Ирина Критская
Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина
Глава 13. Ссора
Тоненький лучик света проникал откуда-то так навязчиво и раздражающе, что щекотал ресницы и даже нос. Хотелось чихнуть, но так болела голова, что чихнуть Геля побоялась, а вдруг взорвутся мозги. Она осторожно приоткрыла глаза, хотела повернуть голову, но что-то крепко держало ее за шею. Держал душно и очень больно. Геля попыталась позвать кого-нибудь, но смогла выдавить только беспомощный сип, от которого так резануло в горле, что брызнули слезы. Поморгав, она смахнула их и с трудом сконцентрировала взгляд на лучике. Он шел откуда-то со стола, похоже настольную лампу придавили подушкой.
– А пожар? Вот дураки…
Думать тоже было больно. Геля закрыла глаза посильнее, чтобы снова провалиться в полусон-полуобморок, в котором ничего не болело.
– Гелюсь, маленький. Как ты? Посмотри на меня, девочка.
Геля опять разжала веки и сквозь красноватый туман разглядела бледное Вовкино лицо.
– Вооов, – жалобно просипела она, и попыталась стянуть с шеи то, что так ее душило. Вов… Мне плохо.
– Знаю, хороший мой, потерпи немного. Я с тобой, все пройдет, я обещаю.
Он пересел на кровать поближе, положил руку Геле на лоб. И хотя рука была холодной, как лед, Геля прижалась к ладони сильно, как испуганный щенок. Даже заскулила немного.
– Уже кризис прошел, теперь температурка спадет, сразу легче будет. Только кушать нельзя, вот водички попей.
Он приподнял ее голову и поднес к губам маленькую ложечку. Вода была теплой, но вкусной и кисленькой. Ароматной…
– Чай слабенький, Гель, с лимончиком. Давай. Надо пить.
Геля чуть глотнула, бессильно опустилась на подушку.
– Вов! Иди поспи, а! Ведь пятая же ночь, сам свалишься.
Геля чуть скосила в глаза и в проеме полуоткрытой двери увидела полный силуэт. Мама… Она снова провалилась в полузабытье и далеко, сквозь нарастающий шум, услышала:
– В больницу, может? Ну ты же и сам не железный.
– Врач сказал, самое страшное позади. В больницу я её не отдам.
…
– Множественный абсцесс в горле может послужить прямой дорогой ТУДА!
Молодой худенький доктор многозначительно позвякивал инструментами, уложенными в старинный, видно дедов, докторский саквояж.
– А вы учитель! Тут все знают, что вы детей в интернате спасаете.
– Надо же… Спасаете… Первый раз слышу, чтоб так говорили…
Геля пока с трудом ворочала мозгами, но уже что-то могла соображать. Маленький доктор нравился ей, он был похож на индюшонка, которого она как-то видела в деревне, у зажиточных соседей. Доктор присел на табуретку.
– Я, конечно, сделал, всё, что возможно. Вычистил, пролил все раны растворами. Там сейчас почти спокойно. Но! Вы должны знать – эта штука – незабудка на всю жизнь… Знаете, что такое «незабудка на всю жизнь? Слышали?
Индюшонок многозначительно посмотрел на Володю, который стоял рядом и ел его глазами. Володя криво усмехнулся.
– Вот мужа спрОсите… так вот! Вам надо за горлом следить. Я вам адресок дам, это профессор, друг моего отца. Он спец. И очень советую, очень. Иначе потом будете жалеть.
…
Так чирикали воробьи, что в ушах стоял сплошной звон, но это было очень приятно. Геля сидела на лавочке, опершись спиной о нагретую ребристую поверхность спинки, и блаженно прижмурившись как котенок, дремала. Одно то, что ничего не болело и поворачивалась голова, не говоря уж об обожаемом крепком чае с лимоном, который наконец можно было выпить без кинжала в горле, уже было счастьем. И было еще одно. То родство, какое-то кровное, которое появилось между ней и мужем, и радовало и пугало. Сначала она жутко стеснялась, что Володя в дни ее полного бессилья делал все. Выносил, мыл, убирал, переодевал. Стирал ее и Иркино белье, пыхтя на кухне, как большой кит. Готовил, на выходные забирал Ирку от матери, ходил по магазинам и аптекам,бегал по врачам. И ни разу, ни во взгляде, ни в тоне, Геля не заметила не то что раздражения – легкого недовольства даже. Только беспокойство. Только любовь…
Сама она не была такой. Даже, когда Ирка заболела жутким гриппом, а потом еще месяц кашляла по ночам, заходясь и захлебываясь, Геля ловила себя на мысли, что если дочка еще раз заноет, то она пойдет и своими руками придушит этого противного поросенка. А поросенок, каждый раз встречая заспанную маму, кашлять резко переставал и светил на нее яркими неспящими глазенками. Вот, убила бы!
…
– Ну чееееу, мать? Очухалась слегонца?
Геля открыла глаза. В лучах уже заходящего солнца, у калитки, вырисовывалась плотная фигура. Верка!
– Ну слава яйтсы… А то мы тут уж с мужиком твоим задолдонились за тебя трястить. Раз думали, отходишь уж, задыхалась. Где такие нарывы то нажила? Небось с цЫганом своим челмокалась?
Геля лениво щурилась, солнышко уже припекало. «Вот дура. Не умнеет ведь. И странно, не обижаюсь на нее, она ребенок будто совсем», – думала она. Мысли тянулись медленно и густо, как сироп.
– Да ладно, шутю.
Верка подсела к Геле на лавку, пахнуло спиртным.
– Мы тут с Вованом твоим, нет-нет, а вжбаним вечерком. От грусти. Он любитель у тебя, вроде. Нет?
– Вер. Ты что, пьешь, что ли?
– Да так… чо та грусть-тоска заела. Не знаю куда свою головушку прислонить -то.
Верка по-бабьи подперла щеку и завыла -заныла, что-то тягучее, то ли плач, то песню. Потом резко прервалась, хохотнула, тряхнула пышным хвостом, стянутым на затылке атласной лентой.
– А! Ладно. Слушай, Гельк. Тут братан твой приезжал, думал ты у нас бесхозная кочуришься. Спасать тебя решил, – Верка гулко гыгыкнула, как в бочку, – Так он у тебя – обалдееееть. У меня до сих пор в животе горячо. Ты б нас свела, что ли?
– Ты брось это, – Геля уже начала раздражаться, – Не вздумай. Лично башку снесу твою дурную. У него жена. А ты профура!
– Сама ты. Мне мой придурок уже знаешь где? Не может ничо, час в видах всяких изгаляюсь, чтоб добиться от него чего. В медсестру играю. Со шприцом и голой задницей. Гель, тошнит, честно. Повешусь, наверное. Иль Вовку у тя отобью. Бушь знать.
Верка встала, обтянула узкое платье на круглых бедрах и, резко развернувшись, быстро пошла по дорожке к калитке.
…
– Гель, я поговорить хочу с тобой.
Вовка виновато смотрел на жену. Геля не разговаривала с ним уже пару недель, Веркины рассказы о вечерних посиделках c ее мужем сделали свое дело. Они страшно поссорились тогда, она наговорила гадостей, жутких и несправедливых, и Володя обиделся. Первый раз, сильно и по-настоящему. Сначала молчали оба, и гробовая тишина в их уютной комнате делала её холодной и чужой. Ирка смотрела то на одного, то на другого и слезинки, размером с вишню, блестели у нее в круглых карих глазенках. Один раз она даже схватила их за руки, когда Геля возилась у плиты, а Володя мыл посуду рядом, и потянула друг к другу. И вот оно было бы, примирение, совсем рядом, Вовка прыснул и потянулся к жене, но Геля резко выдернула руку и выскочила в сени, хлопнув дверью.
– Гель, хватит дурить, а? Присядь на минутку.
Геля понимала, что ее уже заносит, но какая-то черная ревность, сжимала тисками и лишала разума. Она медленно, с видом английской королевы, опустилась на табурет.
– Чего тебе?
– Поговорим?
– А о чем мне говорить с тобой, пьянчугой? Может о том, что вы с Веркой водку трескали по вечерам, когда я тут помирала?
– Гель, ты не права сейчас…
– Может ты прав? Может мне пойти вам пузырь купить и свечку подержать?
Она чувствовала, что надо остановиться, но так бывает, когда летишь на санях с крутой горы, захватывает дух, скорость увеличивается с каждым мгновением, и тут, вот он! Огромный камень. И нельзя свернуть. И ты сейчас разобьешься.
Выскочила из комнаты Ирка, вскарабкалась Вовке на колени, обняла. Геля, как сквозь туман видела, как у него трясутся руки и он, чтобы хоть как это скрыть, свернул полотенце в толстый жгут и слегка дёргал.
– Я знаю о чем ты говорить хотел. Мне мать сказала. Ты Ирку удочерить хочешь?
Вовка смотрел жалко, как большой побитый пес и молчал.
– Хрен тебе! Не будет этого.
Геля наконец заткнула себе рот, и вроде наткнулась на стеклянную стену. И смотрела, как она, эта стена, начинает падать, разбиваясь на мелкие осколки.
Володя тяжело встал, поставил Ирку на ножки, легко хлопнул по попе.
– Не думал я, что ты такая… дура.
Надел пальто и вышел во двор…
…
– Это я все один должен решать? А если ошибка?
Мастер Меры что-то стал нервничать последнее время. Хотя там, в небесном саду, не было этого грустного слова – время. Он много суетился, стал хуже различать цвета. Голубые шары казались серыми, розовые – грязно-оранжевыми. Он часто тер глаза белоснежным платком, вытканным из лепестков белого цветка, то ли ромашки, то ли хризантемы. И задумывался —подолгу, грустно. Он сидел на краю тверди и смотрел вдаль. Он боялся смотреть вниз. Он вдруг стал понимать, чтО он судит. Вернее, за что. Взвешивать любовь, боль, страдание, подвиг, предательство, а потом менять их на шары… он стал вдруг терять мастерство Меры…
И вот снова. Уже с утра, в сердцах задернув плотную занавесь, чтобы его душу, отягощенную бременем высшей справедливости, не смущали радостные лучи и аромат бездумных роз, он перебирал шары. Складывал их в маленькие кучки и резким движением кучки ломал. Складывал снова. Он тянул время, но краем глаза все-таки видел ЕГО. Он лежал на самом краю стола и чуть пульсировал. Серый, как мышь. Тяжелый, как свинец.
Мастер вздохнул и встал.
…
Зареванная до такой степени, что глаза опухли, как щелки, Геля бегала по улице. Вовки не было, она искала его уже три часа. Всех, у кого были телефоны, обзвонив, постучавшись ко всем соседям, задохнувшаяся и замерзшая, она вползла в дом.
– И пусть! Райка сказала, от судьбы не уйдешь, и опережать ее нельзя. Подожду.
Еще раз по-детски всхлипнув, она тихонько вошла в спальню. Ирка посапывала в кроватке, приглушенно горела лампа. Она устало села на кровать, расправила свою подушку. Чуть погладила холодную ткань на Вовкиной половине и почувствовала под пальцами что-то круглое.
– Жемчужинка… Надо же, все-таки что-то есть, там… не может быть совпадение. По подушке прокатился, упал на пол и провалился в щель между досками странный серый шарик.
Глава 14. Все кончено
– Ангелин Иванна, Ангелин Иванна, там…
Маринка с Генкой что-то наперебой кричали и тащили Гелю за руки, причем тащили в разные стороны. Геле нравились эти ребятки – симпатичная парочка близняшек, веселых и суматошных. Их нашел парнишка- милиционер на перроне маленького, заброшенного богом полустанка голодными и оборванными, когда Генка тырил у кассирши пакет с обедом, а Маринка стояла на стрёме. Ребят передали в интернат в жутком состоянии, они были истощены до предела, кожа содрана до крови от расчесов, в головах полно вшей. Но, несмотря ни на что, в их глазенках не было ни зла, ни обиды, в них всегда горел озорной огонек. Людям не удалось, при всем старании, вылепить из детей волчат, и они веселыми щенятами бегали по интернатским закоулкам, во всем принимали участие, ни к чему не оставались равнодушными. К тому же, неожиданно у них проявился математический талант, совершенно неординарный, причем сразу у двоих. Геля уже три раза серьезно поцапалась с Алевтиной, пытаясь пробить для них математическую школу, но та упиралась насмерть.
***
– Что там, Марина? Гена, да подожди, не тяни.
Они почти бегом влетели в небольшой сарайчик на отшибе, в самом дальнем углу интернатского двора. Там было темно и тихо. Пока не привыкли глаза, Геля подслеповато всматривалась, но майское солнце, пробившись сквозь тучи, вдруг ворвалось тонкими острыми лучами через щели между старыми досками, и картина высветилась, как в страшном кино. На куче старого тряпья, с окровавленным лицом лежал Андрюша. Он смотрел в потолок, из угла рта стекала розовая слюна. Разбитые руки шарили по грязному полу и что-то искали. А то, что они искали – маленький бело-рыжий котенок, играл с солнечным лучиком немного поодаль, весело подпрыгивая и подрагивая толстым коротким хвостиком. Геля бросилась к ребенку, приподняла голову.
– Господи. Кто это? За что его?
– Ангелин Иванна, это старшие. Это Серый, знаете его, длинный такой? Они котенка хотели Алому скормить, а Андрюша вступился. Схватил, за пазуху сунул и не отдавал. А они его били, Андрюшу. Палкой.
– Палкой? Как палкой? И как это – Алому?
Алый был жуткой тварью. Как Алевтине удавалось сохранить эту зверюгу в детском учреждении, для Гели оставалось загадкой. Пес признавал только силу, воспитателей побаивался, но детей в расчет не принимал. Мог укусить, мог облаять, противно щерясь, наверное, мог даже загрызть. Его никогда не отпускали с цепи, и он нарезал круги вокруг своей будки, злобно бросаясь на проходящих ребят.
– Зато сторож замечательный, – отбрехивалась Алевтина на очередные попытки учителей выставить с территории этого пса, – Ангелина Ивановна, почему вы то против собаки, вас же она признает?
Алый, действительно замолкал и поджимал хвост при виде Гели. Может чувствовал силу…
Геля попыталась поднять Андрюшу, но больной мальчик лишь мычал и стонал, видно ему что-то повредили, то ли в ногах, то ли в спине.
– Гена, беги в амбулаторию. Быстро. И за сторожами. И пусть носилки возьмут. Бегом!
…
Андрюша пострадал не сильно, кости были не повреждены, в основном ушибы. Но что-то повернулось в его, и так не здоровой душе. Он часами сидел на крыльце, раскачивался и выл. Тихо и тоненько – «Иииии, Иииии». Геляве свободное время просиживала рядом с ребенком, уговаривала, почти даже заговаривала, но ничего не помогало. И только, когда Белорыжка (такое имя дали хвостатому спасенному найденышу), сидел у него на коленках, мальчик ненадолго замолкал, неловко гладя забинтованной рукой котенка по спинке.
***
Вовка не возвращался, прошла уже неделя с их страшной ссоры, а он ни разу не зашел. Геля знала, что он живет у ребят в общаге, но не шла с повинной, уперлась как телка перед бродом и ни в какую. Мать каждый вечер донимала её, вызывала к совести и долгу. Но Геля молчала.
– Мааа, где папа?
Ирка уже хорошо выговаривала слова и, казалось, все понимала. И Геля видела, как она тоскует. Доставая очередной раз из-под подушки девочки Володину тетрадку, она подолгу сидела и тупо расправляла скомканные листы. Слез не было, просто горели глаза, как будто в них налили кипятку.
– Тебе, идиотке, надо встать на колени и ползти к нему, в рубище! – Анна смотрела зло, даже ненавидяще, – Такого мужика профукала. Он к ее ребенку, как к родному. Твою же засранную …опу мыл, когда ты тут валялась. Трусы обоссанные стирал. А ты? Ты мизинца его не стоишь. Иди – прощенья проси! Дура.
Геля не отвечала. Она понимала, что мать права, но сделать с собой ничего не могла. И только тоска, тяжелая, безысходная, темная душила липкой паутиной.
***
– Сергей, подойди на секундочку.
Компания старшеклассников собралась за сараем ближе к вечеру, уже на закате. Быстро смолили, зажав папиросу по-бандитский в горсти, передавали ее друг другу.
– Похожи на серых жуков… и жужжат так же. Мерзкачи!
Геля стояла у забора между сараем и огромным развесистым дубом, почти спрятавшись в его длинной вечерней тени. Вчера, на собрании, которое созвали в воспитательской, чтобы выяснить кто же виноват в мерзком избиении Андрюши, никто из ребят не признался. Вели себя нагло, спокойно и вызывающе, зная, что доказательств у воспитателей нет. Молчали все, даже близнецы, странно отводя глаза, говорили, что ничего не видели.
– Сергей, я поговорить с тобой хочу.
От кучки отделился длинный хлыщеватый парень. Он медленно, вразвалочку приблизился, обошел Гелю вокруг и, обходя спереди сделал неприличный жест, резко и неожиданно. Геля вздрогнула и отшатнулась. Остальные заржали.
– Ну… люба нелюбая… Чо хошь?
Он стоял, засунув руки в карманы пиджака, с выпяченной слюнявой губы свисал замусоленный окурок. Помахивало спиртным.
– Чо хошь то?
– Ты, сволочь?
– Чо я?
Он обернулся, поманил свою свору.
– Не…
Самый разумный из гоп-компании, Яшка, помахал рукой отрицательно.– – Давай сам. Нас в свое дерьмо не вяжи, мусоров назовут, трусами не отмахаешься. Натворил, придурок.
Сергей повернулся к Геле снова.
– А ты седня приходи часиков этак к двенадцати. Мы и покумекаем. Я знаю кто бил. Придешь – скажу.
Он сплюнул папиросу, притянул Гелю за руку.
– Придешь, узнаешь, кто дебила твоего отоварил. А? Детка?
Геля выдернула руку, вытерла ее о платье.
– А что, думаешь слабо? Приду, жди. В двенадцать. Здесь, прям в сарае. И чтоб один, не тащи свору свою. Вдвоем говорить будем!
Сергей хлопнул себя по коленям
– О! Це дило! Подмыться не забудь!
***
Здоровенный кусок хлеба, вымоченный в бульоне, выполнил свою задачу. Алый дал себя отвязать, и пошел за Гелей послушно, как комнатный пудель. Привязав его в дальнем углу темного сарая, она бросила собаке остаток еды и присела на старое ведро. Было тихо. Огромная луна светила не хуже лампы, но свет пробивался лишь местами, мертвенно вырисовывая пятна на полу. Услышав шаги, Геля вскочила и спряталась за старый сундук, стоявший у стены. Сергей зашел, подслеповато присмотрелся, как принюхался.
– Эй, учителка. Вылазь, гутарить хочу. Я те конфет шоколадных притаранил. Выходь.
Геля тихонько проскользнула к дверям, схватила замок, и, накинув его на внутренние дужки, закрыла, сунув ключ в карман. Потом одним прыжком, метнулась к Алому, отвязала веревку и намотала ее на руку. Увидев парня, псина совершенно озверела. Ощерив зубы, она бросалась вперед, хрипя от натянувшейся веревки, царапала когтями земляной пол. Геля еле сдерживала чудище, вцепившись в откос подоконника.
Парень оказался зажатым между углом сарая и рвущейся собакой. В лунном свете было видно, как он побледнел, позеленел даже.
– Ну! – Геля орала, стараясь перекричать хрип и вой, – говори, дрянь. Ты Андрюшу изуродовал, скотина? Будешь врать, я ведь не удержу пса, не дай бог. Он вон, здоровый, гад. У тебя там как, в штанах? Брони нет?
Сергей пытался сползти по стене, ему явно становилось плохо, но Алый щелкал зубами у самых ног парня, подбирался все ближе.
– Ну?
– Сука, чтоб ты сдохла. Я это. Я твоего придурка. Жалко не замочил слюнявого идиота.
Геля хотела отпустить веревку, стала разматывать руку, но тут кто-то с грохотом разбил окно. Одним прыжком в окно влетел молодой мужик -сторож…
***
– Ваш поступок, Ангелина Ивановна, даже не имеет названия. У меня нет в лексиконе таких слов, чтоб его описать…
Алевтина мерила кабинет с методичностью хорошо отлаженного швейного челнока. Она рубила ребром ладони воздух, и говорила четким, металлическим голосом, как будто забивал гвозди Геле в голову.
– Вы травили ребенка собакой. Вы допустили, что бы в вашей группе…
Она остановилась, с презрением посмотрела на Гелю.
– Заметьте, в младшей группе, ребенок, заметьте, больной ребенок, остался без присмотра и убежал ловить бездомного котенка. Молчать!
Она с силой саданула об стол, так что, похоже, отбила кулак.
– Вы систематически спорили с руководством, добиваясь поблажек любимчикам. В конце концов вы обманывали Партию.
Геля встала, хотела что-то сказать, но Алевтина вдруг заорала, что было ей не очень свойственно.
– Заткнись, девчонка. Скажи спасибо, что я не выношу сор из избы. Сегодня же пиши заявление по собственному. И расстанемся, наконец! Добром говорю – пиши!
***
Дома Геля долго сидела за столом. Казалось, горела рука, которой она написала заявление. Голова была совершенно пустой и гудела. Тишина стояла такая, что звон в ушах был плотным и густым.
– Не надо было Ирку к матери на выходные отправлять… Завтра бы в зоопарк пошли… Володя ей обещал, тогда еще…
Она встала, вытащила из шкафа бутылку водки, налила полный стакан. Махнула залпом, задохнувшись, закашлялась. Раздышавшись, развернула конфету, еле проглотила, налила второй. Давясь и захлебываясь, пыталась влить вонючую жидкость в себя, но водка стекала мимо, обжигая губы.
На улице скрипнула калитка…
Глава 15. Приворот на крови
– Странно качает как меня… Что это? И где это я?
У Гели было такое ощущение, что в голову-ведро засунули колокол, и садист-звонарь упорно дергает за веревку. Геля с трудом приоткрыла правый глаз и сквозь муть разглядела большую тяжелую занавесь с павлинами. На секунду ей показалось, что сейчас зайдёт мадам Полина, захотелось убежать и спрятаться за комод. Она бы и сделала это, даже вскочила, но непослушное тело снесло в сторону и дикий приступ тошноты скрутил, заставив согнуться пополам.
– Там таз, рядом с кроватью.
Насмешливый знакомый голос был негромким, но долбанул по перепонкам до боли. Она даже не смогла распрямиться, чтобы посмотреть кто это, и промучившись минут десять над тазом, снова легла, свернувшись комочком.
– Во-во…
Голос продолжал въедаться в мозги, и жужжал как осенняя муха в банке,.
– А на мужика обижаешься. Сама-то пьянь… Давай-ка вставай. Похмеляться будем.
Геля наконец разлепила глаза. Незнакомая, шикарно обставленная резной старинной мебелью комната слегка качалась. С трудом сконцентрировав взгляд на фигуре, склонившейся над прикроватной тумбочкой, она тупо разглядывала белый шелковый халат, высоко поднятые, стянутые пушистым узлом смоляные волосы, крепкую, стройную попу, обтянутую тонкой тканью. Женщина повернулась, черные глаза и яркие губы смеялись.
–Райка?
–Райка… Раиса Романна некоторым. Ну-ка давай. Залпом!
Райка протянула ей небольшой стаканчик с прозрачной жидкостью. Геля подумав, что это вода, жадно поднесла его к губам, но резкий запах обжег ноздри, и новый приступ тошноты заставил ее скрючиться над тазом. Райка подождала чуть, присела рядом, вытерла мученице лицо и рот мокрым холодным полотенцем.
– Давай -давай. Нос зажми и разом. Иначе до обеда окочуришься…
***
В комнате было сумеречно и прохладно. Геля с Райкой сидели, поджав ноги на пушистом ковре. Посреди ковра, на пурпурном платке с золотыми кистями горели красные свечи, от их пламени лицо цыганки выглядело нереальным, полупрозрачным и Геле казалось, что сквозь ее кожу она видит их дрожащий отсвет.
– В доме Сварога была каторга! В мире домов плавал свет томов. Кровь потекла – добро принесла…
Райка говорила быстро и как-то утробно, изнутри, густым, плотным шепотком, и у Гели по голове пробежала толпа мурашек, а по спине пробрало холодом.
– Развеялась тьма, ушла кутерьма. Ангелина в душу счастье впустила, как только кровь пустила. Не бывать Владимиру без Ангелины, счастья не видать. Как увидит свет, так придет ко мне! Аминь.
Райка резко повернулась к Геле, сверкнула глазами, лицо исказилось до такой степени, что цыганку было не узнать.
– Фотографию давай. И руку. Геля, как завороженная вытащила маленькую помятую Володину фотку на паспорт, которую она всегда таскала в сумке. Фотка была замусоленная, измазюканная чертовой помадой, вечно теряющей колпачок, и в свете красных свечей казалось, что Вовкино лицо в крови. Протянула руку цыганке. Маленький ножик лишь скользнул, Геля даже не почувствовала боли, но, автоматически дернулась, увидев, как черные капельки закапали на фотку. Райка мазанула тупой стороной ножа, размазав кровь, и, взяв свечу, лила прозрачный розовый воск на влажную бумагу фотографии. Воск застывал, стянув края, и Вовкино лицо стало странно-печальным.
– Я тебе заговор на любовь сделала, а тебе бы от придури надо. Он и так тебя любит, вижу. Это именно ты в любви ущербная, сердчишко с одной стороны настежь открыла, для чужих, а с другой дверца чуть приоткрыта, щелочка тесная. Он протиснулся, мужик твой, а дышать -то и нечем ему. Ты дверь распахни пошире, а то задохнется любовь его. А потеряешь ее – все потеряешь.
Райка помолчала, покатала тоненькую свечку в ладонях. Поправила волосы, близко-близко посмотрела Геле в глаза. Ведьма пропала, усталая черноволосая женщина грустно проговорила-пропела:
– Глупая ты. Тебе жизнь сколько раз любящих дарила. И Лачо, ведь, как любил. И Володя… Не ценишь ты этого. Мне бы, хоть краюшку, счастливее меня бы не было. Эх, чайори…
– Лачо твой меня предал. Я любила его.
– Он себя предал, кхаморо. Только судить его не мы уж будем. Ладно!
Райка встала, рывком сдернула платок с ковра, разбросав затушенные свечи.
– Ковер испортишь, Рай…
– Джян пэкар акар чристанол…*
Голос цыганки зло сорвался, но она добавила хрипло, уже совсем другим тоном.
– Пора тебе, солнечная. Мой вернется, нудить будет, не любит он чужих. Вдруг деньги сопрешь.
Она собрала свечки, потерла розовое пятно на светлом ковре.
– Завтра отмою, пока мой спать будет. Смотри сюда. И слушай внимательно! Фотку завернешь в платок, с месяц не смотри на нее. Хотя чего тебе на нее смотреть, мужик твой завтра и сам вернется. Вот здесь.
Райка сунула Геле в руку тугой тяжелый сверточек,
– Деньги. Нос туда не суй, у себя в поселке стань на перекресток, любой, чтоб четыре дороги… ну или тропки, без разницы, были. И деньги разбросай на все стороны, громко скажи – «Заплатила я».
Поймав смеющийся Гелин взгляд, замолчала, дернув её за руку, вроде хотела выставить, потом раздраженно продолжила:
– Ты, дылынэста*, не смейся. Сделай как сказала, коль беды не хочешь. Поздно на попятную-то, закончить дело надо. С такими штуками не шутят. Бросишь деньги – сразу беги. И не оборачивайся. Ни на что внимания не обращай, голоса не слушай, по сторонам не зыркай. В дом вбежишь, сразу крест клади. Утром бога прощения попросишь за это дело.
Рая открыла дверь, сунула Геле плащ.
– И вот еще. Ты в деревню нашу на лето езжай. Там душа твоя воспрянет, очистится. Я тебе дело говорю. Подумай. И дите возьми, ей там свободно. Дом наш там. И кровь там наша.…
Продремав в электричке всю дорогу, Геля очухалась от громкого объявления своей станции. Пошатываясь и зевая, выползла из вагона, добрела до своего переулка.
– Надо и вправду уехать на лето, вдвоем с Иркой. Может там остаться вообще, послать все на… школа там есть, чего еще надо мне. Бабка будет рада, да уж и помощь ей не лишняя.
Она постояла, задрав голову, разглядывая звезды, которые были близко и шевелили неровными лучами, как крошечные пауки. Воздух сгустился, его пропитали ароматы начинающейся весны и близкой ночи – тополиных почек, нагретой за день земли и еще чего-то, необъяснимого. Так пахнет в начале марта, когда еще просто нечему, везде зима, но он, этот аромат струится даже из-под снега и кружит, кружит, опьяняя.
Посмотрев по сторонам, Геля вдруг удивленно заметила, что прямые улочки расходятся точно под прямыми углами в четыре стороны. Расходятся идеально ровно, как четыре струны, и грязные тротуарчики светятся, вроде кто-то сдуру установил много мелких лампочек прямо во земле, вдоль. Она вспомнила про сверток, вытащила его, взвесила в руке. Монетки были завязаны в черную блестящую тряпку тугим маленьким узелком, и Геля, поломав все ногти, начала тянуть его зубами. Вокруг потемнело, туча, неизвестно откуда взявшаяся затянула враз небо, укрыв звезды плотно, словно одеялом.
– А бл..! Идиотка, нахрена так стянула.
Она рванула изо всех сил, ткань лопнула, монетки покатились в разные стороны. Снова появились звезды, тут же выглянула здоровая, как сковорода луна, и монетки заблестели, все до одной. Чертыхаясь, Геля собрала их, рассовала по карманам плаща.
– Нет, ну ладно, эта колдунья сраная, доморощенная. А я-то, ведь умная, вроде, хрен ведь знает, чем занимаюсь
Она встала ровно в центре перекрестка и, неумело, по-девчачьи замахиваясь, начала швырять монеты в разные стороны. Потом вспомнила и заорала, выплескивая всю боль последних недель.
– На! Получи! Я заплатила! За все! Всем! Подавитесь!
Поднялся ветер, в его завывании были слышны то ли стоны, то ли смех. Геля запахнула плащ и, вытирая слезы, побежала к калитке. Калитка хлопала на ветру так, что содрогались кусты, начинающей набухать сирени.
– Не закрыл кто-то, – мелькнула мысль, – какой дурак?
Она посмотрела на окно и вздрогнула. В комнате горел свет…
*чайори – девочка, девушка
кхаморо -солнышко
дылынэста – дура
Джян пэкар акар чристанол. – ругательство, достаточно страшное
