Ирина Критская
Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина
Глава 18. Море
– Что делать будем, Вовк? Брать деньги, что ли? Они десять лет себе в чем-то отказывали, копили. Я не смогу взять, стыдоба ведь.
Геля с Вовкой сидели на мостках над рекой. Уходящее лето, здесь, среди степей, было совсем другим, не московским, в нем не было умирания, чувствовалась лишь тихая печаль. Сухие ивовые листики быстро скользили по течению и щекотали кожу ног, опущенных по колено в воду. Ирка с соседскими ребятами носилась по маленькой прибрежной улочке и щебетала так, что слышно было, наверное, на рыночной площади, в центре. Очередной раз скатившись по длинной неустойчивой лестнице к мосткам, она сунула Володе два здоровенных огурца, в котором вся серединка была выдолблена, но бережно оставлена крышечка с хвостиком, и там, в огуречном стаканчике, плескалось молоко.
– Тебе и маме, – Ирка попрыгала на одном месте, как мячик. Худенькое стрекозкино тельце, казалось -раз -и, оторвавшись от досок мостков, вспорхнет над речкой и скроется в предзакатном тумане. Хвостики, подвязанные бантиками, подпрыгивали, как крылышки, – Я сама сделала.
– Вместо клизмы, – смеялся Володя, махнув одним глотком свой и Гелин молочно-огуречный коктейль и, щелкнув хихикающую Ирку по курносому носу, смачно закусил, хрустнув остатками «стакана», – Беги, голяп, тащи еще.
– Что за «голяп», Вов, какой раз уже слышу? Что -то придумали опять, без меня, а? Признавайтесь!
Геля лениво откусывала прямо со сломленной ветки спелые черемуховые ягоды. Огромное старое дерево над рекой было все черно от крупных и сочных черемушин. Такую вкусную и крупную черемуху, Геля ела только здесь, в деревне. И даже сушила немного, увозила мешочек к себе, в город.
– И ты мне не ответил про деньги.
– Гель, это Ирка придумала. Мы на пляже баловались, она меня в плавках увидела и как заорет, глаза вылупив – «Голый папа. Голый папа». А выговорила плохо, послышалось – «Голяпа». Так теперь ее и дразню… хохочет…
– Она тебя больше, чем меня любит…
– Не болтай лишнего… Насчет денег… Что, там много?
– Да нет, конечно. Откуда много. Но все-таки – деньги…
– Знаешь, бери! Не обижай стариков. Только скажи – взаймы. На квартиру все равно не хватит, положим на сберкнижку, будем им выплачивать долг вроде. Им приятно будет… А про квартиру придумаем что-нибудь. Потом…
– Ага, – Геля стянула с ветки последнюю ягоду, сломала ветку, бросила ее воду, – Уезжаем скоро, жалко. Но и в Москву хочу. Соскууучилась. К детям. Там, знаешь, школа такая, новая, современная. У меня класс будет свой. Я уже все придумала, как первый день проведу, как в классе все сделаю. Будем жить, Вов! А?
– Еще как! У нас с тобой еще море впереди, Гельчонок. Целая неделя моря! Будем жить!
***
Что-то стукнуло в стекло, и Геля проснулась, вздрогнул, как от толчка в спину. Прислушалась. Звенящая тишина давила в уши – не скрипа, ни шороха. Даже муж с дочкой спали так тихо, что не было слышно даже дыхания. Она села, свесив ноги с высоченной кровати, и, слегка покачиваясь на пружинах, долго искала шлепки. Сознание возвращалось медленно, но она уже осознавала, что ставни закрыты плотно, и камушек в стекло попасть – ну никак не мог. Если только… Камушек стукнул снова, и Геля уже четко поняла, откуда идёт звук. Она посмотрела внимательнее. Из маленького окошка, выходящего на цыганский двор, тянулась лунная дорожка, и, преломляясь через кружевной тюль занавески, слегка освещала цветную половицу и белый угол печки. И там, как будто видна была чья-то тень. Тихонько подкравшись окну, Геля выглянул. Прямо под окном стояла Галина, жена старшего цыгана.
– Спрыгнешь? – шепот прозвучал, как выстрел.
Геля прижала палец к губам и, с трудом протиснувшись через окно, сползла во двор.
– Чего тебе, что ты по ночам- то? С ума сбесилась? Разбудишь сейчас всех.
– Так с тобой днем разе поговоришь? Ты все кружишь, без остановки, как птица белая. Все над гнездом, не отрываешься…
У Галины, за годы жизни среди цыган, все смешалось и голове и в душе. Она путала цыганские и русские слова, цыганский и русские чувства. Цветастая юбка, красный платок, повязанный назад, не делали ее цыганкой, потому что длиннющая русая коса, большие рабочие руки и ясные, синие, очень ласковые глаза дробили облик, делая его странным. Особенно это бросалось в глаза, когда подоткнув подол, чего никогда не позволяли себе ромны, и, закатав рукава выше локтя, она брела с коромыслом по пышной горячей полуденной пыли от дальнего колодца. Геле всегда было ее жаль, она не понимала, как та может так жить.
– Тише, Галь, прошу. Тебе самой от свекра влетит, забыла его руку, что ли? Я помню, как ты синяки побелкой закрашивала.
– Нет его, свекра-то. Следом за Лачо убрался. Мой старшой теперь, да и я. Бояться некого, я теперь выше Шаниты. Она без ума, совсем плоха. Все гадает и бабочек ловит везде. Души, что ль чудятся.
– Во как оно… так, не свекор, муж прибьет.
Геля почему-то злилась и уже начинала поддразнивать, понимая, что это – нехорошо. Но луна так ярко светила, так бередила, тени и запахи были так явны и так болезненно напоминали…
– Пальцем меня не трогает. Любит… – Галя вдруг пристально посмотрела ей в глаза, – Как Лачо тебя любил. Они похожи были, как близнецы, братья – то, не то забыла?
– Галь!
– Не забыла. Вижу, – Галя помолчала, поправила платок, – И сын – вылитый…
– Галь…
– Я спросить хочу тебя, затем и звала. Может, пособишь его пристроить куда? Ты ж учитель в интернате.
– Сейчас нет.
– Да как же? Я вчора на телеграфе с Райкой трепала, она говорила, ты учителкой работаешь. Парень сгинет ведь, кто тут его возьмет, сирота же. А писаный! И умнесенький, буквы учит, сам.
– Галь, я не могу. Я не могу, пойми ты, его сыном заниматься. И так деревня гудит, муж мой, он ведь все понимает, – Геля почти кричала, – И дайте мне забыть, в конце концов. Дайте мне все забыть! Ради бога!
– Да нет… Я так… спросила… В табор его уведут, что ж… Жалко мне, хороший мальчишка.
***
Сырым влажным утром никто не захотел накрывать завтрак во дворе, как обычно, быстро перекусили на кухне. Геля молчала, ей было стыдно и странно. Она молча собирала вещи, и думала, думала. Впервые в жизни она не протянула ребенку руку помощи. Впервые в жизни она стала слабой и неуверенной, это угнетало, она почти ненавидела себя.
Сзади подошел и приобнял ее Володя.
– Гель, ты не должна себя казнить. Никогда. И ни за что. Ты имеешь право на свое решение, помни это, – он помолчал, покрутил крутой рыжий завиток на Гелиной шее, – Да и парня нельзя в интернат. Он погибнет там, не выживают они в неволе…
***
Поезд стучал и стучал на стыках, весело проговаривая что-то свое. Геля смотрела в окно, не отрываясь. Мелькающие деревья были так не похожи на те, к которым она привыкла, высокие, похожие на свечи, ровными стрелами устремляющиеся к необыкновенно яркому небу, они бередили сердце, пробуждая в нем какие-то, неизвестные до сей поры струны. Ощущение ожидания, предвкушения было таким острым и радостным, что внутри все сжималось и немного дрожало, как натянутая струна. Что-то должно было произойти, замечательное, новое, прекрасное. И оно произошло. Вдруг, ослепляя, разрывая пространство, в мир ворвалось – Море! Оно было огромным и синим. И бесконечным.
***
– Купаться, купаться, купаться… купаться, купаться, купаться.
Ирка ныла противно, на одной ноте, как муха. Она сидела попой прямо в горячем песке и пересыпая его из кучки в кучку, не замолкала ни на минутку.
– Ирка! Заткнись! Видишь – папа спит!
Геля лежала и смотрела в высокое небо. Она могла лежать так и смотреть бесконечно, слушая шум волн, впитывая жар солнышка и песка. Первый день на море был бы прекрасен, если бы не это поганое, ноющее создание, которое невозможно вытащить из воды ни на минуту.
– Купаться, купаться, купаться…
– Я тебе сейчас вот как накупаюсь по жопе. Аж синяя станет. Сказала – как трусики высохнут – пойдешь! С папой. Вон глянь – тетя кукурузу несет и мороженое.
– Купаться… купаться… купаться…
– Убью сейчас!
Геля отвернулась и блаженно закрыла глаза. Через прикрытие веки солнышко проникало радужными разводами и приятно жгло кожу. Сладкая дремота накатывала волнами, погружая весь мир в качающиеся волны счастья.
– Не, ну она молодая, ладно! А ты, дурак уже старый. Что же ты смотришь, ты знаешь, что с ней будет к вечеру!
Противный, высокий голос взрезал блаженное состояние, как нож торт, безжалостно развалив его напополам. Геля открыла глаза, над ней стояла высокая худая тетка, похожая на ведьму, всколоченная и злая. Вовка сидел на песке, и смотрел на Гелю.
– Ты смуглый, дите вон тоже. А она-то белая, что сметана, до костей облезет. А ну, забирай ее, быстро.
– Ой, да ладно, я не такое солнце видела. Напугали, – Геля встала, потянулась, – Вов, купаться пошли. Ирка изнылась уже, паразитка.
– Такое – не такое, не знаю. А слушай, что говорят. Дура!
Тетка повернулась, и быстро перебирая длинными ногами по песку, пошла, как цапля, качаясь из стороны в сторону.
Вода была теплой и ласковой, они плескались, наверное, с час. Вовка возился с Иркой на отмели, Геля заплывала на дальние валуны, забиралась на них и снова лежала, глядя в небо и вбирая в себя жар южного солнца. Потом побрели домой, пообедали и легли отдохнуть в прохладе веранды, увитой виноградом так плотно, что было даже темно. Сквозь дремоту, Геля слышала, как Ирка, выстраивая из улиток паровозик, уговаривает их ползти правильно, по линеечке.
***
Что-то гулкое и тяжелое билось в виски, ощутимо… больно.
– Вовка что ли молотит… Просто молотком… или это сердце… Вроде никогда так не было… И почему так все горит? Огнем?
Геля встала, шатаясь подошла к ведру с водой, набрала ковшик, глотнула, остальное ливанула прямо на голову. Но, вместо ожидаемого облегчения, ее пробрал такой озноб, что застучали зубы. А кожа загорелась еще сильнее, как будто ее хлестанули крапивой.
– Вот, бл… Что это еще… Вов…
Она завернулась в простыню, единственное что было тёплого в комнате, хотела прыгнуть на кровать, но сил не было. Да ещё тошнило жутко, раскалывалась голова.
– Вовк! Твою мать, просыпайся. Помру ведь.
Володя открыл глаза, ошалело похлопал глазами, потрогал Гелю за плечо и пулей вылетел из комнаты.
– Ой-ей, что натворили, глупые…
Веселая круглая хохотушка-хозяйка, ойкала, мазала Гелю простоквашей и прикладывала к здоровенным волдырям на груди и ляжках прохладные гладкие листья какого-то неизвестного растения. Геля шипела, ругалась последними словами и чувствовала себя маленькой и несчастной.
– У мамы пятнышки, – Ирка трогала пальчиком веснушки, которые мелким горошком обсыпали Гелину белоснежную кожу, везде, где сошли ожоги, – Мама жирафка.
Геля яростно втирала в ненавистные веснушки отбеливающий крем… Но тщетно.
Глава 19. Школа
– Вы не тушуйтесь, Ангелина Ивановна, надо же, имя какое у вас замечательное. У нас все очень по-доброму. Школа новая, передовая, мы тут за нее все горой, здесь вам будет славно…
Директор новой Гелиной школы, женщина лет тридцати пяти, была похожа на милую черную галку, случайно упавшую с небес на землю. Она быстро ощупывала новую учительницу круглыми черными глазками и слегка подпрыгивала в самых волнительных местах своего рассказа.
– Мы вам четвертый, пятый класс выделяем, может шестой даже – классное руководство. У вас свое помещение будет, замечательное, светлое, на солнечной стороне. Так, только ж работайте, старайтесь, я во всем помогу. У нас питание хорошее, для учителей скидки, в продленных классах будете ужинать бесплатно…
Она все трещала и трещала, дотрагиваясь до яркой блестящей пуговицы на Гелиной парадной блузке толстеньким пальчиком с обгрызенным ноготком. За полчаса разговора Зинаида Ивановна, так звали директора, успела рассказать всю историю школы и судьбу, наверное, каждого учителя. Геля вертела головой, разглядывая достопримечательности – переходное знамя за достижения, вымпелы, грамоты, фотографии. Все было так…
***
Электричка, метро, трамвай… два с половиной часа… сразу столько часов… математика…
Она добиралась до школы очень долго. Ладно электричка, к ней она уже привыкла, ладно метро… а вот трамвай. Прождав его полчаса на продуваемой всеми ветрами площади, она минут двадцать тряслась по какой-то полупромышленной зоне. И лишь в конце пути появилось что-то похожее на город, только совсем новый, молодой, чужой. Яркие сине-белые новостройки, отливающие перламутром мелкой отделочной плитки в неярком августовском солнце, причудливо перемежались со старыми деревянными бараками и мутно-серыми хрущобами. Здесь совсем не чувствовалась привычная и родная атмосфера Москвы, её уютного Замоскворечья, здесь был иной мир. Она даже не могла решить – лучше он, хуже, но он был не её, чужой. Даже запахи – разрытой земли, известки и, почему -то коровника раздражали, будоражили, смущали.
Директор схватила Гелю цепкой лапкой за руку и вихрем понеслась, увлекая ее за собой, вверх по широкой, слегка присыпанной серой пылью, мраморной лестнице —
– Не убрали, гляньте -ка еще, вот бездельницы, а сказали – все готово. Вот ведь, дорогая, никому верить нельзя, за всеми проверяй.
Они влетели в широкую светлую рекреацию второго этажа, пробежали до конца коридора и с шумом тормознули у светлой двери одного из классов.
– Вот!
Зинаида Ивановна жестом фокусника распахнула дверь класса и в сумрачный коридор хлынуло желтое предосеннее солнце, слегка их ослепив. Они вошли, остановились у коричневой новенькой доски, на которой еще и муха не сидела.
– Ваш стол, – гордо показала Галка кивнув носиком-клювиком в сторону массивного учительского стола, помолчала, и, почему-то добавила
– И стул…
Геле вдруг захотелось хихикнуть, но она сдержалась.
***
Геля подошла к первой парте, погладила идеально гладкую, налаченую поверхность… и вдруг подумала: "Занавески светлые и плотные повешу в мелкую клеточку. И картину, ту, которую Вовка припер, с Аленушкой…"
В этот момент она почувствовала, что после долгих скитаний, вернулась домой. И даже Зинаида – галка показалась знакомой, даже родной…
– Я решила, Зинаида Ивановна. Завтра выхожу на работу. Мне хотелось бы пригласить родителей, устроить родительское собрание, такое, предварительное. Если можно.
– Можно, почему нет… И вот еще
Директриса присела, грустно подперла подбородок двумя руками и снизу вверх, быстро и, почему-то виновато глянула на Гелю
– Мне вашу характеристику из интерната прислали… очень плохую. Безобразную, злую какую-то. Подписана коллективом, но правда там две или три подписи…
Геле так бешено бросилась кровь в лицо, что даже закружилась голова.
– Там они и о личной жизни написали, о цыганях каких-то, я вообще ничего не поняла… как можно так, в личную жизнь, я и читать не стала.
Геля смотрела, как в такт речи у директора подпрыгивает челка -хохолок и комкала тоненькую ручку сумки. Ей почему-то стало так стыдно, она хотела встать, но Зинаида Ивановна вскочила первая, одним скоком подлетела, сжала плечо и усадила на место.
– Я порвала эту чушь и написала, что характеристика с прежней работы утеряна. У вас, Ангелин (извините, мне так проще), такой опыт, да с такими детьми. С ТАКИМИ детьми, так долго плохой человек никогда не сможет…
Она подвигала туда -сюда чистейшую тряпку на доске. Геля молчала.
– Да и вижу я людей, сразу. Работа такая… А вот нюнить ни к чему.
Она потрепала Гелю по плечу, увидев, что у той повлажнели глаза
– Работать будем. Жизнь все покажет, от нее не скроешься.
Зинаида Ивановна проводила Гелю до дверей, приостановилась на крыльце школы. Перед ними и спереди и справа и слева, везде были разбросаны комья коричневой глины, после дождя грязь стояла непролазная, но директорша смотрела вокруг так радостно, что казалось даже, что выглянуло солнце.
– Там забор, видишь? Вдоль липы насажу, прямо по периметру. А справа – там стол деревянный поставлю и лавочки, вокруг сирень… пусть пахнет… А сзади – огород будет, для биологии. А тут – стадион. Все как надо. Знаешь, как заживем! И да…
Зинаида спустилась вниз, на последнюю ступеньку, посмотрела снизу и зачем-то подала Геле руку.
– С квартирой что-нибудь придумаем. У меня одна отказная есть. Повезет тебе – вступишь. Только потянешь ли, там цена, ужас. Потому и отказались.
Трясясь в электричке, сидя с закрытыми глазами, Геля думала… Она уже видела свой класс, смешные и умненькие лица. Она уже различала их, и, кажется, знала каждого по имени. Она уже поняла, что никуда не уйдет из этой школы, что именно там – её, наконец найденный дом.
***
– И хочу вам сказать, вы будете тоже учиться. Да, не смотрите так на меня, ничего особенного и странного я не сказала. Вы будете учиться вместе со мной и вашими ребятами всему, не только математике. Дружить и любить, искать и терять, добру и злу, счастью даже. Мы с вами научимся всему только, если будем вместе. Без вас мне не справиться. Никогда.
Геля оглядывала свой класс. Рядом с каждым взрослым, плотно прижавшись, стараясь уместиться на тесном сиденье вдвоем, сидел ребенок.
– Какие одинаковые у них глаза, никогда не замечала… Неужели и у Ирки точно такие же глазенки, как у меня…
– И еще сказать вам хочу.
Класс зашумел, будто ветер прошелестел поверх голов и спрятался в новых занавесях. Геля подняла руку, оперлась ею о край доски и чуть пошевелила пальцами. Стало тихо.
– Сказать хочу… Плохих детей нет. Не бывает. Есть недолюбленные. И вот тут – дело в вас!
***
Утро первого сентября было на редкость теплым. В ярком, высоком небе, носились паутинки, желтой листвы почти не было. В школьном дворе играл оркестр, грустно и торжественно. Геля очень волновалась, она держала худенькую ручку маленького, как гномик, стриженного наголо мальчишки и чувствовала, как дрожат ее пальцы. Она повела ребят в школу, длинной вереницей они прошли по нарядной дорожке, поднялись на школьное крыльцо. Зинаида подошла, внимательно посмотрела Геле в лицо и еле слышно, одними губами шепнула: «C богом». Геля открыла дверь, подождала, когда все рассядутся, помолчала.
И подняла руку…
Глава 20. Встреча
– Видишь, Вов, баба Пелагея, как в воду смотрела, что денег дала. Ровно на первый взнос хватило, поедем, в ножки кинусь, благодарить надо, прям по гроб жизни.
Геля, пыхтя, как паровоз, (последнее время, она сильно округлилась, стала пышной, как сдобная булочка), тащила тумбочку на седьмой этаж. Лестница была бесконечной, лифт не работал, и они с утра таскали свой нехитрый скарб, переезжая в новую квартиру.
– …ля! Я сегодня точно помру. Еще пару рейсов, прямо вот тут рухну. Воооов…, а Вооов. Мне на каком скопытиться сподручнее – на четвертом или на пятом? Мне пятый больше нравится, тут почище, вымыл полы кто-то. Потом чистая буду, хоть не обмывай.
– Тьфу, дурилка.
Вовкин голос звучал глухо и далеко, то ли сверху, то ли снизу, уже было невозможно разобрать. Геля села прямо на пол, бросив под попу старое Иркино одеялко, потом легла, расправив его полностью и так, абсолютно одна на чужой лестничной клетке лежала, минут двадцать точно. Пахло известкой, краской и чем-то еще, странным и свежим. И вдруг, почувствовав, что засыпает, она вскочила, потрясла головой, отгоняя морок. Именно сейчас Геля наконец поверила, что вот уже – она окажется в своем, настоящем доме.
Отказная квартира, которую они совершенно неожиданно все же заполучили, была большой, красивой, но проблемной. Кооперативный дом находился на самой окраине, у кольцевой автодороги. Без машины, а машина им не светила, судя по всему, никогда, можно было добраться только на трамвае. Его конечная остановка находилась от ближайшего метро на расстоянии часа нудной, неспешной трясучки, трамвай делал круг прямо у кожгалантерейной фабрики. А вокруг фабрики не было почти ничего. Вернее – был один дом – башня в пятнадцать этажей, торчащая прямо среди пустыря, поросшего бурьяном. От этого одинокого дома, куда доставал взгляд, тоскливой вереницей тянулись серые пятиэтажки. Минут двадцать ходьбы по грязной перекопанной улочке, как вдруг, у самого леса, прямо у опушки, вырастал белый красавец – дом, новенький, двенадцатиэтажный с яркими, блестящими окнами, в которых отражалось синее, по-деревенски чистое небо. А перед домом, куда ни глянь, простирались луга, и лишь вдали, можно было разглядеть село, настоящее и, видно очень большое. Пока они ехали, трясясь на грузовике, который им организовала Зинаида, Геля крутила головой и совершенно не верила, что здесь – тоже Москва. А вот Ирке с Володей все нравилось чрезвычайно. Они весело обсуждали перспективу походов за грибами, покупку лыж и заливку собственного катка на пустыре перед домом. И может, собаки, с которой можно будет бегать по утрам по лесу.
– Волка заведите!
Геле не нравилось это место, ей казалось, что ее выдернули из привычного мирка, как редиску из земли, и бросили в красивый белый ящик, прямо так, без упаковки.
– Тут именно волка надо, лес вокруг, вон -дикий…
– Мам, тут хорошо, смотри.
Ирка высунула кудрявую голову из кабины, толстые косички с бантиками свесились вниз
– Лягушечки какие малюсенькие скачут.
– А жабы не скачут? Жалко, прям, как без жаб-то? Вов! Галоши купим. Тут без галош не пролезть. Мне чур первой.
Вовка улыбался и смотрел в окно. А по городу шла радостная и светлая весна.
***
– Гель. А Гель… вставай. Субботник сегодня. Деревья сажать пойдем.
– Чегоооо? Выходной же. Обалдели?
Она с трудом разлепила глаза. В огромной спальне ещё не было занавесок и солнце пронизало комнату насквозь, раскидав на светлых обоях целую вереницу зайчиков. Дверь в коридор была приоткрыта и там, у входной двери происходило веселое движение и толкотня. Накинув халат, Геля протащила свое сонное тело по бесконечному коридору в прихожую. У дверей Вовка и Ирка запихивали в новое ведро игрушечные совки.
– Вам там лопату выдадут, под расписку, большууую. Куда вы совки пихаете? И грабли дадут. Ирк, ты знаешь, что такое грабли?
– Это такая чесалка. Для травы.
Ирка быстро вытащила совок из ведра и спрятала за спиной.
–Точно! Идите и чешите свою траву. А потом кваску купите, там бидон.
Дверь захлопнулась и веселые голоса быстро удалялись. Раз и все стихло.
Геля медленно пошла назад, в спальню, потом передумала и побрела обратно. Коридор был длинным, как в общаге, начинался от огромного зала, пустого и гулкого, в котором из мебели был только материн стул, гнутый, старый, но крепкий и незыблемый, как вечность, и тянулся до самой кухни гладкой ровной змеей. Все комнаты располагались по одну сторону. С другой стороны находилась глухая стена, по которой Ирка всегда вела пальчиком, пробегая по нему со скоростью звука. Она никогда не могла затормозить сразу, скользила на ровном, гладком паркете, пролетая свою комнату мимо. Вот там, в комнате дочурки они всё обставили. Теперь у Ирки был большой полированный гардероб, новенький диван и маленький письменный стол с двумя аккуратными ящичками. Все это поместилось шутя, даже осталось место для красивого торшера, который Володя сам сварганил из остатков тонких труб и плексигласа. Торшер заканчивался задорными разноцветными плафонами, светил ярко и весело, и очень Ирке нравился.
Геля поставила чайник, присела на старенькую табуретку, задумалась.
– Опять чулки штопать, денег нет вообще!
Ежемесячный взнос за кооператив был таким, что в сберкассе на нее оборачивались все, с ужасом глядя, как она отсчитывает сумму, раз в двадцать больше, чем остальные. Потом, она доставала квитанцию за Иркину частную музыкальную… Народ выпучивал глаза еще сильнее, а Геля прятала поглубже в туфлю палец в опять продранном чулке и с ужасом думала о предстоящем ужине.
– Бабкино прошлогоднее вишневое варенье, чай и батон! А на завтрак – манную кашу сделаю. Не удивительно, что меня разносит, как на дрожжах. Хорошо еще мать крылышки куриные притащит, и пупочки, сделаю макароны по-флотски. Господи, еще двадцать лет ведь платить… и как жить?
Печальные мысли были прерваны безжалостно и резко. Жуткий звук, режуще – громкий, странный до жути, взрезал тишину полусонной квартиры. Пустующие пространства комнат отразили его многократно и Геле показалось, что у нее лопнули перепонки, она зажала уши ладонями и посмотрела на потолок. Штукатурка вроде не сыпалась, она потихоньку убрала руки.
– Во, блин! Это еще что!
Все затихло, минут пять все было спокойно. Геля встала и, почему-то на цыпочках, прокралась к балкону, выглянула в окно. Внизу, народонаселение весело рыло ямы с таким энтузиазмом, вроде хотели прорыть туннель под домом. Ирка носилась со своим совком от машины, битком набитой деревцами, до отца, который стоял в выкопанной яме уже по пояс.
– Баобаб, не иначе, решил посадить. Как раз, до нашего седьмого этажа достанет. Что там, на баобабе растет? Хорошо бы орехи.
Геля высунулась посильнее и хотела было помахать рукой, как жуткий звук раздался снова. Она присела, чуть не вывалившись, схватилась за перила.
– Не, ну охренали, что ли. Дом развалят сейчас. Хорошо, не ночью.
Она быстро натянула треники, майку и длинный свитер, выскочила из квартиры, и, перепрыгивая через ступеньку, рванул на восьмой, пробежала по коридору до квартиры, которая была прямо над ними, позвонила. За дверью кто-то катал по паркету, что-то, явно пластмассовое, возил – туда-сюда. Пахло пирогами и жареной картошкой.
– По коридору гоняют что-ли? Неужели от этого такой звук?
Она позвонила еще раз. Дверь открылась. За ней, близоруко щурясь, вся розовая от плиты, в белоснежном нарядном халатике, стояла Верка. За ее спиной маленькая черноглазая девчушка лет четырех, выставив круглую попку, гнала по коридору здоровенный трактор с большими, пластмассовыми ребристыми колесами.
Геля с Веркой постояли, обалдело разглядывая друг друга. Наконец, Геля очухалась.
– Опа! Привет, подруга. Какими судьбами?
– Так мужу, от работы дали…
Верка никак не могла прийти в себя, девчушка подошла сзади, обняла мать за ногу.
– Оксанка моя. Почти четыре уж…
Из дальнего угла квартиры, по коридору, вытирая красивое лицо полотенцем шел высокий стройный парубок.
– Знакомься… Толик… мой муж…
– Ну… здрасьте…
