Ирина Буря
Ангел-хранитель
Ну понятно, посолим салат для всех, как для папы. Ах, влюбиться нам пора? А папа у нас, значит, до сих пор влюблен, если все время соленое ест? Интересно, в маму или в работу? А вот тарелку чистую нельзя было вместе с солью попросить? Или бег трусцой из комнаты в комнату для здоровья тоже полезен? Фу, ты, черт! Да как же тут не вскипеть? Откуда у нее столько терпения? Она, наверно, потому на кухню так охотно и бегала – чтобы отдышаться там. Может, и мне выйти? Хоть мочалкой для посуды об пол грохнуть?
Вроде успокоились. Кушают неторопливо, вино потягивают, реплики отпускают. «Ах, Танечка, если бы в этот салат чуть-чуть яблочка добавить… Кислинки здесь немного не хватает» или «Сережа, помнишь, у Мироновых в прошлый раз Наташа похожий салат сделала? Так она туда – представь себе! – авокадо добавила. Я так и не догадалась, она мне потом по секрету рассказала. Ты бы тоже так, Таня, попробовала, вкус – невероятный!». Татьяна же невозмутимо жевала свои отверженные бутерброды – то ли в знак протеста, то ли, чтобы труды зря не пропали – и только кивала.
Наконец закуски закончились – а с ними и критические кулинарные замечания. Сейчас Татьяна объявит об отсутствии горячего. Хм, интересная мысль появилась. Обычно обед у них (когда бы они ни ели, это – все равно обед) из трех блюд состоит: закуски – горячее – сладкое. И три темы обсуждается: стиль жизни – работа – необходимость семьи. Может, тут какая-то зависимость есть? Может, Татьяна тему работы – вместе с горячим – исключить хочет?
– Мама, папа, я горячее не готовила, поэтому вы не против, если мы прямо к чаю перейдем?
Точно. Неправильный стиль жизни плавно перешел в неправильную личную жизнь. И терпение у Татьяны оказалось вовсе не беспредельным. Взорвалась-таки. И получила в ответ всем, кроме меня, понятное напоминание о сорвавшемся три года назад замужестве. Вскочила, отчеканила: «Мама, оставь в покое мою личную жизнь, пожалуйста. Она – моя, и она – личная», собрала тарелки и ушла на кухню.
А у меня от любопытства прямо мурашки по коже поползли. Кое-что об этой истории я слышал – уж больно всех задело решение Татьяны расстаться с этим парнем (как же его звали-то?). С точки зрения ее матери, это был настоящий идеал: серьезный, обстоятельный, работящий, терпеливый, внимательный…. Хотел бы я на него посмотреть. Хотел бы я понять, что в нем Татьяне не понравилось. Хотел бы я узнать, от чего она из-под венца сбежала. От нее ведь не дождешься, чтобы она сама кому-то об этом сказала. А окружающие – мне не в помощь; сами до сих пор удивляются.
Это хорошо, что Татьяне чай заварить нужно: отдышаться успеет, успокоиться. О чем это они шепчутся?
– Сережа, ты же видишь, какая она сегодня – каждое мое слово в штыки встречает. Давай, подключайся – она ведь и тебе дочь родная.
– О мужьях я с ней больше говорить не буду. Для нее ответственность – это пустое слово. И не приставай ко мне.
– Да хоть о работе с ней поговори. Пусть отвлечется, а я уж улучу момент – верну разговор в нужное русло.
– Как вы мне надоели! Раньше воспитывать ее нужно было, Люда. Просмотрела в детстве – сама и расхлебывай.
– Сережа, о работе лучше тебе говорить. Ты же слышал, как она мне: «Ты целый день сидишь дома»!
Вернулась Татьяна – с чаем и тортом. Ну, с тортом, это она – молодец, правильно выбрала; разулыбались родители, расчувствовались. Может, хоть сейчас они проникнутся: ведь старалась она для них, очень старалась! Может, о детстве ее вспомнят; ведь в каждой семье есть такие смешные или светлые моменты, о которых потом многие годы говорят – и ближе друг другу становятся. Да нет, пожалуй. Перед Сергеем Ивановичем задача поставлена – пора приступать к выполнению.
– А как у тебя на работе-то дела?
Татьяна оживилась. Видно, новый проект с Франсуа не только шефа – ее тоже вдохновил: глаза загорелись, улыбнулась, выпрямилась, воздуха в рот набрала… Вот на взлете Сергей Иванович ее и срезал – вопросом о зарплате и продвижении служебном. А потом и добил: Что толку-то в работе интересной, если ты телевизор себе купить не можешь? Ну, правильно – от работы след материальный должен оставаться, да такой, чтобы все вокруг видели, ахали восторженно. А если от работы душа поет – то кто же ее услышит? Что-то мне рядом с этими людьми не по себе становится.
Куда ей нужно Франсуа пригласить?! Может, прямо со спальни и начать советоваться о гардинах? Хорошо, что с ним все в пятницу прояснилось, а то я бы этой маме заботливой чайник сейчас – с кипяточком – на колени опрокинул. Или я чего-то не понимаю, или мир действительно с ног на голову перевернулся. Да как ей в голову такое пришло? Она же мать! Значит, главное в жизни – дочку замуж выпихнуть, а достоинство мы на нее потом – вместе с обручальным кольцом – наденем? Да уж, трезвый взгляд на жизнь – трезвее некуда. Орден Мышеловки.
А вот это уже – низко. Это моя-то Татьяна – пустоцвет?! Да ведь для того, чтобы даже пустоцветом стать, нужно зацвести сначала – а Вам, любезная моя Людмила Викторовна, это понятие неведомо. Цветет человек не машиной и мебелью, и не гроздью детишек, а светом внутренним, в лучах которого и другим теплее становится. И ниточку он тянет – доброты, а не поучений – к другим людям: а уж дети они, друзья или просто знакомые – это неважно. Вот зараза! Она у нас, конечно, не пустоцвет, а очень даже уважаемая мать семейства; вот только света в ней нет, одна черная дыра, в которой все живое тонет. Кошмар!
Молчи, Татьяна, молчи. На такое и отвечать-то не стоит. Как тебе удалось рядом с ними такой, как ты есть, остаться – ума не приложу! Шляпу снимаю! Так что молчи, не слушай. Думай о чем-то – вон хоть с подружкой сегодня встретишься. Пусть этот дождь кислотный побыстрее над головой пронесется – лишь бы душу неглубоко разъел. Обидно тебе, знаю, но ничего, ты – сильная, ты эту окалину быстро с себя собьешь. Да и я не просто так рядом топтаться буду.
Послушалась. А может, и сама уже давно научилась стенку защитную выставлять… Вот-вот, ту самую стенку, которую я разбить хотел. А она ведь только с одной стороны – зеркальная, с другой – звуконепроницаемая. И что лучше: оставить ее на месте – Татьяну защитить; или все же разбить – чтобы увидели родители не себя, а ее, настоящую? Не знаю.
Когда уехали родители, пошла Татьяна на кухню – посуду мыть. Хоть бы не расплакалась. Я, когда ее слезы вижу, теряюсь. Когда Татьяна плачет (слава Богу, редко!), никакие внушения уже не помогают. Ей нужно время дать, чтобы со слезами горечь вышла, как у Кая – осколок зеркала. А мне что делать? Вот и сижу рядом, мучаюсь своей бесполезностью – и жду. Нет, сейчас вроде держится. Голову опустила над мойкой, плечи понурила – возит мочалкой по тарелкам и вздыхает. Да позвонит эта Марина сегодня или нет?
Позвонила. Черт, придется-таки из дому выбираться! Не хочется, но вот Татьяна, как я вижу, повеселела. Может, она и права. Может, и не нужно сейчас в четырех стенах сидеть. Лучше на свежий воздух выбраться – там солнце светит, природа оживает, самому жить хочется. Ну и что, что в троллейбусе трястись придется? Это же – не на работу ехать, в толкучке.
Татьяна даже переодеваться толком не стала. Вместо спортивных штанов джинсы натянула, кроссовки, куртку натянула – и … застряла у зеркала. Вообще-то, она в него мельком глянула, по привычке, уже на выходе, но лицо свое – до совершенства не доведенное – заметила. Если она утром, у себя дома, переживала, что не одета и не накрашена, то уж на улицу в таком виде выйти… Сняла куртку, косметичку вытащила. В общем, задержались мы. Сегодня она ограничилась скромной боевой раскраской: такую наносят не перед выходом на тропу войны, а перед встречей с вождем соседнего племени по поводу обсуждения спорных границ. Снова надела куртку – и бегом на улицу. Даже не застегнулась. Что-то я переборщил с мыслями о свежем воздухе и замечательной погоде. Да ладно, сегодня действительно тепло, и до троллейбуса – рукой подать. А на обратном пути я уж на нее чем-нибудь дуну.
В троллейбусе было почти пусто. Я сел напротив нее, наискосок, и принялся вновь вчитываться в ее лицо. В окно смотрит, чуть-чуть улыбается – не только губами, но и глазами. Прошла, похоже, обида. Вот умница! Вот за что я ее люблю, так это за умение стряхнуть с себя все горькое и колючее – так осенью деревья листья сбрасывают: тихо, незаметно и никого не задевая. А то есть люди, которые от обид избавляются, как мокрый пес отряхивается: сам-то просох, а вот всех вокруг – забрызгал.
Я почти уверен, что она сейчас о подружках думает. Лицо у нее – не просто задумчивое, а какое-то … вспоминающее. В принципе, это – естественно; к Марине же на встречу едет. Видятся они не часто; на моей памяти встреч таких, наверно, с десяток и было. Больше по телефону разговаривают. Доооолго разговаривают. Не люблю я эти разговоры – мне в них только одна сторона слышна. Их встречи мне больше нравятся. Новостями, конечно, больше Света с Мариной делятся; Татьяна – как обычно – слушает; но временами на них накатывают воспоминания о былых подвигах – и тут у меня появляется шанс еще что-нибудь узнать о Татьянином прошлом.
Об их студенческих приключениях я еще и потому люблю слушать, что никак не могу понять, что же их свело и до сих пор объединяет. Особенно с Мариной. Рядом с Татьяной Света как-то … естественнее смотрится. Имя у нее очень подходящее – Светлана. Прямо не человек, а солнечный зайчик. Ростом примерно с Татьяну, волосы – светлые, короткие и пушистые – во все стороны торчат, как у одуванчика. И на лице у нее все улыбается: и губы, и ямочки на щеках, и глаза: лучики от них расходятся. Пушистый такой колобок сияющий. И с людьми говорит так, словно они – дети. По крайней мере, в моем присутствии. Голоса никогда не повысит, и интонация у нее такая, словно сказку рассказывает. Поговорить она любит, особенно о сыне – и каждая мелочь из его жизни, даже самая незначительная, звучит в ее устах словно чудо невиданное. Татьяна же ее, как обычно, слушает; но по ней видно, что разговоры эти ей не в тягость, как часто бывает с теми, кто с молодыми мамами общается. После встреч со Светой Татьяна моя тоже светится.
А вот Марина мне не нравится. Глядя на нее, я всегда задумываюсь, как люди определяют: красивая женщина или нет. Татьяну со Светой красавицами не назовешь, а Марину – можно. Высокая, статная, голова всегда чуть назад откинута – не ходит, а несет по жизни свое величество. Жгучая брюнетка, а лицо – бледное, и видны на нем и глазищи черные, и губы яркие, капризные. Такую в любой толпе разглядишь. Заметишь, головой восхищенно тряхнешь – а идти за ней следом не захочется. Шикарная она, словно портрет в роскошной позолоченной раме: в музее – хорошо смотрится, а в обычном доме – не к месту. А уж когда заговорит, так и вовсе по стойке «смирно» стать хочется. Изъясняется она отрывисто, безаппелляционно, да еще и руками себе помогает – так же директивно. Рядом с ней не только Татьяна, все вокруг просто слушают – слова никто не успевает вставить: она и вопросы за собеседника задает, и сама же на них и отвечает. У меня от нее в ушах звенеть начинает.
И все же как-то они втроем прекрасно уживаются. Кстати, во время таких их встреч мне в голову постоянно физика лезет. Марина пульсирует, вибрирует – энергию генерирует, и от нее электричество это накатывается – толчками – на Татьяну. Она оживляется, головой вертеть начинает, жестикулировать, даже подергивается иногда, словно бьет ее этим самым током. Но в каждом толчке – слишком большой импульс, не может Татьяна удержать в себе этот девятый вал (как я ее понимаю: для меня Марины тоже слишком много) и … передает его Свете. А вокруг той еще ярче разгорается ореол ее светлый, словно на лампочку напряжение большее дали. Интересно, как Марина со Светой без Татьяны общаются? Не коротит их, искры между нами не летят? Я же их никогда вдвоем не видел. Ох, Татьяна, вечный ты мой стабилизатор!
Выйдя из троллейбуса, Татьяна замерла в нерешительности и принялась вертеть головой во все стороны. Да не может быть, чтобы мы раньше Марины приехали! Во-первых, она где-то здесь рядом была; а во-вторых, мы же никак из дома не могли выйти, от зеркала отклеиться… Ну и чего на улице стоять? Марина – не из тех, кто будет ждать у входа; она уже наверняка внутрь зашла. Ну что я говорил? Хм. Что-то она мне сегодня особенно не нравится. По-моему, сегодня ее генератор энергетический на повышенных оборотах работает – вон уже воздух вокруг нее потрескивает, и в глазах – разряды. Сейчас все это на Татьяну и обрушится. Ей что, сегодня еще и громоотводом работать – после встречи с родителями? Она ведь жаловаться не станет – упомянет вскользь, что опять наслушалась всякого.
– Вообще-то, Татьяна, если совсем честно, то с этим трудно не согласиться.
Да ну?! У нас сегодня что, день испытания на прочность? А если она не выдержит? Вот недаром мне не хотелось никуда идти! Нужно было уговорить ее дома остаться – и встретиться с Мариной потом, и обязательно в присутствии Светы, чтобы было куда этот поток высоковольтный переправить. И не буду я ее сейчас успокаивать – пусть хоть раз в жизни взорвется. А то привыкли все, что она молчит и слушает…
Ага. Сейчас, похоже, Марина свою волну назад-то и получит – взъерошилась Татьяна, ноздри подрагивают… Нет, пожалуй, не получит. Не умеет Татьяна отвечать ударом на удар – ведь разозлилась же, а все равно защищается, оправдывается, ничего больше. А если ее подкрутить? Освежить в памяти нападки родителей…?
Куда – стакан коньяку?! Это что еще за реакция? Интересное дело. С утра вино пила безропотно, а сейчас ей уже коньяк подавай?! А домой вернувшись, на водку – в одиночестве – перейдем? И Марина никак не угомонится – про успехи свои соловьем заливается. Если она вот так решила подстегнуть Татьяну, заставить и ее, сцепив зубы, к победному финишу рваться, значит, знает она свою подругу куда хуже, чем я, хоть и знакома с ней намного дольше. Нет в Татьяне зависти – ни черной, ни белой. Так я и знал. Вон уже говорит, что рада за Марину. Неужели та не слышит, что искренне Татьяна за нее рада? Ага, еще и Свету приплела: вот, мол, у нас у всех в жизни – полный порядок; одна ты, Татьяна, серость немощная. А вот за этот вопрос – спасибо. В самом деле, чего же хочет моя Татьяна от жизни? Может, все-таки ответит? Может, хоть раз в жизни не станет отмалчиваться – откроет мне глаза на тайну сию великую?
Официантка принесла заказанные Мариной коньяк и кофе. Татьяна покосилась на них, поджала губы… Затем тряхнула головой, потянулась было к сахару – нет, передумала – решительно взяла в одну руку рюмку, в другую – чашку… Да черт с тобой, пей уже свой коньяк – только не молчи!
– Марина, я не знаю, чего я хочу. Но я очень хорошо знаю, чего я не хочу. Я не хочу делать карьеру – она обходится слишком большим количеством нервов. Я не хочу заводить семью только потому, что так нужно. Я не хочу говорить о своих делах только для того, чтобы поддержать разговор. Я не хочу меняться только потому, что все и все вокруг меняются. Я не хочу жить, как все. Я хочу жить, как я.
Вот тебе и момент истины. Я-то настроился услышать, что она хочет! А пока перестроился, она уже высказалась – ни записать, ни запомнить не успел. Только в конце-то я понял: она хочет жить по-своему. Замечательно, но как?! Неужели так трудно объяснить подробнее? Мне что, до конца жизни догадываться – и терзаться сомнениями, правильно ли угадал? Нет, с ней действительно не соскучишься. Мне бы кто водочки предложил…
Кстати, удивила она, по-моему, не только меня. Вон Марина на попятный пошла – она, судя по всему, такое тоже впервые услышала. Ах, нам еще и к разговору со Светой готовиться? Ну, это еще ничего, со Светой – попроще. Она хоть молниями швыряться не будет. А сегодня самое страшное – уже позади, выдохлась Марина … или отпора не ожидала. Вон и Татьяна это уже почувствовала: смягчилась, отношения налаживает. Если они еще раз коньяк закажут…! Ладно, пусть пока поболтают, но на обратном пути мы пойдем гулять! А то что же это получается: два свободных дня, отличная погода, а она все время – в четырех стенах, нагрузка – то физическая, то моральная, не ела почти ничего за два дня, а теперь еще и коньячком балуется! А завтра, между прочим, на работу. Нет, хоть вечер спокойный я нам отвоюю. Сейчас прогуляемся домой – отойдет она быстро! – а там уговорю ее поужинать, почитать немного (вот сегодня книжка будет в самый раз!) и – на заслуженный отдых. Ей ведь завтра Франсуа ответ нужно дать… Может, все-таки откажется?
Идти домой пешком Татьяна отказалась. Но я не сдался. Бубнил и бубнил ей на ухо, что пользоваться транспортом в такую погоду – грех смертельный, что она всю неделю будет в маршрутках, в давке трястись – и она все-таки вышла с полдороги. Ох, хорошо-то как! Мы шли, не спеша; я – на шаг сзади, справа, чтобы не потерять из вида ее лицо. Она же по сторонам не смотрела; просто шла, подставив лицо солнцу, засунув руки в карманы, глубоко дыша – опять куда-то вверх воспарила. И вот уже заиграла на лице ее легкая улыбка, плечи расправились, шаг пружинистым сделался… Вот-вот, такое настроение нам сегодня и нужно. В таком настроении она не будет искать, чем себя занять до полуночи, чтобы потом опять проспать на работу. Так, еще погуляем: коротким путем, дворами, не пойдем; обойдем весь микрорайон по периметру, благо, дорожка вдоль проезжей части деревьями обсажена – почти, как в парке.
Когда мы подошли к дому, уже почти стемнело. Татьяна вздрогнула, оглянулась вокруг себя и головой покачала. Ну и чего удивляться? Подумаешь, стемнело: не лето ведь – сейчас часов семь, не больше. Вон и другие люди домой возвращаются: семьи – с дачи, родители с малышами – с детских площадок, скоро на улице одни парочки останутся – самое их время наступает. Весна пришла настоящая, потеплело – вот народ на свежий воздух и потянулся. Вообще, интересно наблюдать, как – по-разному – люди возвращаются домой в разное время года. Зимой от остановки к подъезду – спринтерский забег (если не скользко, конечно). Торопливая такая у людей походка, деловая, словно с одной работы на другую бегут. Хотя женщин, конечно, да, именно вторая работа дома и ждет – у плиты. Весной же, как только солнышко пригреет, к домам своим они уже не бегут – приближаются, не торопясь, сумками или пакетами на ходу помахивают, по сторонам поглядывают, дышат полной грудью, плечи расправив. Сразу видно, не хочется им из душного офиса – да в душную же квартиру. Про лето я вообще не говорю; летом люди не бегут, не идут, даже не ползут – перетекают из шага в шаг, словно шары резиновые, вязкой жидкостью наполненные. И лица у них как-то к плечам стекают, как у бурундуков сонных.
Вот и за нами в подъезд зашли две женщины с маленьким мальчиком. Вот от них-то покоем никак не веет. У мальчика – щеки в грязных разводах, дышит сипло – голос, что ли, от крика сорвал? У мамы с бабушкой на щеках – пятна красные, злые; с двух сторон они мальчика за руки держат. Видно, со скандалом с площадки они его увели – сопротивлялся до последнего. До сих пор все трое еще пыхтят, пар из них еще не вышел. Может, пропустить их? Им сейчас немного нужно, чтобы опять взорваться.
Не успел я подбросить Татьяне эту мысль, как открылась дверь лифта. Татьяна вошла туда первой. Сразу вслед за ней – я едва успел вскочить и к углу прижаться – в лифт торпедой влетела молодая мать, волоча за собой сына. Бабушка зашла последней, с выражением облегчения на лице – нашли они, наконец, выход своему раздражению.
….
Нет, ну…
Вот же…!
Кошки драные!!! Стоят, ребенком прикрываются – ничего с ними не сделаешь! На лицах – торжество: они – в стае, они – сила… Хорошо же мне было о достоинстве и склочном характере в спокойной обстановке рассуждать, а сейчас? Вот стоят передо мной еще два НЕ пустоцвета: и жизнь новую создали, и радость с теплом вокруг себя. Интересно, что они следующему поколению передают, какую они ниточку в будущее тянут? И опять сверлит мозг все тот же неизменный вопрос: Откуда в людях эта необходимость сбиться в стаю и гнать – гнать и травить – чужака, улюлюкая и завывая в один голос?
Татьяна сжалась в углу, глаза закрыла, губы дрожат. И молчит. А меня на части разрывает. С одной стороны, я знаю: то, что она молчит – хорошо. Захочешь на такое ответить – обязательно огрызнешься, зубы оскалишь, желчь к языку поднимется; а вот осядет ли она потом без следа? С другой стороны, я чувствую: нужно что-то сделать!! Нельзя такое с рук спускать; они ведь только еще больше в правоте своей уверятся! Но что?! Не могу же я ей подсказывать, чтобы она им в ответ тоже нахамила, или еще лучше: пощечину влепила – да со всего размаха! У меня же руки связаны! И как мне ее успокоить? Опять нашептывать, что люди – разные, и дураков вокруг хватает? И обращать на них внимание – только самому до их уровня опускаться? Так она – за один только сегодняшний день – уже столь раз от меня это слышала, что на нее уже и не подействуют, наверно, мои слова.
Когда ликующие защитницы прав детей вышли, наконец, из лифта, Татьяна нажала – почти вслепую – кнопку своего этажа и метнулась к двери. Даже со спины мне было видно, что она не то что на пределе, а уже далеко за ним. Стоит чуть ли не на цыпочках, готова в первую же секунду – как только лифт откроется – с места сорваться, выпрямилась, словно струна натянутая – и во всем ее облике слышится вопль отчаянный: За что?!
Так и случилось. Лифт открылся – и она ринулась к своей двери. Ее уже била дрожь, даже ключом в замок не с первого раза попала. Вот сейчас мне придется очень быстро за ней втиснуться. Распахнула дверь, вскочила в квартиру, словно в последний космический корабль, покидающий обреченную планету, и рывком эту дверь за собой захлопнула – как будто люк задраила.
Только на это сил ее и хватило. Привалилась к двери, обмякла всем телом – того и гляди, сползет сейчас прямо на пол. Тихо, тихо, Татьяна, тихо. Сейчас нужно сесть, сейчас самое главное – сесть. Давай пойдем потихоньку на кухню, это ведь – наше самое родное место, а в родном-то месте и стены помогают. Не будем же мы с тобой на полу в коридоре сидеть!
Послушалась. Стащила с себя куртку и, не глядя, протянула руку к крючку на вешалке. Промахнулась. И даже не обернулась, когда куртка упала. Ничего, я потом – когда она спать ляжет – вернусь, подниму ее, повешу. А пока пусть на полу валяется, ничего ей не сделается.
Татьяна медленно побрела на кухню – еле ноги волочит; спасибо, хоть за стены не держится. Давай, Татьяна, чайку поставим, а? У нас ведь и пирожные еще остались. Мы же собирались вечером в воскресенье отпраздновать успешное завершение трудовых выходных. Ну, ладно, пусть не очень успешное, но все же завершение – отчего же не отпраздновать?
Не хочет чаю. Зашла в кухню и даже до диванчика не добралась – рухнула на табурет у стола. Я устроился в своем любимом месте – почти напротив нее, как Франсуа в кафе – и стол так же между нами. Сгорбилась, локти на стол поставила, лицо в руки спрятала – и замерла. Опять меня не слышит. На меня (что-то слишком часто в последнее время!) вновь накатило ощущение полной бесполезности. Ну, зачем я ей, если помочь могу только в самых пустячных ситуациях? А когда ей действительно – по-настоящему – плохо, она остается одна. А я – сижу рядом и не знаю, что делать. Нет, знаю. Единственное, что я могу сделать – это говорить с ней. И я буду говорить, даже если она меня не слышит, даже если она не хочет меня слышать, даже если она и передо мной стенку свою защитную выстраивает. Этой стенке вырасти я не дам!
Молчит. Да не держи ты все в себе! Хоть крикни что-нибудь, выругайся (нет, это не слушай, это у меня просто так вырвалось), чашкой какой-нибудь грохни о стену – ведь никто, кроме меня, и не услышит, и не увидит. А еще лучше – заплачь, зареви белугой; с тобой это так редко случается, что сегодня – можно. Женщины, когда плачут, всегда говорить начинают – все обиды свои выплескивают. Может, хоть так прорвет плотину секретов… И тебе легче станет (по крайней мере, так говорят), и я услышу, наконец, что у тебя на душе…
Она вдруг подняла голову и посмотрела прямо на меня. Я замер в ожидании: ну, ну же! Она прищурилась, раздула ноздри и вдруг – очень громко и отчетливо – произнесла:
– Да оставьте вы все меня в покое! Вы слышите? Все! До единого!
Я окаменел. Где-то в глубине моего сознания коротко хохотнула ехидная мысль: «Хотел услышать, что у нее на душе – слушай!». Я молча – абсолютно без единого слова – смотрел на нее. Лицо у нее сморщилось, словно она лимон надкусила. Неужели ей неприятно, когда я даже молча рядом сижу? Она тряхнула головой, будто отгоняя вопросы назойливые, встала и – все так же сгорбившись – пошла в спальню. Все, пора оставить ее в покое.
*****
Уснула она быстро. Судя по звукам, разделась, рухнула на кровать (даже в ванную не пошла) и больше ни разу не пошевелилась. А я все так же сидел на кухне, словно меня гвоздями к месту прибили. Собственно говоря, так оно и было. Ее слова звучали у меня в ушах, как пластинка, которую заело на одном и том же обороте – двенадцать слов, двенадцать острых гвоздей. Хотя, собственно, чего сидеть-то? После таких слов мне не остается ничего другого, кроме как встать и уйти. Вот просто встать и уйти. Но у меня пока даже встать не получалось, не говоря уже про то, чтобы уйти. Чтобы встать, нужны ноги; а я их как-то не чувствовал.
У меня не было ни ног, ни рук, ни туловища – только голова осталась, в которой билась одна-единственная мысль (дуэтом с ее словами): «Что я сделал не так?». Может, помогал недостаточно? Честно говоря, у меня была возможность более активно вмешиваться в ее жизнь. Но когда у меня возникали порывы совершить какое-то физическое действие за нее, я обычно себя останавливал. Дело в том, что я всегда видел свою задачу не в том, чтобы избавить ее от неприятных жизненных ситуаций, а в том, чтобы помочь ей пройти через них, не потеряв себя. Может, в этом-то и была моя ошибка? Она же все-таки – женщина; им иногда хочется спрятаться за кого-то большого и сильного.
Но с другой стороны, она – очень необычная женщина, и – может быть – все совсем наоборот. Может, чрезмерно я ее опекал, особенно в последнее время. Зудел и зудел в ухо: «Сделай так, а вот так не делай!» – вот она и взорвалась. И чем я тогда лучше ее родителей, да и Марины – сегодня? Нет, уж никак не лучше, а даже хуже: им она хоть ответить может, а мне?
А с третьей стороны, я ведь не пытался, как они, заставить ее видеть мир по-своему. Я старался понять, что нужно ей, от чего ей будет лучше. А она мне хоть раз в этом помогла? Хоть раз объяснила, высказалась начистоту – пусть не прямо, а косвенно? Вот и приходилось мне догадываться – и немудрено, если я ошибся в своих догадках; наверное, и не раз. Но как же еще помочь тому, кто этой помощи даже не ждет?
Да ладно, что уж теперь. Объяснять можно долго, причины искать, корни ошибок и просчетов – конечный результат от этого не меняется. Уходить мне нужно. Печально это, конечно, но все же – не конец света. А почему у меня тогда такое ощущение, что все-таки – конец? Я уже давненько стал замечать в себе некую чрезмерную эмоциональность. То обидчиков ее мне по уху стукнуть хочется, то она сама меня в такой восторг приведет – расцеловал бы, теперь вот – грудь сдавило… О, ощущение грудной клетки появилось, и не только – руки-ноги уже тоже чувствую. Ну что ж, значит, действительно – пора.
Я встал и обошел кухню, вглядываясь в столь знакомые (вот черт, действительно родные!) предметы. Вот эти чашки мы вместе выбирали. Она в магазине сразу схватилась за розовые, мне же казалось, что голубые у нас на кухне будут лучше смотреться – в конце концов, удалось мне сбить ее на фиолетовые. А вот это полотенце – из того набора, что Марина ей из Египта привезла. Вот странно, в наборе том было шесть полотенец, а она до сих пор двумя пользуется: одно постирает, другое – повесит на кухне. Интересно, что же она все-таки с остальными будет делать? О, чайник – это вообще отдельная история. Это – первый в Татьяниной жизни электрический чайник. Каких же мне трудов стоило затащить ее в «Электротовары» после того, как она сожгла свой старый (и далеко не первый, как я понял из разноса, который ей учинила мать). Неделю зудел – спасибо, менеджер в магазине попался настойчивый, помог мне ее уговорить. Ох, и упрямая же она, моя Татьяна!
Я вдруг понял, что прямо сейчас не уйду. Не уйду, и все. Сначала я проберусь в спальню и еще раз посмотрю на нее. Долго посмотрю, внимательно – чтобы, как следует, запомнить каждую черточку ее лица. Спокойного лица, светлого – такого, с каким она спит. Не хочу, чтобы последними в памяти остались взгляд прищуренный, губы плотно сжатые – чужое лицо, с которым она на меня на кухне смотрела. Хотя, ерунда это все, конечно – я ведь прекрасно знаю, что надолго этих воспоминаний не хватит. Быстро сотрется в памяти моей и лицо ее, и все подробности нашей жизни – другие дела придут, другая жизнь. Черт, еще хуже стало!
Я тихо зашел в спальню и прислонился к шкафу. Так и есть: всю одежду – где сняла, там и бросила. Я подобрал с пола все вещи, аккуратно развесил их на стуле. Ах, да, куртку еще нужно поднять. Ну что, прощай, Татьяна. Не могу я с тобой оставаться, если только мешаю тебе. Теперь действительно будешь ты жить по-своему – так, как только ты знаешь. И не хочешь ни с кем этим знанием своим делиться. Может, так и лучше будет: и тебе, и мне. Появится у тебя другой советчик (хочешь ты или нет, все равно появится): более терпеливый, более уравновешенный, более убедительный… Жаль, что не узнаю я, кто – убил бы гада! А у меня появится кто-то поспокойнее, податливее, без сюрпризов и секретов. Вот неделю назад – я же сам себе того желал! М-да. Вот и сбылось мое желание.
Ладно, хватит. И что, я вот прямо так и уйду – тихо и незаметно? Вот так – безмолвно и безропотно – передам ее кому-то, как посылку почтовую? Как заявление директору цирка: лев оказал непредвиденное сопротивление, прошу перевести меня на работу с собачками. А она еще и не заметит – с нее станется: нырнет в свой мир, и какое ей дело, кто там на границе топчется? Нет уж. Как там говорится: «Он ушел, хлопнув дверью»? Я ей хлопну. Я ей так хлопну, что даже она заметит, что у нее дом без меня опустел! Не верю я, что ей будет без меня лучше!
Нет, ночью я дверью все-таки хлопать не буду. Или она от испуга заикой сделается, или соседи милицию вызовут. Чем там еще можно хлопнуть? Окном? Да нет, пожалуй, холодно еще его открывать – особенно ночью. Мне же потренироваться сначала нужно – значит, одним разом не обойдешься. Ну, конечно – форточка!
