кто знает, вдруг встретится она со своим любимым, там, чертой. Да и что ей здесь терять, чего ждать, кончена жизнь, дочь взрослая, тётка ушла на небо ещё в прошлом году, да и сына своего захватила, Маринка… Вот только они – Машуня да Маринка, да ещё сынок Нинкин и держали её на этом свете. Больше и некому.
Луша снова села на лавку, заправила седые пряди под чёрный платок, сгорбилась, чтобы не так тянуло внутри и замелькала спицами – к Рождеству дочери шарф будет – белый, пушистый, как у снегурки. Шапка уж лежала спрятанная, вот только бы не нашла.
– Мам. Я что сказать тебе все хотела. Ты бы встряхнулась немного, волосы хной подкрасила, губы помадой, что ли. Знаешь, какую красивую в сельпо завезли? Алую. Тебе пойдёт. Ты же не старая ещё. Красивая.
Маша ластилась к матери молодой козочкой, но вдруг разом осеклась, встала перед Лушей на колени, положила руки ей на плечи, вытянувшись в струнку и свела брови так, что на гладкий лоб пересекла морщинка, а глаза вспыхнули, и в них кто-то зажег чёрный огонь.
– Сиди так. Молчи. Сейчас я.
Луша замерла, полностью потеряв волю, силы, она как будто превратилась в камень, или, скорее в губку – волглую, пористую, холодную. Но сразу, буквально через минуту, холод из груди начал исчезать, испаряться, так испаряются последние лужи на майском солнце, воздух ворвался в стесненную грудь, и дышать сразу стало легче. С глаз спала пелена, которая не давала ей нормально видеть мир последнее время, и она с ужасом посмотрела на дочь. Та все стояла на коленях, уставившись в одну точку, на ней лица не было. Бледные до синевы щеки, фиолетовые губы, запавшие глаза, скрюченные пальцы, вцепившиеся в лавку, ещё немного и упадёт, покатится на пол. Луша бросилась на кухню за водой, но когда вернулась, Маша уже стояла у окна и всматривалась в вечереющее небо.
– Мам. Я чуть поправила… там…внутри у тебя… Травы ещё свои заваришь. Лучше будет. Вот надолго ли, не знаю. К врачу бы сходила. Сердце все – таки, не шутки.
Луша близко – близко подошла к дочери, взяла её за подбородок, посмотрела в глаза.
– Ты вот этого, что сейчас делала, никому не показывай. Нежитью её называют!!! Сожгут заживо, не поморщатся. Я этих людей знаю. Помню…
Маша вскользь глянула на мать, чуть кивнула и стала натягивать шубку, сунула ноги в валенки.
– Ты куда?
– Да тут… в школу. Димке, новенькому надо помочь. С математикой у него не очень. Да и с химией…
Только что выпавший снег блестел за околицей, под огромной, серебристой луной, как будто кто-то щедрый рассыпал бриллианты. Маша всегда замирала, глядя на такую луну, она как будто протягивала к ней лучи – лесенку, и Маше казалось, что она однажды вспрыгнет на нижнюю ступеньку, а дальше её не остановить. Они с Димкой никак не могли расстаться, все рассказывали друг другу что-то, смеялись и грустили, понимая даже не каждое слово – букву, звук, мысль
– Маш. В твоих глазах отражается луна. Вот честно – в каждом по серебряной лунночке. Так красиво.
Маша молчала, смотрела на парня, и её маленькая ручка совсем согрелась в Димкиной здоровенной варежке.
Глава 4. Козленок
– Лукерья. Ты дома? Зайду, нито, дело есть.
Луша стыдливо забрала распущенные, влажные пряди в пучок, накинула косынку, увидит Верка болтливая, что вдова волосы красит, по всей деревне разболтает, а народ злой. Луша уже пожалела, что поддалась дочери, позволила это безобразие, но уж больно радостно она взялась, сама купила краску, сама развела, усадила мать, долго возилась, промазывая каждый волосок – и пропала седина, снова зазолотились волны Лушиных волос, не таких густых, как раньше, но все равно, красивых. И вроде, как десять лет стёрли с её лица, чуть притушили острую боль в глазах, смягчили черты, успокоили. Маша довольно чмокнула Лушу в щеку, шепнула: «Сиди, суши. Я сама пойду скотину закрою, не переживай». И, мотнув чёрными змеями своих толстых кос, натянула Лушину старенькую шубку, намотала платок и выскочила на тёмный двор, лёгкая, как ласточка.
Луша, не одеваясь, прямо в платье и тапочках по свежему снежку добежала до калитки, распахнула её и обратно в сени, не королева гостья эта, сама войдёт. Но Верка вошла не одна, с ней вкатилась шариком Маринка, усталая после работы, но как всегда весёлая, светлая.
– Ты, Вер, заходи, я тут конфет принесла, чай будем пить. И дети сейчас прибегут, веселей будет. Луш, а ты что в платке, не заболела?
Луша махнула на шебутную сестричку, показала Верке на диван – садись. Та, отдуваясь, села, пыхтя стянула пуховую шаль, синей от мороза ладонью вытерла мокрые губы.
– Нет уж. С вашими дитями этими чудными чай пить что-то неохота, давайте лучше сами, до девичьи. Луш, по секрету бы..
Маринка понимающе кивнула, ушла на кухню. Верка наклонилась поближе, зашептала Луше прямо в лицо, обдавая запахом холодца и лука.
– Слышь, ты мужика нового видала? Его с району прислали, Димка евойный с твоей Машкой в одном классе. Ваще мужик, просто отпад. Словечко бы замолвила, есть тут, мол одна брошенка, сладкая, медовая.
– Вер, я его и в глаза не видела, откуда. Да и про Димку от тебя впервые слышу. Маша не говорила ничего, странно.
– Во-во. За околицей обжимаются, а мать и в ус не дует. Гляди, в подоле принесёт тебе. В общем, ладно. Чай пить мне недосуг, магазин ещё не считала. А насчёт меня вспомни, коль мужика увидишь. Век благодарна буду. Своему гаду, предателю роги наставлю, хоть. Вот ведь, блин. Я думала, вы познакомились уж.
Когда за Веркой закрылась дверь, Маринка присела рядом, налила Луше чай, насыпала конфет. Отхлебнула из своей чашки, пригорюнилась.
– Колька совсем чего-то, Луш, прям дураком становится. Сядет, морду свою красивую набычит, смотрит в одну точку. А тут нож у него из кармана пиджака вытащила. Где взял только, маленький, острый. Что-то боюсь я. Ты бы травы свои заварила, как в том году, попил, лучше стало. Просто ведь хороший был, как здоровенький. А теперь опять.
– Заварим, Мариночка, все сделаем. Ты ужинать зови его.
– Не пойдёт. Не ест ничего уж два дня. Воду только глушит, вёдрами прямо. Луш, боюсь.
Пока Маринка уговаривала мальчика, Луша пошла в сарай, посмотреть не окотилась ли коза, да и Машу встретить. Во дворе была такая ночь, что захолонуло сердце – казалось, что это бриллиантовое сияние снега отражается в фиолетовой черноте неба, а приглядишься – нет, не снег, мелкая россыпь звёзд. И у Луши впервые со дня смерти Андрея немного ослабла дикая боль внутри, как будто вытащили спицу. Вытащили… Но рана осталась…
Маши нигде не было, и Луша пошла в сарай, где у натопленной буржуйки который час мучалась коза, никак не могла окотиться. Они весь день бегали к ней по очереди, а сейчас уж пора было вмешаться. Луша вбежала, да и обмерла на пороге – коза лежала на боку и тяжело дышала, а у ног её, запутавшись в тряпках, вытянул ноги мертвый козленок. Луша в сердцах толкнула ногой ведро, оно загремело и покатилось, и пока она его доставала из под полатей, в сарай зашла Маша. Ойкнула, бросилась перед козленком на колени.
– Маш, он дохлый. Не дышит. Козу давай подымать.
Но Маша матери не ответила. Она положила обе руки на голову козленку, вытянулась в струнку, так что её тонкое тело затрепетало, издала странный, клокочущий звук и замерла. Потом глубоко вздохнула, закрыла лицо узкими ладонями и Луша, вздрогнув, уставилась на козленка – он пытался в встать и дёргал длинными, ломкими, как соломинки, ногами.
Глава 5. Дар
Маша сидела на маленьком диванчике в своей комнате, расчесывала волосы частым гребнем, доставшимся ей ещё от бабки Пелагеи, смотрела на себя в зеркало и думала. «А и вправду, откуда у меня такие волосы чёрные, брови эти, глаза? Мать вон светленькая, отец тоже не особо тёмным был, странно. Тётя Марина? Ну да, может быть, но совсем ведь другая она – маленькая, круглая, как шар. Да и это еще… Что за сила на нее находит – неуправляемая, страшная, необъяснимая, торкает изнутри, разрывает душу. И становится тогда она, Маша, всесильной. И не знает она тогда границ, захлестывает эта сила её волной, поднимает на гребень и несёт без остановки, без удержу. С этим жить трудно, без этого – не получается. Само оно…
Потерявшись в мыслях, Маша даже не заметила, что кто-то вошёл в её комнату, встал за спиной, согрел тёплым дыханием затылок. Маша обернулась – Колька. Бледный, с золотыми кучеряшками густых волос, вставшими вокруг круглого лица, как лучики у солнца, смотрит на Машу остановившимся взглядом пустых, голубых глаз, а на полных розовых губах красивого мужского рисунка, повисла слюнка, как будто замёрзла.
– Что, Коленька, спросить чего пришёл? Или скучно тебе? Вон, гляди – мячик у меня есть, возьми, иди поиграй.
Но Колька не обращал внимания на Машины слова, он подошёл ближе, отнял у неё гребень и начал чесать её чёрные пряди – медленно, размеренно, качаясь из стороны в сторону китайским болванчиком. Маша попыталась тихонько отобрать у парня гребень, но он, не выпутав крупную прядь из частых зубьев, вдруг дёрнул сильной рукой так, что Машина голова чуть не отлетела от рывка, парень чудом не вырвал у неё из головы клок волос.
И в этот момент Маша впервые почувствовала по-настоящему, как ЭТО возникает в ней. Сначала огнём обжигает кожу, потом холодом накатывает волна где-то в области сердца, она разливается внутри, сначала теплеет, а потом начинает палить. В голове вдруг сжимается, а потом выстреливает пружина, и тогда с глаз, как будто падают шоры, и мир становится другим. В этом мире она уже не Маша с чёрными, длинными косицами, а воительница, колдунья – в длинном, серебристом платье, с распущенными чёрными волосами до пят, всесильная, непобедимая, страшная. И тогда перед ней расступаются горы, высыхают реки, падают ниц леса..
Маша, почти не понимая, что делает положила обе руки, объятые пламенем, на голову Кольки и спокойно смотрела, как занялись желто-красным огнём его кучеряшки, как он начал дёргаться, как будто через него пропустили ток, как медленно кровь начала покидать его тело, превратив кожу в серый лёд, как он начал оседать на пол, мягко, плавно, вроде из него разом вытащили все кости.
– Маша. Что ты делаешь?
Визгливый крик Марины замер, оборвавшись на полуслове, Луша накрепко зажала ей рот и придавила к стене. Сестры, как в жутком сне смотрели – Маша полностью закрыла бездыханного парня водопадом иссиня-черных волос, раскрыла руки, словно огромные крылья, что-то говорила, быстро, утробно, непонятно. Потом встала на колени и, вдруг, повалилась на пол рядом с Колькой, скрутилась в клубок, поджав ноги и забилась, затрепетала, как птица, попавшая в силки.
– Стой, Марин. Не лезь. Нельзя.
Еще через минуту, Колька порозовел, открыл глаза и вдруг прямо, явно узнавая, уставился на Марину. Та оторвалась от Луши, медленно пошла к парню, попыталась его поднять, и он встал. Сначала на колени, потом поднялся, обнял Маринку за плечи, припал и что-то говорил тихонько, повторял – «Мама, мама… мама»
Луша присела рядом с дочерью, приподняла её голову, заставила сесть, заплела ей волосы в одну толстую косу, обтерла платком вспотевшее лицо. Маша потихоньку пришла в себя, встала. Потом они втроём уложили Кольку спать – у парня не было сил даже снять рубаху и пошли вниз, на кухню, поставили чайник.
И пока закипал чайник, Луша принесла из комнаты фото старое, потрескавшиеся, жёлтое. С него улыбалась Маша, и её за плечи обнимал молодой, плечистый, статный мужик – дед Аким..
–Мам. Откуда там я? Это же старая фотография, люди какие-то незнакомые…
Луша внимательно разглядывала фото, гладила пальцем лица, потом подняла на дочь глаза, полные слез.
– Это, девочка, не ты. Это бабка твоя, и прадед. Кровь наша родная. Спрячь фото у себя. Помни их. Бабушку свою особо. Да она и не даст тебе, вижу, себя забыть. Не даст…
…
Димка слушал, что рассказывает Маша внимательно, молча. Они остались в классе последними, завтра уже новогодний вечер, а осталось дорисовать стенгазету, лучше Димки в классе никто не рисовал. За окном валил снег, тяжёлые, здоровенные хлопья ляпали по волглой, отмякшей земле, такая оттепель была редкостью перед Новым годом. Димка вырисовывал елку, а Маша старательно обводила фотографии одноклассников белым карандашом (на фоне темно-синего неба получалось очень красиво) и говорила, говорила. Наконец Димка поднял голову, ласково глянул на Машу, улыбнулся.
– Я, Машунь, мало верю в эти штуки. Никак, сын учёного. Сам хочу в небо, летать буду, вот как мне верить в чудеса небесные? Небо покорять надо. Выдумщица ты.
– Я и сама не верю, Димк. Сама хочу в медицинский идти, на курсы в райцентр собираюсь. А тут такое..
– Вот и забудь. Придумала ты все, фантазия у тебя такая, сильная. Пройдёт.
Маша кивнула согласно, взяла нож и начала точить свой белый карандаш, но в этот момент кто-то постучал в окно. Димка глянул, оторпело постоял и пошёл открывать дверь
– Маш, мать домой зовет. Ужинать ждут тебя, второй раз кашу в печь ставили. Пошли. Димка, хочешь с нами?
На пороге, ясно и светло глядя на ребят голубыми глазами, улыбаясь радостно, стоял Колька. Он держал в руках авоську, из которой торчал селедочный хвост и кулёк с печеньем. Немую сцену он нарушил, схватив Машу за руку и потянув её в сторону раздевалки
– В магазин вон ходил. Успел, ура. А то б мать заругалась
