Ирина Критская
Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина
Глава 23. Родные
– Ты, деточка, об стол шмякай посильней. Тесто, оно вымес любит, ручки у тебя сильные, не ленись.
Свекровь, покатавшись колобком по дому, проверив – все ли в порядке в хозяйстве, исчезла без предупреждения, и уже через секунду её ласковый голосок зазвенел во дворе. Геля с Ниной, в мыле от дикой жары и чада маленькой кухни, в которой почему-то никогда не открывались крошечные, засиженные мухами окна, третий час лепили пирожки, но тесто не кончалось.
– Слушай, Нин, сколько она его поставила, теста этого поганого? Ведра четыре, что ли?
Сдувая все время падающую на глаза тяжелую, влажную прядь и дергая плечом, поправляя сползающую лямку хлопчатой рубахи, заботливо выданной свекровью, Геля с силой лупила круглым шматом пышного теста об надраенную до белизны столешницу хлипкого стола. Нина с остервенением раскатывала очередной пласт. От порывистых движений двух крепких девах притихли даже вечно снующие мухи и слышалось только иногда неуверенное «жжжж» над вспотевшим ухом.
– Не меньше. Она на всю ораву печет всегда. Тут оглоедов желающих с пол улицы. Ты, кстати, Гельк, на кругленькие, с грибами, налегай. Она для них грибы сама берет, особенные какие-то. В лес одна ходит, рецепт никому не дает.
Нина смахнула муку с тонкой, изящной руки, вытерла лоб тыльной стороной ладони. Вытянувшись всем стройными телом, попыталась достать кружку с верхней полки, но не удержалась и плюхнулась на табуретку.
– Фу, замордует ведь, ей волю только дай! Гель воды налей, а. Будь ласка. Там поближе к тебе ведро
Она взяла кружку и жадно пила, проливая воду. Вода стекала в ложбинку красивой груди и кожа на точёной, смуглой шее слегка лоснилась.
– Красивая ты, Нин. На редкость красивая. А что – замуж —не хочешь?
– А, Гель… Что она, красота-то? Куда её? Я с утра до вечера бегаю, как савраска в шляпе.
Она помолчала, темные, влажные глаза погрустнели,
– А замуж? Хочу. Он только не хочет знать про мою хотелку. А за другого – я не хочу. А так, чо… только свистни.
– Вот не поверю…
Геля не договорила, потому что Нина вдруг вскочила и, развернувшись к окну, снова начала катать тесто, скалка быстро мелькала в ее руках, чуть отсвечивая белым, надраенным деревом. Потом повернулась, шмыгнула покрасневшим носом.
– Сейчас с пирогами закончим, и бежим отсель. Мамка с котлетами точно навяжется, это тоже – тот еще геморрой. Ничего, там две коровы на дворе скучают, вот пусть жопы разомнут. А то… двор они метут… Два часа уж, – она шуранула с грохотом противень в печку, – Что, отец? Молчит?
– Молчит… Ирку только признал, вчера кошку ей принес соседскую, котенка. Играли.
– Ничо. Все образуется.
Нина шмякнула новый шмат теста об стол и звонко захлопала по нему ладошками.
***
– Ир, где папа?
Еле разогнув немую от многочасового стояния у стола спину, Геля выползла во двор. Чисто выметенный, по периметру обсаженный красивыми, кудрявыми кустиками, и здоровенными, как подсолнухи бархотками, двор выглядел очень нарядно, особенно в сравнении с темным мрачным домом. Ирка терзала маленького пятнистого котенка, пытаясь надеть на него куклин фартук.
– Папа чистить поросю пошел, – пропела она, но тут кот вывернулся, и сверкая белыми пятками, победно задрав хвост-морковку, улепетнул за угол сарая.
– Кого чистить?
Геля ошалело посмотрела вслед дочери, которая вприпрыжку неслась за сбежавшим котенком, гикая и размахивая фартуком.
– Сумасшедший дом. Какую ещё поросю?
Она растерянно обогнула сарай и нос к носу столкнулась с Витькой и отцом. Грязные до некуда и злые, как черти они быстро шли к дому, и крыли так, что даже у Гели, привыкшей к мату, зазвенело в ушах.
– … этого борова… его в коромысло! Витьк, пи… быстро к соседям, помощь зови. Кликни Коляна. Да и Мишку волоки. Бегом!
Лицо у Вовкиного отца таким красным, казалось, что его вот-вот хватит удар.
– Случилось что? – сердце у Гели ёкнуло и покатилось вниз, а в животе стало холодно и пусто.
– Иди в дом, что раскорячилась? Володьку там, в сарае боров зажал. Не лезь – в дом иди, сказал. Сейчас соседи прибегут, там Колян, сам как боров, он вытащит. И девку свою поймай, боров сбесился может, мало ли чего. Давай, пошла!
Он развернулся и пошел обратно, но Геля, практически не соображая, что делает рванула вперед, и, обогнав старика, вылетела прямо к дверям сарая. Оттуда, шатаясь, белый как смерть, вышел Володя, грязный, в рваном ватнике, из которого торчали клочья ржавой от нечистот ваты. Он двигался, как в замедленном кино, и, вздохнув с облегчением, Геля прижалась спиной к хлипкой стене сараюшки. И тут выскочил боров. Ослепленный ярким дневным светом, он крутил башкой, оглядываясь, огромное туловище лоснилось, кожа подрагивала от возбуждения. Геля, ошалев от страха, прижалась к доскам и шарила зачем-то вокруг себя. Боров двинулся к Володе, тот стоял спиной и медленно приходил в себя. И, нащупав гладкую деревянную ручку, вдруг чётко и ясно поняв, что надо делать, Геля рванулась наперерез и с силой воткнула вилы в толстую, противную кожу, куда-то между ухом и мощной, грязной шеей. Боров завизжал тонко и пронзительно, кто-то резко толкнул Гелю в спину и, отлетев метров на пять, она попала точно в раскрытые объятья свекра.
***
– Девочка, приезжай, не забывай стариков. Эти фуфели разбегутся по мужьям, так только и надёжа на тебя, и вот Витек женится, сноху приведет.
Свекор тихонько поглаживал Гелину руку, и всматривался в ее лицо, неуверенно и ласково. Свекровь стояла сзади, и вытирала краем платка глаза.
– Ирочку, Ирочку хоть разок на лето к нам. Что уж вы, все туда, всё туда, – она быстро перекрестила их, потом обняла Вовку крепко, приникла, и казалось, что это он, большой и добрый папа маленькой, потерявшейся девчонки, которая плачет и не хочет его отпускать. Нина с Валей стояли поодаль, видно было, что им тоже грустно. Витька держал здоровенную корзину с банками.
– Мам! – Геля погладила свекровь, как маленькую, по голове, – Ну куда банок столько? Мы же в деревню опять, там своих…
– Ничо, ничо, Все поедите. Тебе надо кушать сейчас. Ой, —она вдруг заголосила тоненьким голосом, совсем как в старых фильмах, запричитала, – Ой, сыночка, деточка, да не уезжай же…
Поезд тихонько стучал, усыпляя. Геля не спала, думала. И казалось – всё было не с ней…
***
…Да ты же, Алюсенька, не журысь. Пройдэ…
Баба Пелагея – большая, полная, в темном длинном платье в мелкий цветочек и повязанной назад тонкой косынке, туго обтягивающей высокий узел пышных волос, ловко и плавно двигалась от плиты к высокой дубовой тумбе, накрытой покоробленной от времени клеенкой. Огромная чугунная сковорода шквырчала, поглощая в свое черное нутро тоненькую струйку теста, которую бабка лила из алюминиевого половника.
– Как она одновременно умудряется поворачивать это чудище и лить? – лениво думала Геля, по девчачьи пристроившись между сундуком и тумбой, на своей крошечной, детской табуреточке, – Я б не в жизни…
Здесь, на этой кухне, плывя в ароматах бабкиных блинов, сена, и еще чего-то необъяснимо родного, она всегда чувствовала себя ребенком, даже мысли становились легкими, детскими, воздушными и смешными.
– Оно, кажысь и не болит, а тако… тянит. Надысь огурца Танька принэсла с банки, я и зъила. Так вот оно болило. А так, ни, ни болит. Ни думай.
– Баб, надо к доктору. Это у тебя желудок, гастрит. Язва твоя. Лечить надо. Что ты тянешь?
– Так к бису того дохтура. Я ходила, а он, скаженный, казал – сало ни йишь. Кашу, тильки можно. Сам нехай свою кашу ист. Ишь, нелюдь.
Пелагея в сердцах шваркнула половником об стол и быстро-быстро, маленьким веничком из перьев помесила в жестяной миске с маслом, повозила перьями по сковородке.
– Блинка, чего ж, тоже ни исты? Ишь. Выдумали. Ты вон воды понавэзла, так и полечусь. Как вона – боржома.
Геля с Вовкой, задействовав все свои каналы, действительно достали два ящика Боржоми, и припёрли здоровенный чемодан, битком набитый бутылками.
– Пройдэ, – Бабка ловко отделила от высоченной румяной стопки самый верхний, горячий, кружевной блин, сложила его домиком и плюхнула кусок желтого зернистого масла, – На, зъишь. И ни слухай их. Дохтура…
***
Карай в июле становился особенно красивым. Прибрежные ивы низко опускали в него гибкие ветки, образуя закрытые шалашики между берегом и водой, начинала наливаться и спеть черемуха, которой было видимо-невидимо вдоль реки, а кое-где, на отмелях, буйствовали лилии. Таких, огромных, белоснежных лилий, Геля не видела больше нигде, и чистая струящаяся вода обегала их, образуя маленькие водоворотики. Геля, Ирка и Иркин друг – Гришка с удочками направлялись на рыбалку. Они еле вырвались от Натальи, старшей Гришкиной сестры, высокой, красивой, но совершенно безумной девушки. «Зачитала голову», – говорили про нее соседи. Наталья и вправду, одна из лучших учениц деревенской школы, победительница всяких конкурсов и райцентре, и даже в Саратове, тогда читала запоем, все подряд, без разбора. Умница, развитая не по годам, она имела на все свое суждение, и редко ошибалась. Но вот, в одно пасмурное майское утро, вдруг перестала разговаривать, и, выйдя к завтраку, взяла молоток и быстрыми, резкими движениями расколотила всю посуду. Потом, сбросив платье, начала завывать в дикой тоске так, что кровь стыла в жилах. С тех пор в дом пришла беда. Гришка очень страдал, он боялся сестру, а защиты у него особо не было, потому что мать, тихая и до случившегося, совсем сникла, потерялась, а отец давно исчез, выбрав долю полегче. Геля старалась как можно чаще брать мальчишку с собой, вовлекать его во все их затеи, даже оставляла ночевать, застилала ему кроватку в маленькой пустующей кладовке, давно оборудованной под комнату. Долгие вечерние разговоры, уговоры, объяснения немного помогали, и мальчик постепенно начинал по-другому относится к сестре, жалеть её и очень помогать матери.
***
Почти бегом, еле успевая за ребятами, Геля слетела вниз по склону к реке. У них было свое местечко, маленький кусочек берега, который неожиданным выступом уходил далеко в воду и со всех сторон был скрыт нависающими ветками ив.
– Тут так клювает, теть Аль, прям ужас, как клювает. Я так и то'щу, так и то'щу, еле успеваю в ведро скласть.
Гришка торопливо рассказывал, и, надувая от старания худые щеки, напяливал червяка на крючок. Геля с отвращением смотрела на бедное извивающееся создание и вздрогнула, когда Гришка вдруг поднес его ко рту и смачно плюнул.
– На, Ирк, держи-тко. Я тебе закину. Сидай.
Он дал Ирке удочку, терпеливо усадил ее на картонку, заботливо прихваченную с собой и даже расправил сарафан, аккуратно распределив подол на травке.
– Теть Аль. Ловить будешь?
– Ну давай, а что, так сидеть? Ты мне тоже эту гадость насадишь?
– Дык червяшка, чого ж гадость? – Он плюнул на Гелиного червяка, и Геле показалось, что червяк дернулся и даже вытерся хвостом, – На. Сидай, лови.
Геля разместилась на удобном корне старой ивы, кое-как забросила крючок, и прикрыла глаза. Тишина, нежное журчание воды, и то теплое ощущение в сердце, доставляло ей ни с чем не сравнимое удовольствие и покой. Ребята сзади таскали каких-то малюсеньких рыбок и с радостным щебетаньем складывали их в ведро. У Гели хоть бы раз клюнуло. Поплавок торчал как замороженный и она задремала. Выдернул её из блаженной дремоты Иркин визг.
– Мам! Клюёт!
Геля с ужасом открыла глаза и вцепилась в удочку, которая пружинисто выгнулась и рвалась из рук настойчиво и сильно.
– Подсекай! Тяни! Аааа, – орали ребята, и Геля, запаниковав, вскочила, деранув платье об острый сук так, что его прорвало чуть не до пояса, ломанулась назад, и с силой, вроде, как только этим и занималась всю жизнь, дернула удочку на себя. Что-то тяжелое пронеслось над головой и шмякнулось сзади в траву,
– Рыба, рыба, – верещала Ирка. – Рыба, рыба, рыба.
Геля бросила удочку, и со всех ног рванула к небольшому песчаному холмику, на который плюхнулась добыча. Гришка рванул тоже, но Геля, вдруг почувствовав дикий азарт, с криком «Моя», опередила всех соперников, но споткнулась и упала прямо на рыбу животом. Довольно крупная, блестящая рыбина, выскользнула и трепеща хвостом, попыталась упрыгать в сторону.
Геля, схватив ее за хвост, быстро закопала в песок, села и победно посмотрела на детей.
Ребята хохотали…
Глава 24. Лина и Борис
Базар шумел, по воскресеньям здесь было так ярко и празднично, что хотелось ходить по нему часами, толкаясь среди нарядных сельчан, а внутри подрагивала радостная, детская жилка. Дед Иван ходил от ряда к ряду, серьезный, торжественный и неторопливо щупал арбузы, поворачивая, постукивая, сжимая, прислушиваясь к его нутру серьезно, прижмурив глаза. Ирка скакала рядом, крепко вцепившись в дедову рубаху, которую он носил по-старинному – навыпуск, под пояс. Она совала нос везде, но за деда держалась крепко, боясь потеряться, что было немудрено в такой толчее. Тем более, при хорошем поведении, ей были обещаны карусели, а карусели на базаре, дело было совершенно отдельное. В карусель грузилась все желающая детвора, а потом трое-четверо самых крепких пап, залезали под ее платформу, и, упираясь крепкими плечами в перекрестия бревен, начинали раскручивать. Счастливый визг перемежался с крепкими словечками, ржущих как кони пап, и радостней этого катания ничего больше не было.
– Надо же, – думала Геля, примеряя очередную шаль, которых в этот раз понавезли из Балашова особенно много, и крутясь перед мутным, облупленным зеркалом. Зеркало держала, нетерпеливо подпрыгивая, смешная девчонка с мышиным хвостиком, вместо косички, – Надо же… Столько магазинов в селе, а все тут. И все, что хочешь найти можно.
Она сунула шаль в сумку, и даже не глядя, как Вовка расплачивается, метнулась к соседнему ряду, где продавали огромный латунный таз. Денег на него уже не было, и Геля аж прикусила язык от досады. Вот ведь! А как бы он смотрелся на её стенке, в кухне. Ведь шик! Ну, блин!
– Мам, мам, смотри, там лошадь!
Ирка очередной раз отпустила спасительную рубаху, и бегом ринулась к яркой группке людей, столпившихся вокруг чёрного изящного жеребца, с тонкой, сухой, породистой мордой. Там, среди толпы выделялась изящная фигурка черноволосой женщины, одетой странно, как-то между… Вроде и обычно, в тканевых брюках, похожих на индийские шаровары, широкой шелковой блузе, и яркой косынке, завязанной красивым узлом на высоко поднятой копне черных волос. Она отличалась от сельчанок одновременно и экзотичностью, и городским шиком.
– Ух ты! – Геля сразу узнала Раису, – Постоянно сталкиваемся. Даже странно.
Раиса копошилась в большом полотняном мешке, а за её штанину, как за юбку держался полненький мальчик. Он держал конфету на палочке и смачно ее облизывал. Рядом с ним стоял еще один – стройный, худенький даже, с длинными волнистыми черными волосами. Он встал на цыпочки и пытался дотянуться до гривы коня, собираясь чесать ее большим деревянным греб-нем.
– Вовка! Ура! – взвизгнула Ирка и бросилась к смуглому толстячку. На крик обернулся и худенький мальчик. Наверное, даже если бы хлыстом врезали Геле по лицу и то, она бы вздрогнула не так. Все эти годы вдруг схлынули, как вода весной, и у Гели внутри появилось то, давно забытое ощущение детского смущения и радости, кровь прихлынула к щекам. На какую -то долю секунды она оказалась там, где ей было так легко и спокойно… Но больно екнуло сердце, отдаваясь, внутри нее, и, быстро положив руки на живот, оберегая, Геля, прищуриваясь всмотрелась. Там, в кругу цыган, подталкивая друг друга, хихикая, подпрыгивая, как две птички, баловались – она, Алюська, только темно-рыженькая, как будто ее подкрасили хной и толстый смешной цыганчонок. А рядом, слегка усмехаясь затаенной улыбкой и забытым движением отбрасывая назад темные кудри стоял… Лачо. Геля потрясла головой, отогнав наваждение.
– Что глядишь? Похож на отца-то? Все говорят -одно лицо.
– Рай! Ты как здесь? А муж?
– А, золотая. Не может цыганка в клетке, удушила жизнь такая почти. Это не надень, так не скажи, этого не ешь. Не, не могу! И город тянет, томит, прямо за горло держит. Больница эта…боль… смерть. Нет! Мне вот здесь вольготно, в степи. Тут мой дом. Останусь уж, наверное, совсем, судьба велит.
Она поправила Вовке воротничок шелковой рубахи, пригладила ткань на пузе.
– Да и дети здесь, что, на мать их всех? Сноха вон не особо за чужими, русская, что взять с нее. А мать еле ходит. Помрёт, похоже скоро, туда смотрит…
– Тьфу на тебя, Райк. Болтаешь.
– Что прятаться от правды. Прячься, не прячься… Ладно.
Она помолчала, грустно и долго посмотрела Геле в глаза.
– А ты? Что дом наш обходишь? Плохое думаешь? Иль чужая стала? Вон вижу, радость у тебя, в тебе она, светлая. Ждешь.
Райка бросила взгляд на Гелин живот, но быстро отвела глаза, как-то странно, как птица.
– Я зайду, – Геля улыбнулась, – Погадаешь? Скажешь кто там, и какой он?
Рая глянула прозрачным взглядом, мимо -в сторону, вроде не поняла.
– Зайди, поболтаем. Ирку веди, вон они с Вовкой, как дружат. Она вон у тебя какая – на деревце стройное похожа и на тебя. Да и Тамаш.. будет рад… Вон он, как на нее глядит, – она тоже улыбнулась в ответ, – А гадать нет. Не буду, уж не взыщи. Разучилась.
***
Огромный арбуз, размером ровно с полубочки, воодрузили на дворе на столе, еле запихнув его в таз для варенья. Прибежали Галя с дочуркой —маленькой Ленкой, круглой и толстенький, как пушистый шарик, в расшитом одуванчиками сарафане. Сарафанчик был чуть маловат, и на пухлой белой грудке шубутной девчонки перекашивался, открывая то одну, то другую розовенькую сиську. Ленка быстро прилепилась к Ирке и хвостом бегала за ней, не отставая ни на шаг. Тетка Таня прибежала последняя, как всегда натащила целую корзину пирогов, и, хитро посверкивая глазами-вишнями, выудила большую темную бутыль.
– Вино. Сама вот наделала, вишенное. Сладкое, как варенье. Девки, стаканы несите, не одним им, архаровцам, бабкин самогон хлестать.
Она взгромоздила бутыль рядом с арбузом, разложила пироги, отошла, цокнула языком, любуясь.
– Красота. Мам! – крикнула она в сторону кухни, где суетилась Пелагея и через минуту она уже вылетала из кухни с котелком дымящейся картошки, а сзади семенил дед с таким ножом, что им можно было перерубить арбуз пополам – одним махом, без усилий, – Мам! Сливки тащи.
– Теть Тань. А Лина – что не идет? Все собрались же. Вечно она позже всех, – Геля и не то чтоб очень хотела видеть невестку, но так… для приличия спросила.
– А! Кукла эта? Все перед зеркалом крутится. Пузо уж до подбородка, а туда же. Красота наша неписяная.
Тетка пренебрежительно говорила о снохе, и Геля всмотрелась в нее повнимательнее.
– Пузо? А Борька знает?
– Да что ж. Знает. Он вон, как кроль, про десяток таких знает. А Линка злится. Тьфу, паразит, усатый, не пишет ей уж месяц. Она перебеленилась совсем, посуду колотит. Вроде я виноватая.
Тетка с грохотом шарахала тарелками по столу, потом поймала Ленку, пригладила ей косицы, запихнула сиськи под сарафанчик и вытерла нос. Отпустила, хлопнув по толстой попке.
– Какие -то вы суматошные со своими любовями, Заняты мало, видно. Делать нечего, в городах ваших, на готовом всем. Вот и дурИте.
Наконец явилась Лина, она действительно была – ну очень беременна. Огромный живот под шелковым ярко-голубым платьем в ромашку, казался необъятным. И высоко взбитая белокурая хала на голове, ярко – розовые, перламутровые губы и крупные клипсы – шары, делали ее похожей на нарядный танк. Веселая суматоха продолжалась бы и дальше, пришли мужики – Толя, Иван и Галин Володя, все что-то кричали, стараясь переорать друг друга, носились дети. Но тут деду надоело, он встал и бабахнул по столу половником.
– Цыть оглашенные. Давайте- ка к столу, сидайте. Мать заждалась зовсим.
Легкий ветерок, вернее его предвкушение в начинающемся вечере принес аромат флоксов и мыльников, истомленных жарой. Все здорово поддали, петь уже устали и сидели грустно, утомленно. Тут дед, наконец, подвинул к себе арбуз. Точным, ловким движением он вонзил нож в толстую полосатую корку. Арбуз хрипло крякнул, развалился пополам, и плотный, ярко-алый, зернистый волчок сверкнул в заходящих лучах бриллиантовым, сахарным блеском.
***
Ходить на реку Геля любила ранним утром, она всегда старалась полоскать белье именно в это время. Тихонько, пока все спали, она выбиралась со двора и пробежав через залиты нежным солнышком огороды, спускалась к мосткам. Что-то колдовское было в этом нежном свете, в запахе только что вынырнувших после ночного сна кувшинок, в тихом кряканье полусонных уток, которым еще было лень высматривать еду, и они дремали, засунув крашеные разноцветными красками головки, под крылья. Тихое солнце еще не жгло, а гладило открытые плечи. Геля долго сидела на мостках под черемухой, болтая ногами в по-утреннему прохладной воде. Потом встала, распрямилась, собираясь полоскать, но сзади кто -то начал спускаться по лестнице, и она заскрипела от тяжести большого тела. Геля обернулась.
У Лины, стоящей сзади, было жуткое лицо, бледное до синевы, вчерашняя помада, которую она не стерла, размазалась, волосы рваными космами распустились по плечам. В руке она держала письмо.
– Ты? Это ты, дрянь, их свела? Сводня, гадина. Зачем ты их познакомила?
Лина кричала тонким птичьим голосом и совала Геле в лицо мятый лист.
– Это он тут, в письме этом поганом, братику своему любимому похождения описывает. С этой – твоей профурой, шалавой интернатской, Веркой. А ты знала, гадюка. Знала! И мать знала, проклятая. И твоя знала, тетка Анна эта, мороженая. Ненавижу вас!
Геля обалдело вздрагивала на особо высоких нотах и пыталась поймать руку с письмом. Но Лина тыкала резко, вставив пальцы, как будто старалась попасть в глаза. Слезы смешивались с нестертой тушью и розовой помадой, превращая ее лицо в дикую разноцветную маску. Вдруг она развернулась и бросилась к лестнице, но, под ее большим телом подломилась нижняя хлипкая ступенька и, она медленно, как в замедленном кино, свалилась с мостков в воду. Геля с ужасом смотрела, как медузой распускаются по воде светлые волосы, и вспомнив, что Линка не умеет плавать, бросилась в воду.
***
– Наконец успокоилась. Вишь ты, что делается. Я этому засранцу сама яйца поотрываю, вот только явится, поганец.
Тетка Таня была зла, как фурия, и, подтыкая одеяло под спящую мертвым сном сноху, аж шипела змеей.
– И тебе бы врезать, ты куда смотрела? Знаешь же, что Борьку хлебом не корми, …..ь ему эту подсунула.
– Теть Тань…
– Молчи уже. Небось делилась с тобой секретами своими про… ими. А ты потакала.
– Теть Тань! Мне в голову не приходило!
– Ладно. Давай – иди уже, сама переоденься, вон с лица спала. Обойдется. Сам приползет прощенья просить. Котяра драный. Подзаборник.
Во дворе Гелю догнала Галя, молча забрала таз с бельем.
– Гель, все образуется. Ты что – ревешь?
– Галь, мне стыдно, это ужас. Вовке не говори, ладно?
Геля остановилась, чувствуя, как слезы уже почти душат её, отвернулась к сирени. Ей вспомнилось, как она всегда пряталась в этом огромном, старом, пыльном кусте, когда ей было плохо, и, сидя на изогнутом стволе, пересиживала беду, зализывала раны.
– Прям хоть сейчас туда, забиться и не вылазить дня два, – она даже улыбнулась сквозь слезы своим мыслям, и в этот момент жуткая боль скрутила ее в узел.
