Ирина Буря
Ангел-хранитель
Он опять чуть улыбнулся, но как-то невесело. Вот же ненормальный! Я бы от одного своего вида сейчас по полу каталась.
– Угу. Вот это как раз меня и смущает. Мне было совсем несложно помогать тебе в мелочах, но когда речь заходила о чем-то серьезном… Ты всегда и проблему раньше меня замечала, и выход из нее сама находила – а я стоял рядом, как чурбан бесчувственный.
О, а вот теперь – большое спасибо. У меня сами собой расправились плечи, а черты лица начали расползаться в широченную улыбку. Я быстро сгребла их в озабоченно-заинтересованную кучку и спросила:
– Например?
– Ну, из последних – Франсуа. – (Господи, Франсуа. Мне же с ним сегодня встречаться! А я так ничего и не решила.) – Когда ты ушла в кататонию перед его приездом, мне сутки понадобились, чтобы понять, что все дело – в нем. И потом, во время разговора с ним, я так рассвирепел, что готов был придушить его – и ты опять прекрасно без меня обошлась. Кстати, что ты с ним решила-то?
Ну и кто кому мысли подбрасывает?
– Если честно, не знаю. Сначала я решила отказаться, потом подумала, что интересный разговор может получиться, если он не только спрашивать, но и на мои вопросы отвечать будет, а теперь … не знаю. – Я запнулась, и потом – да что же мне терять-то? – выпалила: – Мне больше с тобой говорить хочется.
Он замер и – вновь вцепившись мне в глаза своим напряженным взглядом – медленно произнес: – Тебе … хочется говорить со мной? Тупица!
Минуточку-минуточку, это кто здесь тупица?! Это кто здесь записал желание поговорить в признаки тупости?! Я всю … всю свою жизнь – слушаю, и слушаю, и опять слушаю… Скоро уже в одно большое ухо превращусь! И никому – никому ведь! – ни разу в голову не пришло, что, может, и мне есть что сказать (и вовсе не обязательно что-то тупое!), может, и мне душу облегчить хочется – просто так, а не в ответ на вопрос: «Что же тебе нужно от жизни, Татьяна?».
– Да это я о себе, – воскликнул он, пока я набирала побольше воздуха в легкие. – Это я – дурак; нужно было мне раньше тебе показаться. Ты ведь молчишь все время – я и решил, что тебе так лучше. Ты хоть можешь себе представить, на что я был готов ради возможности поговорить с тобой, узнать, о чем ты думаешь?
Уф, опять пронесло. Пока он выговаривался – ого, в глазах прямо молнии сверкают, и голос далеким громом раскатывается! – я успела затолкать подступившие было слезы поглубже. Что-то я вообще вразнос пошла. Ну понятно, ночные разговоры. Я себя в руках держать днем привыкла, а ночью – спать; а сейчас что-то все во мне перемешалось. И слава Богу! Я себя такой живой давно … нет, очень давно не чувствовала.
Нет, чувствовать себя живой, это – замечательно, но вот иллюстрировать это состояние самодовольными улыбками или потоком слез – вовсе ни к чему. Судя по всему, защитные рефлексы вместе со мной не проснулись, поэтому лучше вернуться к вопросам-ответам.
– Что ты имеешь в виду – узнать? Ты же – ангел-хранитель; ты должен и так все про меня знать, все мои мысли читать на расстоянии, все мои настроения наперед угадывать…
Он застонал и резко нагнулся ко мне. От неожиданности я откинулась назад, но затем – нарочито медленно – вновь придвинулась к столу, не убирая с него руки. И нечего меня взглядом сверлить! Сейчас опять кричать начнет.
– Должен? – произнес он почти шепотом. – Знать? Все? – Чуть громче. – Я ничего – абсолютно ничего – о тебе не знаю: ни что раньше случилось в твоей жизни, ни чем ты живешь сейчас. – Еще чуть громче. – Отсюда, наверное, все мои ошибки. – Существенно громче. – Меня это с ума сводило! – Чуть тише. – У тебя, вроде, все мысли на лице написаны, но я не уверен, что читаю их правильно. – И почему-то опять тише. – Я, пожалуй, поэтому и уходить не хотел: вот исчезну – и так и не узнаю, что же с тобой дальше будет.
Я вдруг поняла, что не боюсь: ни его пристального взгляда с расстояния в два десятка сантиметров, ни напряженного голоса, в котором вот-вот прорвется крик – ни того, что соседи сейчас милицию вызовут. По-моему, его прорвало так же, как и меня. Ведь получается, что ему – по крайней мере, последние три года – тоже не с кем говорить было; он – так же, как и я – все слушал да слушал: и ведь не только окружающих меня людей, а еще и меня саму. Когда я – в начале разговора – вопила от возмущения, он говорил со мной спокойно и терпеливо; сейчас – моя очередь.
– А ты действительно не хотел уходить?
– Нет! – рявкнул он, словно бичом хлестнул. – И не хочу! – Он глянул на меня и, судя по изменившемуся лицу, на моем он увидел хвост уходящих в дальние края терпения и спокойствия. – Это я не тебе.
Я вернула сбежавшие было добродетели на место.
– А кому?
– Неважно. Все равно слушать не будут.
Ладно, к этому вернемся позже.
– А почему ты не хотел уходить?
Он вроде уже успокоился – даже хрюкнул, прежде чем отвечать.
– С тобой … интересно. Я даже не предполагал, что бывают такие … непредсказуемые люди. Вот ты говорила, что мне скучно стало. Я думаю, что скучно мне будет со следующим моим человеком – таких, как ты, точно больше нет.
Со следующим… Да что же это такое: опять в глазах защипало! Спокойно, спокойно. Вот если отправят его к этому следующему человеку, вот тогда шлюзы и откроем. И пусть моему следующему ангелу-хранителю сразу станет ясно, как я ему рада.
– А может, эти твои начальники-архангелы учли твои пожелания, – потому тебя никуда и не отправили? – А что, очень даже может быть: ведь лучше же то дело делается, к которому душа лежит.
– Татьяна, мои желания не играют никакой роли. Кроме одного: устроить так, чтобы тебе жилось лучше, радостнее, светлее. А до них сигнал дошел, что это – не так.
– А может, они этот сигнал не получили? – Тем более что я лично им ничего не отправляла.
– Такого не может быть. Это же – не ваша связь, где письма теряются и телефонные звонки не доходят: «В данный момент абонент – вне зоны досягаемости». Мы – всегда в пределах досягаемости, и быстро.
– А если я им сейчас еще один сигнал пошлю? Ну, объясню, что недоразумение вышло, попрошу аннулировать поданное заявление, охарактеризую тебя как грамотного специалиста, поблагодарю за высококвалифицированную помощь…
Господи, что я несу? Я представила себе, как произношу все эти слова после вступления: «Уважаемые господа архангелы! Обращаюсь к вам по поводу ранее отправленного – по ошибке – сообщения на ваше имя…», и меня затрясло от беззвучного хохота.
Глянув на него, я увидела, что оказалась не одинока в приступе бурного веселья. У него мелко дрожал подбородок, и в светлых глазах прыгали … сказала бы, чертики, но неудобно как-то об ангеле. Встретившись глазами, мы оба рассмеялись уже далеко не беззвучно. Очевидно, ситуация с обеих сторон выглядела бы комичной.
– Вот это я и имел в виду, говоря, что с тобой – не скучно, – проговорил он, немного отдышавшись. О, глаза нормальными сделались – уже не смотрит на меня так, словно на ядро уселся и ждет, когда фитиль зажгут. Так, теперь главное – не дать ему передышку, чтобы он опять в свои терзания не ударился. Вопросы, вопросы нужно задавать.
– Ну и что здесь плохого?
– А то, что меня – после такого заявления – не только с тобой не оставили бы; меня бы вообще в привратники перевели, причем по собственному желанию. – У него дрогнули губы. – Из меня бы пособие сделали для ангелов-стажеров: вот, мол, смотрите и запоминайте, что происходит с тем, кто начинает испытывать привязанность к своему человеку вместо того, чтобы действовать профессионально и хладнокровно.
– А ты начал? – тихо спросила я.
– Что?
– Испытывать привязанность?
Он откашлялся и шевельнулся на табуретке. Глаза у него забегали во все стороны – и вдруг он замер, уставившись мне на запястье.
– Что? – спросила я, автоматически глянув туда же. Ну подумаешь, я руки изо всех сил сжимаю – может, у меня привычка такая!
– Ты знаешь, который час? – Я глянула на часы на руке.
Мы что, уже полтора часа болтаем? Ничего себе, а мне казалось, что минут двадцать прошло.
– Три часа. Ну и что?
– А то, что тебе поспать нужно. Тебе же на работу идти. – Он опять нахмурился. – Может, это уже и не мое дело, но я не хочу, чтобы тебя завтра из-за меня ветром шатало.
– Не пойду, – категорически заявила я, для убедительности резко мотнув головой.
– Татьяна…, – начал было он, и в голосе его вновь зазвучало вселенское терпение.
– Я сказала, не пойду. И не вздумай мне что-нибудь внушать, – на всякий случай предупредила его я. – Правильно это или неправильно, но бывают экстренные случаи. У меня такой случай – впервые в жизни. Так что нечего мне рассказывать, что мне делать. У меня свои соображения на этот счет имеются.
– И какие же это соображения? – Он плотно сжал губы, словно сдерживая улыбку. Скажите, пожалуйста! Сначала: «Я на что угодно готов, чтобы поговорить с тобой», а потом… Когда сам уже высказался: «Тебе нужно то, тебе нужно се», – как будто я сама не знаю, что мне нужно. Ну хорошо. Не знаю. Чаще я знаю, чего мне не хочется. И вот сейчас, например, мне совершенно не хочется идти спать. И нечего мной командовать.
– Во-первых, я все равно не засну. Ты знаешь, что бывает, если в муравейник палку засунуть? У меня в голове сейчас мысли, как те самые муравьи – во все стороны носятся.
– А я, значит – палка? – Он еще крепче сжал губы.
– Ты – не палка, ты – дубинка, которой меня по голове огрели. – Я мысленно поежилась, спохватилась и быстро затараторила. – И нечего меня отвлекать. Я все равно до утра ворочаться буду, глаз не сомкну. Ты ведь сам хотел поговорить. Так, давай – говори.
– А что там было во-вторых? – прищурился он.
Вот черт! А я уже понадеялась, что он не заметил моего промаха.
– Во-вторых, я боюсь. – Теперь быстро переходим к следующему аргументу – авось, он на нем сосредоточится. – В-третьих, завтра у меня – обычный день, ничего особенного, так что я вполне на адреналине продержусь. А уж его-то ты мне подбросил – на неделю хватит!
– Чего ты боишься? – Вот же вцепился! Да ладно, что уж теперь – выкручиваться.
– Я боюсь… – Ну как же неприятно признаваться! – Я боюсь, что, если выйду сейчас из этой кухни – не говоря уже про то, чтобы спать лечь – ты все-таки исчезнешь.
Теперь у него улыбнулись глаза. Вот странно. Сколько раз я видела, как люди улыбаются одними губами – обычная вежливость во время секундного столкновения в толпе, например – но чтобы наоборот… На лице у него была написана все та же озабоченность, вон губы даже поджал неодобрительно – а глаза потеплели.
– Тогда тебе тем более нужно пойти спать, – медленно проговорил он.
Ага, сейчас он мне расскажет, что именно так и нужно побеждать свои страхи: сделай то, чего боишься – и больше никаких проблем. Ну-ну, послушаем, полюбопытствуем.
– Почему?
– Потому что, если мне придется уйти, я это сделаю независимо от того, будешь ли ты спать или бодрствовать. И тогда лучше будет, чтобы ты обнаружила мое отсутствие, когда проснешься. Тогда ты просто решишь, что все это тебе приснилось, удивишься – опять – живости своего воображения, поразмышляешь пару дней над тем, что могло спровоцировать такой сон … и продолжишь жить своей обычной жизнью. И, кроме того…
– Опять? – задохнулась я от возмущения. – Опять?! Ты только что сам сказал, что не знаешь, о чем я думаю, что только догадываешься! Ты же сам сказал, что многое бы дал, чтобы узнать, что мне нужно. И тут же – тут же! – опять решаешь за меня, что мне будет лучше? – Я сделала три глубоких вдоха – и вспомнила, откуда взялась эта привычка. Вот же … навнушал! – И что это еще за «Кроме того»? Давай уж – договаривай, что ты там еще придумал исключительно для моего блага.
В лице его что-то мелькнуло – так быстро, что я не успела разобрать, что именно – но он продолжил так, словно я его и не перебивала.
– И, кроме того, мне пришла в голову интересная мысль.
Завидую. Если ему в голову пришла одна мысль, да и та интересная, тогда – завидую. У меня в голове жужжал рой мыслей, одна – бестолковее другой.
– Какая? – буркнула я.
– Я подумал, что, возможно, ты была права.
Батюшки, вот это – праздник! Нужно за маркером сходить – красным цветом этот день в календаре выделить.
– И в чем же я – чудо из чудес! – оказалась права?
– Я сказал – возможно. Когда ты сказала, что – возможно, только возможно – я все еще здесь потому, что не хочу уходить.
Ну что за невозможная манера так круто менять направление разговора! Только я настроюсь на что-то, тут же – бац! – и мы уже на других рельсах. Ну хорошо, опять я растерялась, забыла, что только что разозлилась – добился своего, доволен? И, между прочим, тогда он мое соображение отмел как смехотворное. «Мои желания не играют никакой роли». Теперь что, прошло время, и мысль эта показалась не такой уже и глупой, да?
– Значит, твои желания все-таки учитываются?
– Нет, я не об этом. Собственно говоря, у меня появилось даже две мысли. – Мне явно стало легче. – Обычно, когда один из нас оказывается неподходящим для своего человека, его отзывают, и он уходит. Сам. Он признает свое поражение и – добровольно – уступает место другому. Но я не хотел … не хочу оставлять тебя. Я все еще думаю, что со мной тебе будет лучше – не взвивайся, пожалуйста! – чем с кем-то другим, которому придется заново узнавать тебя. Если у него это вообще получится. И мне кажется, что насильно никого из нас отсюда не забирают.
Он помолчал какое-то время. Мне же этого времени едва хватило, чтобы уложить в голову все услышанное (куда уж тут взвиваться!) – почему-то я постоянно возвращалась в мыслях к его фразе о том, что мне будет лучше с ним.
Потом он продолжил, опустив глаза.
– Но есть и еще одна возможность. Не исключено, что все дело в том, что ты меня увидела. И теперь они просто ждут, когда я окажусь вне поля твоего зрения, чтобы все-таки забрать меня отсюда, ни в малейшей степени не интересуясь моими желаниями. И тогда задачей следующего будет убедить тебя, что все это тебе почудилось.
– Так что же мне теперь – вообще не спать? – растерянно произнесла я.
– Вот именно, – хмуро сказал он, и вновь посмотрел на меня. Сейчас мы сидели друг против друга в абсолютно идентичной позе: плечи чуть сгорблены, голова чуть опущена, взгляд – исподлобья, и руки крепко сжаты перед собой на столе. – Ты не можешь не спать. Ты не можешь не ходить на работу, а там мне придется перейти в невидимое состояние… Поэтому я и сказал, что сейчас тебе лучше пойти спать. Так мы сможем проверить мои версии.
– Как? – вырвалось у меня слишком быстро.
– Если справедлива вторая, тогда ты проснешься и обнаружишь мое отсутствие. – Я открыла было рот, но он покачал головой. – Подожди. Если меня могут забрать только в невидимом состоянии, рано или поздно это все равно случится – так чего тянуть? Если же утром ты проснешься, и я все еще буду здесь… Значит, тогда мое желание остаться … нет, моя уверенность в том, что мое место – здесь, действительно имеет значение. Сам я не уйду. – Последние слова он произнес, опять покосившись на окно.
Я задумалась. Странное какое-то предложение: уходить он не хочет, но согласен проверить, достаточно ли этого желания, чтобы остаться. Странная логика – если это только не моя логика, не выверт моего подсознания, подсказывающего мне выход из невозможно запутавшейся ситуации. Я ведь часто (чего себя саму-то обманывать!), когда нужно принимать решение, пускаю все на самотек. Как судьба решит – так и будет. Сейчас, правда, эта мысль меня не радует. Мне очень не хочется, чтобы он исчез. В кои-то веки в моей жизни произошло что-то необычайное, захватывающее – и что, всего на пару часов его и хватило? Больше мне не положено?
– А ты действительно постараешься остаться? – тихо спросила я.
– Из твоих слов я делаю заключение, что ты против этого не возражаешь. – У него дернулся уголок рта. – Я очень постараюсь. А теперь иди спать. У тебя есть еще часа четыре, а завтра… Да нет, какое там завтра – сегодня мы все увидим. Ну, давай, не тяни время – опять проспишь.
Я неохотно встала из-за стола. Впрочем, недаром же пословица говорит: «Утро вечера мудренее» (а уж ночи такой безумной – и подавно!). Посмотрим, что мне утро намудрит.
– А ты что будешь делать? – спросила я, все еще не решаясь выйти из кухни.
– Как что? – удивился он. – То же, что и обычно – рядом сидеть, тебя хранить. Может, пройдусь пару раз по квартире, чтобы размяться, но всего на несколько минут. – Он тоже встал. – Ну, идем, идем. Чем раньше ты уснешь, тем раньше мы все узнаем.
Так мы и отправились в спальню: я – впереди, неохотно переставляя ноги; он – за мной, словно подгоняя меня. У кровати я в нерешительности остановилась. Халат снимать нужно. Фу, черт, вот же неловкая ситуация! Да ладно, я ведь всего на пару часов прилягу – можно и в халате. Я быстро юркнула под одеяло. Господи, да я же совсем замерзла! Надо же – даже не заметила. Под одеялом тепло, уютно, а если еще и калачиком свернуться…
– Татьяна, сними халат. В нем ты не отдохнешь как следует, – послышалось от окна у дальней стены.
Ну, ты посмотри! Может, он мне еще расскажет, как посуду мыть: по часовой стрелке или против? И главное – возразить-то ему нечего: узел от пояса мне уже в бок впился. Я сжала зубы, чтобы не огрызнуться, развязала пояс и завертелась под одеялом, вывинчиваясь из халата. Вытащила его и бросила, не целясь, на стул.
– Теперь доволен? – все-таки не удержалась я.
– А ты? – На фоне окна я не видела ничего, кроме силуэта, но голос его дрогнул. Ах, ему весело! Вот не буду отвечать! Мне ведь, по-моему, спать положено – в целях эксперимента. Вот я и буду спать – сейчас только на бок перевернусь… И то, что я к окну повернулась, не имеет к нему никакого отношения – мне просто на правом боку засыпать удобнее…
– Слушай, расскажи мне что-нибудь, пока я засыпать буду. Может, у нас совсем немного времени осталось.
– Что тебе рассказать? – тихо отозвался он от окна. Смеха в его голосе больше не слышалось.
– Ну, не знаю. Что это вообще за работа такая – людей хранить? Что тебе, например, в ней не нравилось? – Спохватившись, я быстро продолжила: – А потом – что тебе в ней нравилось.
– Не нравилось? – Он немного помолчал. – Ну, это – довольно просто. Больше всего мне не нравилось, когда ты в себя уходила, и я не мог до тебя достучаться. К счастью, такое случалось всего несколько раз – когда у тебя случались серьезные неприятности. Ты словно пряталась, но не за стенку или в нишу какую-нибудь – ты как будто под мутную воду уходила. Знаешь, как бывает: очертания просматриваются, и движение вроде какое-то есть, рябь на воде видна. Но толком ничего не видно и не слышно. И не выловишь тебя – не видя – в этой мути, на поверхность не вытащишь.
Что-то мне не нравятся эти разговоры. Спасибо хоть аллигатором не назвал! Врет он все! Ну бывали моменты, когда я себя чужой всему человечеству ощущала, но это же не значит, что меня в крокодилы нужно записывать!
– А что нравилось?
– Нужно подумать.
От возмущения я даже глаза открыла. Чтобы меня пресмыкающимся в грязную воду затолкать, ему думать не нужно было. А вот чтобы о чем-то хорошем рассказать – конечно, тут нужно напрячься, поразмыслить, в памяти порыться.
– Хм. Странно, – вновь заговорил он, и в голосе его прорвалось какое-то веселое удивление. – Ты знаешь, это – тоже не сложно. Это тоже были моменты, когда ты уходила в себя – но как-то иначе. И случалось такое намного чаще. Особенно в транспорте. У тебя лицо в такие минуты становилось какое-то … светлое, что ли. По твоему лицу ведь можно примерно догадаться, о чем ты думаешь. Так вот, видно было, что ты думаешь о чем-то … не ежедневном. Ты словно вверх куда-то взлетала – туда, где небо чистое, и солнца много – и такими мелкими тебе оттуда все проблемы казались…. Когда ты так думала, у меня душа, на тебя глядя, радовалась.
Вот это уже лучше. В этом описании у меня хоть лицо появилось – не крокодилья морда. С другой стороны, в чистых, солнечных небесах парят, в основном, орлы и грифы разные – тоже, в общем, хищники. Правда, и ласточки тоже… Эта мысль мне больше нравится. Ладно, остановимся на ласточке, парящей в поднебесной выси и размышляющей о бренности наземного мира. Господи, хоть кто-то не возмущается тем, что я постоянно думаю. Всю свою жизнь, со всех сторон я слышу, что в жизни нужно делом заниматься, а не думу думать. И вот – надо же! – кто-то заметил, что люди, размышляя, светлеют.
Я, кстати, после разговора с Франсуа тоже к лицам в транспорте присматривалась. Мне они тоже задумчивыми показались. Я, правда, не обратила внимания, насколько светлыми они были в тот момент. Может, и были. Нужно будет еще понаблюдать. Почему бы и нет? Ведь в небесах-то места не одной ласточке хватит. Может, ходят вокруг меня, ездят со мной в маршрутках, стоят со мной в очереди в магазине такие же мыслители, которым думать – интересно. И может, их даже много. И может, за каждым из них кто-то наблюдает. И этому кому-то нравится то, что он видит на их лицах…
Не успев додумать эту мысль до конца, я уже спала.
Глава 8. Новые грани
Когда тело мое слилось с окружающей средой, я не стал закрывать глаза. Я не знал, сколько у меня осталось секунд, прежде чем все это исчезнет. И Татьяна, и эта крохотная кухня, в которой я уже начал чувствовать себя, как дома, и все предметы в ней, знакомые до боли. Но мне не хотелось терять ни одной из этих оставшихся секунд; мне хотелось видеть все вокруг себя до самого последнего момента. После которого я окажусь под взыскующим взором контрольной комиссии. Ох, и взыщется же с меня! И за все ошибки совершенные, и за самоуверенность непревзойденную, и за отсутствие проницательности, и – особенно – за потерю бдительности в самом конце…
Куда это она…? Почему я все еще ее вижу? Я быстро оглянулся по сторонам. Вроде все на месте. Я вдруг почувствовал, что все так же держусь руками за подоконник – твердый такой, холодный. Совершенно реальный. Меня что, не отозвали? Может, до них еще не дошли Татьянины слова? Или им время требуется, чтобы обработать полученный сигнал? Сам я с подобной ситуацией – слава Богу! – никогда еще не сталкивался; говорить же с другими – теми, кто ее испытал – было как-то неловко. О такой катастрофе не то что рассказывать, думать даже не хочется. Теперь я это точно знаю.
Татьяна подошла, пошатываясь, к диванчику и села на него, чуть не свалившись с угла. Я дернулся было, чтобы поймать ее, но вовремя спохватился. Мне уже все равно: одним грехом больше, одним меньше… После того, что она меня увидела, еще один физический контакт не намного усугубит список моих прегрешений. Но вот если ее поддержат невидимые руки… Ей, наверно, «Скорую» вызывать придется. И так уже сидит, обхватив голову руками – из стороны в сторону раскачивается и мычит что-то без слов.
Может, можно еще как-то спасти ситуацию? Пусть даже не для меня – мне уже ничего не поможет. Меня, конечно, заменят; и тому, следующему, объяснят, что случилось. Придется уж ему постараться, чтобы сгладить впечатление. Впрочем, он меня мало волнует: придется – значит, постарается, работа такая. Но ей-то сейчас каково? Глядя сейчас на нее, я очень явственно увидел, почему нам лучше держаться в тени. Ей ведь, наверное, кажется, что она с ума сходит. Ну, конечно: посреди ночи, в закрытой квартире – неизвестный человек, который к тому же тут же исчез. Немудрено решить, что с головой что-то не в порядке.
А может, я еще успею навести ее на мысль, что, мол, просто померещилось в темноте? Так я, конечно, и этому, следующему, задачу облегчу… ну, и черт с ним! Мне не жалко, а Татьяна скорее в себя придет. Пусть свет включит, чаю попьет, увидит, что все вокруг – по-прежнему… Успокоится, поспит до утра, а там – сама над своими фантазиями посмеется.
Она медленно встала и направилась к двери в коридор. Щелкнула выключателем. Глаза мне резануло ярким светом – я автоматически прищурился. Да она же дрожит вся! Неужели я ее так напугал? Нужно как-то ее успокоить. Да еще и в одной ночной рубашке! А если воспаление легких? Она ведь сама к врачу не пойдет – а сообразит ли тот, следующий, что она заболела, вот вопрос. Его ведь в подробности сегодняшних перипетий посвящать не будут – в целом ситуацию обрисуют, и хватит.
О, халат надела. Интересно, она все еще меня слышит – или сама заметила, что продрогла? Да неважно, главное – что оделась.
Возвращаясь на кухню, Татьяна замерла на пороге, настороженно оглядывая все вокруг. Несколько раз взгляд ее задержался на мне – или, для нее, на том месте, где я был. Она напряженно хмурилась, словно пыталась найти разумное объяснение своему видению. И найдет – она точно найдет: тучка на луну, например, набежала; или птица перед окном пролетела, бросив тень на подоконник… А то, что видение бросило короткую фразу – это результат разыгравшейся фантазии.
Мне вдруг стало очень тоскливо. Так и останусь я в ее памяти тенью на подоконнике? Так и запомнит она мои последние слова: «Я – никто» – не зная, сколько раз до этого слышала меня? Так и будет дальше жить – возможно, даже не заметив, что у ее внутреннего голоса сменился тембр? У меня защемило в груди. А дальше – еще лучше. Однажды жизнь ее закончится, и – если ничего в ней не переменится – она придет к нам и даже ведь не узнает меня. А я сам-то ее узнаю?
Как же все же хочется, чтобы она меня увидела – не в темноте, по-настоящему! Может, запомнит, хоть ненадолго. Поразмышляет какое-то время над этой загадкой природы. В самом-то деле, она ведь меня уже заметила – завеса тайны уже и так приоткрыта! Что мне терять-то? Мне – нечего, а ей? Совсем ведь перепугается. При свете, правда, впечатление должно быть не такое ошарашивающее. И я не буду двигаться…. Так ей будет спокойнее….
Эх, была – не была. Я встряхнулся, чтобы принять свой обычный облик и … ничего. Ничего не изменилось. Я глянул вниз, на свои руки-ноги, туловище – и ничего не увидел. Защитные рефлексы оказались сильнее меня. Глубоко внедрилась мне в сознание мысль о том, что человек не должен видеть своего ангела-хранителя. Кстати, не только потому, что такое видение может напугать его до полусмерти. Главная причина нашей невидимости состоит в том, что человек должен жить свою жизнь сам, не надеясь на поддержку потусторонних сил.
А вот это – уже вызов. Никакие рефлексы – даже самые основополагающие – не окажутся сильнее моей воли. Нужно просто сосредоточиться. Я собрался с силами и начал восстанавливать – часть за частью – свое тело в прежнем виде. Так, контур рук на подоконнике, кажется, забрезжил…
Татьяна подошла к плите и принялась готовить кофе. Вот этот факт все и решил. Рефлексы рефлексами, но все же главная цель моего пребывания здесь состояла в том, чтобы останавливать ее перед совершением опрометчивого поступка. А пить кофе в два часа ночи – это не просто опрометчиво, это уже полный идиотизм. Потом она до утра не заснет, а работать как? Да еще будет бродить все это время по квартире – такого нафантазирует! Поскольку я все еще – почему-то – остаюсь здесь, и на смену мне никого не прислали, так кому же, как не мне, удержать ее от этой глупости? Так я и уговорил себя, что мои желания вполне совпадают с обязанностями. Ей ведь внушать сейчас разумные мысли уже поздно – сейчас средство намного сильнее потребуется, чтобы оторвать ее от зелья этого наркотического. Значит, я имею полное право перейти к чрезвычайным мерам – вновь ей показаться. Не шевелясь. А поскольку она меня уже видела… Для нее это уже не будет таким шоком, как в первый раз; да и мне за это нарушение уже и так отвечать придется.
На этот раз материализоваться оказалось намного проще – вот что значит уверенность в правомерности своих действий. Увидев краем глаза, что тело мое вновь приобрело видимость, я еще крепче вцепился в подоконник (чтобы ни один мускул не шевельнулся) и принялся пристально смотреть ей в спину. Вот так и нужно – не отрывать от нее глаз. И вовсе не хочу я понять, каким она меня увидит – я просто слежу за ее реакцией, чтобы – если дело пойдет совсем плохо – вовремя исчезнуть. Вот именно, я просто добросовестно исполняю свои обязанности в чрезвычайных обстоятельствах.
Она резко обернулась – и навстречу моему взгляду распахнулись огромные – в пол-лица – глаза. Так же широко раскрытые, как и тогда – в темноте, на пороге кухни. Она тоже не шевелилась, даже глазами меня не окинула, ни одна черточка в лице ее не дрогнула. Но мне все же показалось, что она мгновенно меня рассмотрела – всего меня, с головы до пят. Когда у человека так глаза раскрываются, у него обзор, наверное, до ста восьмидесяти градусов расширяется. Но реакции на лице – никакой. Ни испуга, ни удивления, ни любопытства, ни ужаса. Напряженная маска. Хотя нет, пожалуй – напряженно-думающая маска. Ну, конечно: стоит и думает, что я сейчас сделаю – и как ей на это реагировать.
Я еще внимательнее всмотрелся ей в глаза. Может, хоть там что-то мелькнет. За кого же она меня приняла? За бандита? Но ведь молчит почему-то, и не бежит никуда. Ни в коем случае не шевелиться – она малейшее мое движение может воспринять как нападение. А может, она все еще думает, что я ей кажусь? Стоит и ждет, что я сейчас опять пропаду, как тогда, после признания своего ничтожества? Хм. Она меня уже и видела, и слышала – что мне мешает заговорить с ней еще раз? Заодно и проверю, сколько раз нужно дернуть за бороду контрольную комиссию, чтобы у них терпение кончилось.
На плите что-то зашипело. Она вздрогнула, моргнула и повернулась ко мне спиной. Я чуть было не глянул туда же, но вовремя спохватился: ни на что не отвлекаться – глаз от нее не отрывать. Не исключено, что только она меня до сих пор здесь и держит. Честно говоря, в этом шипении не было для меня ничего необычного. Сколько раз я слышал его по утрам, когда у нее сбегал кофе.
Она сняла с плиты турку, выключила газ, перелила кофе в чашку, вытащила сахарницу. Вымыла турку, насыпала в чашку сахар, взялась за тряпку…. Задумалась. Затем открыла воду и принялась мыть плиту. Нет, это – просто невозможный человек! Позади нее стоит нечто непонятное, возможно, бандит-убийца-психопат – а она отвернулась, плиту надраивает и ухом не ведет! И плечами еще туда-сюда поводит!
Разделавшись с плитой, она тщательно размешала сахар в кофе – и только после этого вновь повернулась ко мне. И … словно ожидала меня увидеть. Словно готовилась к этому зрелищу, натирая плиту до зеркального блеска.
Она чуть прищурилась, поджала губы и медленно протянула ко мне руку, прикоснувшись к плечу. Почти сразу отдернула ее, но не отшатнулась, не съежилась от ужаса. На весу потерла большим пальцем об остальные, словно чувствительность в них проверила. Вскинула бровь. И – так же медленно – опустила глаза от моего лица к полу. И тут же как-то вся взъерошилась. Господи, а там-то что такое? На лицо – ноль внимания; а ноги ей, видишь ли, не угодили! Нет уж, пусть лучше мне в глаза смотрит.
