Ирина Буря
Ангел-хранитель
– Да ничего особенного. Все, как обычно: я сама не знаю, чего хочу от жизни, и пора мне прекратить в облаках витать, и в жизни нужно цели перед собой ставить и уметь их добиваться…
– Вообще-то, Татьяна, если совсем честно, то с этим трудно не согласиться.
Я оторопела. Они что, все сговорились сегодня? Я сюда что, на вторую серию фильма «Как добиться успеха в жизни» приехала? Может, найдется кто-то, кто меня выслушает, вместо того, чтобы поучениями пичкать?
– В каком смысле?
– А в том, Татьяна, что действительно пора тебе определиться, чего ты в жизни хочешь. Дело ведь не в том, что ты не можешь чего-то достичь; дело в том, что ты не знаешь, к чему стремиться.
Не нужно было мне сюда приходить. И ведь по телефону еще услышала, что голос у нее раздраженный, могла бы и сообразить, что ей сейчас искусать кого-то хочется. И у меня сегодня терпение на исходе. Что они все ко мне пристали?
– Да что это на тебя нашло? Я не хочу стремиться, я хочу жить.
– Да ничего на меня не нашло. Когда мне Светка звонила – встречу отменяла, мы с ней разговорились: новостями обменялись, о тебе вспомнили, и выяснили, что о тебе у нас и новостей-то никаких нет. Мы сколько уже не виделись? Три месяца или четыре? А у тебя все так же, как и в прошлый раз: словно и не было этих трех-четырех месяцев, словно проспала ты их. Тревожно нам как-то стало. Так ведь и вся жизнь пройдет, Татьяна, во сне и раздумьях.
– Марина, чья жизнь пройдет? Моя? Вот я об этом и подумаю!
– Вот именно. Подумаешь. Опять подумаешь. Кофе будешь?
– Да не хочу я кофе. Марина, если ты меня сюда для этого разговора позвала, так поверь мне на слово, мне сегодня родителей с головой хватило. Мне бы сейчас коньяку стакан.
– Хорошо. Девушка, по пятьдесят грамм коньяка принесите, пожалуйста. И два кофе. Двойных.
– Марина, отстань. И с коньяком, и с разговорами. Каждый сам себе решает, как жить.
– Опять права ты, Татьяна. Каждый решает, а ты – по течению плывешь. Про себя я уже не говорю. Я с этим паршивцем сегодняшним в последний раз в поездку еду. Все, директор приказ в четверг подписал. Отныне я буду ездить только для того, чтобы организационные вопросы решать – часа два в день, а потом – свобода: гулять буду по столицам, красотами любоваться, отдыхать, в конце концов. Да, для этого пришлось много лет покрутиться, но не зря же.
– Марина, я очень за тебя рада. Ты этого хотела – я тебя поздравляю.
– Да я же не хвастаюсь. Вон хоть на Светку посмотри. Как по мне, у нее – не жизнь, а каторга: сидит в четырех стенах, между пеленками и кастрюлями мечется. Но она этого хотела – и добилась. Ты-то чего в жизни хочешь?
Принесли коньяк и кофе. Что-то у меня в последнее время сюрпризы спиртным сопровождаются. А я еще сегодня ничего, кроме бутербродов своих, и не ела. И опять отказываться неудобно. Ладно, запью коньяк кофе, закончу этот дурацкий разговор и бегом домой – ужинать.
– Марина, я не знаю, чего я хочу. Но я очень хорошо знаю, чего я не хочу. Я не хочу делать карьеру – она обходится слишком большим количеством нервов. Я не хочу заводить семью только потому, что так нужно. Я не хочу говорить о своих делах только для того, чтобы поддержать разговор. Я не хочу меняться только потому, что все и все вокруг меняются. Я не хочу жить, как все. Я хочу жить, как я.
– Да живи ты, как тебе угодно. Жалко просто, что такие способности даром пропадают. В общем, так: я тебе сказала все, что хотела. Но учти: Светка тоже с тобой поговорить собиралась. Так что готовься, от нее ты так просто не отделаешься.
Спасибо, хоть предупредила. Нет, надо снимать напряжение, не хватало нам еще поругаться. Я ведь знаю, что они мне только хорошего хотят; у нас просто хорошее – разное.
– Марина, да спасибо вам обеим, что волнуетесь. Только не нужно это никому. Поверь мне, я – для себя – очень хорошо живу. Для тебя вон Светкина жизнь – каторга, а для меня – твоя. Так что, нам теперь морали друг другу читать? Я за вас рада; неужели так трудно за меня порадоваться?
– Ладно, давай выпьем и начнем радоваться друг за друга. Хотя от тебя речей не дождешься, ты у нас – молчун ушастый.
Мы еще немного посидели, даже кофе еще раз заказали, и разговор – как я и предполагала – свелся к Марининому монологу. Ну что ж, она права: я во время наших встреч обычно слушаю. Девчонки выговариваются, изливают душу – точно как на приеме у психоаналитика. И самое главное – все довольны: они высказались, мысли прояснили, им теперь свои решения принимать легче; я же получила огромную пищу для размышлений. Ведь если человек хочет с кем-то поговорить, понятно же, что этот кто-то должен его выслушать, правда?
Мы простились с Мариной у метро, договорились, что она позвонит мне, когда вернется из поездки – может, удастся еще хоть на полчасика из рутины ежедневной вырваться, может, и со Светкой. Я поехала домой, но из троллейбуса вышла на три остановки раньше – решила пройтись пешком до дома. Погода хорошая, да и вспомнились мне планы на выходные – прогуляться где-нибудь в парке. Ну хоть не в парке, но все равно прогуляюсь.
Хорошо на ходу думается, когда спешить никуда не нужно. Странно как-то: и выходные промелькнули незаметно, и завтра опять на работу, и наслушалась я сегодня слов нелестных – а злиться не хочется. Обидно, конечно – что же они все меня палкой в свой рай загнать пытаются? – но желания не возникает рассвирепеть, собраться с силами и доказать всем, что и я не хуже других. Не хочу, и все. А чего же я все-таки хочу? Правильно Марина сказала – я и сама не знаю. Нет, кажется, знаю. Я хочу жить с собой в мире. И если для них всех жизнь такая – бесцельна и бесплодна, то и мне их гонка за успехом и положением странной кажется – зачем же мне жить не свою жизнь? Все равно ведь ничего не выйдет, если я начну рваться к тому, что мне совсем не нужно. Нет уж, останусь я лучше сама собой: не стану я жизнь менять, я за ней наблюдать буду – и думать. Ведь интересно же! И обижаться ни на кого не буду – они же не со зла меня критикуют.
Подходя к дому, я с удивлением заметила, что уже темнеет. Вот это погуляла! Ладно, главное – всю обиду и горечь выходила, все занозы ядовитые из души выдернула. Настроение – нет, не радостное, конечно – спокойное, умиротворенное: я собой довольна, а если кому-то моя жизнь не нравится, так на весь мир не угодишь. Сейчас поужинаю и читать завалюсь. Телевизор смотреть не хочу – там меня опять начнут учить, как правильно жить, а с книжкой – мы наедине. Нырну в мир выдуманный, и вся эта суета далеко-далеко окажется.
В подъезд за мной зашли две женщины с малышом лет двух. Мама молодая и бабушка, наверное. Кажется, новые соседи – раньше я их не видела. А, да, недели две назад у подъезда целую машину мебели разгружали.
Когда открылась дверь лифта, я шагнула в него – и в спину мне понеслось раздраженное шипение.
– Ну, конечно, ребенка вперед пропустить ей и в голову не придет! Ей, королеве, быстрее всех надо, а ребенок – ничего, подождет, – бубнила возмущенно молодая мать, резко нажав на кнопку пятого этажа.
– И где ее только воспитывали? – подхватила пожилая женщина.
– Ничего, будут у нее свои дети, попомнит она хамство свое, – с надеждой продолжила молодая.
– Да кому такая нужна-то: ни кожи, ни рожи, зато наглости – хоть отбавляй.
У меня перехватило горло. Ведь есть же мне, что ответить, а слова – словно где-то в груди застряли. Они вышли на своем пятом этаже, бросив на меня напоследок торжествующий взгляд: вот, поставили на место хамку невоспитанную.
Я нажала кнопку своего седьмого и еле дождалась, задыхаясь, пока лифт снова откроется. Я вылетела из него, вставила – с третьего раза – трясущимися руками ключ в замок, кое-как открыла его, вскочила в дом, захлопнула за собой дверь и, потеряв последние силы, привалилась к ней. Да что же это за день такой сегодня?!
Я медленно разделась, побрела на кухню и рухнула на стул, опустив голову на руки. Сейчас нужно замереть и не шевелиться. Одно движение – и прорвутся-таки слезы. Вот тебе и прогулялась, вот тебе и успокоилась! Ведь это надо же: близким людям за несколько часов разноса не удалось довести меня до истерики, а тут – какие-то незнакомые, совершенно мне неинтересные особи оскорбили в лифте походя, и все – последняя капля. Да что же они все вцепились в меня сегодня зубами своими ядовитыми? Мне что, в ответ тоже рычать, зубы скалить? А еще лучше – не в ответ, а первой, чтобы они заранее боялись со мной связываться? Опять мне нужно вести себя, как все? Иначе заклюют, как белую ворону?
Я подняла голову и уставилась на пустое место между холодильником и кухонным уголком. Там было так же пусто, как у меня на душе. В какую-то долю секунды я вспомнила все те усилия, которые приложили сегодня разные люди, чтобы выкорчевать из меня всякие детские глупости – и оставить после себя пустоту. И вдруг – очень громко и отчетливо – у меня вырвались слова:
– Да оставьте вы все меня в покое! Вы слышите? Все! До единого!
И тут же мне стало противно. Голос какой-то бабий, надрывный. Докатилась-таки до истерики! Слава Богу, хоть никто этого не слышал. Нет, не буду я ни ужинать, ни читать. Спать пойду. Пусть этот день скорее кончится. Завтра будет лучше.
*****
Ночью меня разбудил странный звук. Я проснулась мгновенно – только лишь открыв глаза, я была в полном сознании. Не было – как это часто случается – переходного момента, когда не можешь понять, то ли еще сон досматриваешь, то ли уже в реальность вернулся.
Я глянула на часы – полвторого. Вот нечего было в семь часов спать ложиться! Что мне теперь – до утра гулять? А работать я как потом буду?
И в этот момент я вновь услышала этот непонятный звук. Хлопок. Я замерла, прислушиваясь. Тишина. И через несколько минут – опять хлопок. Негромкий, но как же все ночью слышно! По-моему, форточка. И вроде на кухне. Может, дождь на улице? Ну вот, только пару дней и успела солнышку порадоваться. Я снова прислушалась. Да нет, ветра на улице вроде не слышно. Что же это хлопает? Нужно пойти посмотреть. Если это – форточка, лучше ее закрыть, а то сильнее хлопнет – стекла вылетят.
Я выбралась из кровати и поплелась на кухню. Почему-то я старалась передвигаться бесшумно. Наверное, потому, что ночью действительно все звуки кажутся ужасно громкими – пугающе громкими: скрипнет паркет под ногой – до потолка подпрыгнешь. Сделав несколько осторожных шагов, я замерла на пороге кухни, как вкопанная.
У окна, спиной ко мне, кто-то стоял. Ночь – так же, как и день – была безоблачная, и света луны вполне хватало, чтобы рассмотреть – в общих чертах – его силуэт. Мужчина. Невысокий, отнюдь не атлетического сложения, он стоял, вцепившись обеими руками в подоконник, и смотрел сквозь стекло куда-то вверх.
Какой-то крохотной – оставшейся не парализованной – частью своего мозга я понимала, что нужно что-то сделать. Кричать – нельзя; он еще придушит меня с перепугу, да и потом – если кто-то из соседей и прибежит на помощь (что весьма сомнительно), он уже к тому времени сбежит. Лучше тихо-тихо отступить, прокрасться на цыпочках к двери, открыть ее по возможности бесшумно – и бегом звонить к соседям, милицию вызывать. Нет, пока они проснутся и дверь откроют, он меня догонит. Нужно на улицу бежать, к телефону-автомату. Милицию, по-моему, без карточки можно вызвать. Мобильный в спальне остался, за ним возвращаться – страшно.
Удивительно, сколько мыслей успевает промелькнуть в голове за какие-то секунды в такой ситуации. Я знала, что нужно сделать, а вот ноги мои – нет. Они превратились в отдельное – в данный момент окаменевшее – существо, никоим образом не подотчетное голове. Мне так и не удалось сдвинуть их с места – так же, как и утихомирить грохочущее сердце. Сейчас он эту дробь барабанную услышит…
Он вдруг оторвал одну руку от подоконника, поднял ее, открыл форточку и – пристально посмотрев на нее пару секунд – резко толкнул ее назад. Значит, я все-таки не ошиблась – форточка хлопала. Но за этим звуком последовал и другой – новый. Короткий, судорожный вздох. Что он здесь делает? Чего он ко мне залез? Если воровать, так что же он с форточкой играет? Если бы с собой хотел покончить, окно бы открывал… На бандита он вроде не похож: хилый какой-то, да и стоит как-то странно – напряженно, но не прячась.
Он вновь уперся руками в подоконник, понурил голову и принялся чуть раскачиваться из стороны в сторону, тихо бормоча что-то вроде: «Что же мне делать? Что же мне теперь делать?». Вот черт, сейчас точно окно откроет и… Во всей позе его сквозило такое отчаяние, что я выпалила, не успев даже подумать, что делаю:
– Ты – кто?
Он резко крутанулся на месте и уставился на меня глазами в пол-лица. Уй, а если это псих какой-то? Сейчас схватит меня и со мной вместе из окна и сиганет – чтобы не так страшно было… Нет, вроде спокойно стоит. Он нахмурился, несколько раз моргнул … и вдруг еле различимые черты лица его сложились в маску чистейшей боли.
– Я? Уже никто.
И через мгновенье он исчез.
Глава 6. Разоблачение
Ну где была моя голова в ночь с пятницы на субботу? Какого черта я снова включил этот дурацкий телефон? Мое дело – покой ее оберегать, а не об исправности техники заботиться! И ведь подумал перед этим, хорошо подумал: для Франсуа она за город уехала, встреча с подружками отменилась, с работы только шеф поможет позвонить, а он сейчас в новую коллекцию с головой окунулся, если и вынырнет – так не раньше, чем вечером в воскресенье… На горизонте все спокойно! А о родителях забыл.
С другой стороны, так, может, даже и лучше. А то не дозвонились бы они – и нагрянули в воскресенье без предупреждения. Вот тогда нам бы с Татьяной мало не показалось: ей – во время встречи, мне – после. Странные у них отношения. Я их, конечно, только сейчас наблюдаю; что там раньше между ними было, мне – опять – только в общих чертах известно. Но иногда мне кажется, что у них с Татьяной что-то вроде дипломатической войны: кровь не льется, но потери с обеих сторон существенные.
А может, потому она такой и выросла, что родители ее – как две половинки яблока, а она у них – как хвостик: и не вырвешь его, и катиться по жизни дружно и слаженно он мешает – топорщится, за все цепляется, движение тормозит… Может, потому она и думать начала, что поговорить ей в детстве не с кем было? У них и сейчас-то разговора не получается: родители заранее уверены, что она какую-нибудь глупость скажет, она же ни секунды не сомневается, что они ее даже слушать не захотят. Словно зеркало двустороннее между ними стоит: каждый сам с собой разговаривает, да еще и кивает согласно. Как бы мне разбить это зеркало, чтобы увидели они друг друга? Тут, правда, одним ударом не обойдешься – они же столько лет его возводили. Ничего, я что-нибудь придумаю.
О, глаза открыла – вставать, наверно, решила. С одной стороны, это – хорошо, поскольку работы у нас сегодня – непочатый край. Уборка. Дело это, вообще-то, хорошее: в чистой квартире ощущение какое-то свежее, бодрящее появляется (у того, кто не убирал); да и в том, чтобы родителей порадовать, нет ничего плохого. С другой стороны, когда я смотрю на Татьяну после уборки, я понимаю, почему встречи эти семейные ей в такую тягость. Кому нужны чистота и порядок, если уже нет никаких сил ими любоваться, а хочется только лечь где-нибудь и умереть? Я ей, конечно, помогу, но не слишком явно; пусть считает, что все сама сделала.
А что это она с таким удивлением осматривается? Ну заснула в гостиной – ну и что? Так, побежала в ванную… Ага, побежала. Значит, умываться-одеваться-завтракать будет сегодня очень быстро, и не отвлекаясь. А значит, мне за ней следить сейчас необязательно; можно кое-что в гостиной по местам разложить – судя по опыту, убирать она начнет с нее. Не все, конечно, иначе она сразу же заметит. Потом можно будет перебраться в спальню и там уж посерьезнее потрудиться – она все равно не помнит, что там со вчерашнего дня осталось. Вот на кухне мне лучше активность не проявлять: она там столько времени проводит, что заметит любую перемену. Вот потому с кухней она всегда дольше всего возится. Жаль. Основная работа все равно ей на плечи ложится, даже если я немного ускорю дело.
Убирая, она никогда не включает ни телевизор, ни музыку – размышляет. И следить за ней в такие моменты – и удовольствие, и сплошное мучение. Удовольствие – потому что улыбается она, хмурится, губы задумчиво выпячивает, бровями поигрывает: уходит в воспоминания. А мучение – потому что я не знаю, вспоминает ли она дела давно минувших лет, о которых я опять ничего (Ничего! Ничего!!) не знаю, или недавние события, реакцию на которые мне нужно знать.
Сегодня, правда, я почти уверен, что она думает о родителях – по крайней мере, в гостиной. Судя по тому, с какой яростью она набрасывается на все предметы интерьера – точно вспоминает предыдущие встречи, когда мать ее на каком-то недочете поймала. Ладно, за эту комнату я могу быть спокоен: здесь она во все уголки заглянет, ничего не пропустит. А я потом еще зайду, проверю, на всякий случай. Главная-то часть встречи здесь произойдет.
Так, пойду-ка я в спальню – она минут через десять туда переберется. Ага! Стала на пороге, оглядывается, глазами хлопает. Точно-точно, Татьяна, не заходила ты сюда со вчерашнего вечера, не успела ничего разбросать. Хотя есть, конечно, и обратная сторона моей помощи: вот решит сейчас, что здесь и так все в порядке, по верхам пройдется, а мать ее потом именно в спальню и заглянет. Татьяна, не расслабляйся, не отвлекайся на общие рассуждения, продолжай думать о строгости родителей… О, ты смотри, даже под кроватью не забыла пол вытереть. Нет, ну какой я молодец! Не зря я вчера туда книжку засунул! Кстати, вот еще один парадокс гениально-экономной планировки. Спальня – маленькая; казалось бы, мне ужом надо изворачиваться, чтобы с ней там разминуться. Так ведь нет. Я посреди кровати по-турецки устраиваюсь, пока она вокруг нее крутится: и у нее под ногами не путаюсь, и у меня обзор – великолепный.
В кухне – тоже ничего; есть у меня там свое место – обжитое, облюбованное: между холодильником и диванчиком. Один только раз мне оттуда нужно выпрыгнуть: когда она там подметает и пол моет. Правда, я ее оттуда, в основном, со спины вижу, но у Татьяны и спина – говорящая. То плечом вздернет, то головой встряхнет… Вот сейчас почему-то на пол, у окна глянула, головой покачала, вздохнула. Разбила она там, что ли, чашку материну любимую, а потом нагоняй получила? Да, на кухне она, конечно, только о матери и думает; место это какое-то – женское. И мысли у нее, видно, весьма решительные: того и гляди, дырку в дверцах шкафчиков протрет. Может, на завтрашнюю встречу настраивается, к отпору готовится? Ох, и нелегкий же нам завтра день предстоит! Придется мне завтра все время на ухо ей жужжать, что это – ее родители, что они – старше, что к ним нужно относиться с терпением и пониманием…
Она, кстати, обедать собирается? Давно пора было. Что же это она? И трудится вроде, и на кухне трудится, неужто рефлексы не срабатывают? Татьяна? Ты не проголодалась? Я же вижу, что проголодалась: вон лицо – мрачнее тучи. Нет, не слышит. Ну, все, время кормления прошло, теперь, пока все не закончит, не вспомнит. Ладно, даже ходить за ней и проверять не буду. Даже если что-то и не заметила, так тому и быть. Пусть лучше поест пораньше. Все равно ее ругать будут, так пусть лучше повод сам в глаза бросится – может, на нем они и остановятся.
О, закончила, наконец, уборку. В коридорчик вышла, по сторонам оглядывается. Все-все-все, хватит! Слава Богу! Внушил. Головой тряхнула, подбородок вскинула, плечом пожала – конец уборке. Пылесос спрятала, веник с тряпкой убрала и на кухню вернулась.
Ну, наконец-то, сейчас поест. А что это она мясо из морозильника вытащила? У нее же две котлеты еще осталось, и каша сварена – я сам в холодильник заглядывал! Она что, на завтра мясо готовить собирается? Она что, с ума сошла? А сейчас кто поест? Или она до завтра аппетит копить будет? С таким несчастным лицом еду готовить нельзя – только продукты переведешь. Фу, одумалась, кажется. Мясо спрятала, в лотки для овощей заглянула, в хлебницу… Значит, решила обойтись салатами и бутербродами. Вот и слава Богу, гостей встречать нужно без фанатизма. А вот сладкого у нас нет. Да не заглядывай ты снова в холодильник – нет торта, я проверял.
Нет, она – точно ненормальная. Одевается – наверно, в магазин за сладким пойдет. А есть кто будет? Да ты на себя-то в зеркало посмотри: вся – зеленая, и ноги еле волочишь. Нет, лучше не смотри. Сейчас еще краситься надумает, бледность румянами зарисовывать. Лучше уж туда и назад, и к столу; бегом, конечно, не получится, но магазин, к счастью, недалеко.
До магазина мы добрели без приключений; я было боялся, что она упадет где-нибудь по дороге – вон еле ноги переставляет, за все бровки ими цепляется. Но ничего, обошлось. А вот в магазине… Как я и предполагал. Ведь знает же, что нельзя на голодный желудок за продуктами ходить. Когда у тебя под ложечкой сосет, ты в магазине не то, что нужно, а все подряд будешь покупать. Так и есть. Кроме торта, еще и пирожные купила. Теперь что, принесет их домой и с них же и начнет? А кто после пирожных котлету кушать будет? Так, что я могу с этим сделать? Ага, торт она купила такой, который родителям нравится. А пирожные? А пирожные, Татьяна, мы оставим для себя. Для себя – на вечер воскресенья, ими мы и ознаменуем успешное завершение трудовых выходных.
Дома она спрятала сладкое в холодильник и поела, наконец. То ли я на нее изо всех сил навалился, то ли сама вспомнила, что не маленькая уже со сладкого начинать, то ли объединились наши усилия. Неважно. Главное, что поступила она правильно, а под чьим влиянием – какая разница? Мое дело – подсказывать ей, что не так, а не подчинять ее своей воле.
Теперь что, спать, что ли? О, нет, ванну набирает. В последнее время Татьянины банные дни превратились для меня в большую проблему. Когда она принимает ванну, я просто не могу оставить ее без присмотра. Зная ее натуру задумчивую, я не удивлюсь, если она там заснет. Утонуть, конечно, не утонет в своей малогабаритной ванне, но простудиться запросто может. Но дело все в том, что ванну люди принимают отнюдь не в халате. И в последнее время в такие моменты я начал испытывать определенное чувство неловкости. Когда она примерки свои устраивает, это – совсем другое дело: во-первых, она ведь не совсем раздевается, а во-вторых, пару минут я могу и в пол посмотреть. Когда она в душ идет – тоже ничего: шторку задернула, и никаких терзаний. Шторка у нее – полупрозрачная; я сквозь нее вижу все, что она делает – и без излишних подробностей. А пока она в него заходит и из него выходит, я к стенке отворачиваюсь. Но не стоять же мне, уставившись в стенку, все время, пока она в ванне нежится! И как мне, скажите на милость, в таком случае услышать, что она заснула и уже головой под воду соскальзывает? Нет, должен быть какой-то выход. А вот, кстати, шторка… Кто сказал, что ее задергивать нужно только когда под душем стоишь? А ну, попробуем… За шторкой, Татьяна, уютнее будет … да и мне спокойнее. О, сработало. Теперь мы оба расслабиться сможем; время есть, поскольку ванны у Татьяны – это на час, не меньше. Посижу вон в углу, на стиральной машине…
От звонка мы оба подпрыгнули. Из ванны веером во все стороны брызги понеслись – вот и меня душ не миновал. Фу, мокро. И на полу – лужа, становиться туда не хочется. И кто же на этот раз звонит? А, Марина. И чего хочет? Просто поболтать? Да нет, непохоже, коротко как-то Татьяна отвечает. И где это они намерены завтра посмотреть, кому из них хуже? Может, она к нам придет? Вот хорошо бы, а то так мне не хочется ехать куда-то. Одно дело – просто пойти и погулять с Татьяной где-то неподалеку, и совсем другое – опять в транспорте трястись. Завтра и так день тяжелый будет, отдохнуть бы вечером… Так, вроде заканчивает отмокать. Нужно мне потихоньку к двери пробираться, пока она шторку не отдернула.
Перед сном она начала ставить будильник. Тут я уже взвился: какие восемь часов?! Нам же потом всю неделю опять ни свет, ни заря подниматься! Ну вот, хоть полчаса отвоевал.
*****
Воскресенье началось с беготни. Времени у нас было вполне достаточно – если бы только Татьяна не металась от одного к другому. Она потому ничего и не успевает, что за все сразу хватается. Казалось бы, начала готовить – закончи; потом на стол накрывать будешь. Нет, не умеет она все по очереди делать. С другой стороны, так, правда, и мне удалось поучаствовать. Только она салаты нарезала, начала перемешивать – бросила, побежала в гостиную тарелками греметь. Только я их до конца перемешал, слышу – уже назад мчится. Про бутерброды, наверное, вспомнила. Я осторожно переместился в гостиную. Так и есть. Тарелки, приборы, рюмки – на стол выставила, да так и оставила. Я хоть тарелки успел расставить, вилки-ножи разложить. Вот рюмки трогать не буду; она ни за что не поверит, что все сама поставила. О, уже назад бежит – сервировку заканчивать. Что там у нас на кухне? Масленку можно в холодильник убрать, хлеб оставшийся – в хлебницу спрятать… Больше все равно ничего сделать не успею.
Так мы с ней все утро и бегали: я – от нее, она – за мной. А тут уже – и десять часов, и звонок в дверь. Ну вот, себя в порядок привести не успела. Да ладно, ничего страшного – родители ведь, не чужие люди в гости пришли.
Когда видишь Татьяну рядом с родителями, интересное впечатление складывается. Внешне она – словно фоторобот, из них обоих составленный. Мать ее – невысокая сероглазая блондинка с ровным носиком и губками, в аккуратный бантик сложенными – поделилась с Татьяной глазами, носом и ростом. Отец же – худощавый брюнет – снабдил ее темными волосами и бровями и общей изящной комплекцией. Но это – если описание составлять. Если же посмотреть на них троих, то сразу видно, что то главное, что любую внешность оживляет, пришло к Татьяне не от них. Одного взгляда на Людмилу Викторовну достаточно, чтобы понять: вот – радушная хозяйка дома, хлопотунья-говорунья, такая гостя не только закормит, но и заговорит до смерти – за полчаса. А вот Сергей Иванович – молчун; но только молчит он так, словно в рейде в тылу врага: глаза настороженно прищурены, все тело подобрано – в любой момент готов отразить атаку превосходящих сил противника. И нет в моей Татьяне ни суетливости этой назойливой, ни сосредоточенности подозрительной: интересно ей на мир смотреть, интересно других слушать, интересно обдумывать потом услышанное-увиденное.
– Здравствуй, Танюша. Что-то ты не очень хорошо выглядишь.
Ничего себе, начало разговора. Вот так тебе, Татьяна, не любишь комплименты – получай нечто совершенно обратное. Такое замечание ей, однако, тоже не понравилось: вон надулась уже. Сейчас оправдываться начнет.
– Мама, я просто не выспалась.
– Нет-нет, Танечка, дело совсем не в этом. Нельзя выспаться на неделю вперед. Режима у тебя нет – вот что плохо.
Ну, насчет режима где-то они, конечно, правы. Я вот тоже пытаюсь хоть какой-то порядок в ее жизнь внести. Без особого успеха. Но если им – за столько-то лет – не удалось ее к распорядку дня приучить, то на что же мне надеяться? С другой стороны, если не умеет она по расписанию жить, так что, пристрелить ее теперь? Люди же – разные. Она вот у нас – мыслитель; не будешь же думать по расписанию. Да Бог с ним, с режимом-то, без него с ней намного интереснее.
По-моему, ей уже тайм-аут потребовался – сбежать хочет, переодеться. Да брось, Татьяна, подумаешь – в спортивном костюме; ты же у себя дома. О, и родители меня поддержали.
Мы все переместились в гостиную. Ну, слава Богу, хоть стол наш произвел благоприятное впечатление. Хоть за это они Татьяну мою похвалили. Что-что? «Зря старалась»? «Лучше бы поспала подольше»? А когда в субботу ее в восемь утра разбудили, об этом не подумали? М-да. Значит так, Татьяна: в следующий раз – мы действительно поспим подольше и никаких разносолов готовить не будем. Только чай, и к чаю что-нибудь попроще. Вот так и убивают в человеке желание сделать гостям приятное.
Ну, зря или не зря Татьяна трудилась, но за стол они сели охотно, отнекиваться не стали. А с чего это мать ее раскомандовалась? Она, что ли, все это готовила? Не у себя ведь дома! Хотя, впрочем, на нее, наверно, обстановка действует. Столько лет она этим домом занималась, что теперь, пожалуй, как только порог переступает, так сразу же в роль прежнюю и входит. Ах, ей еще и бутерброды не нравятся? Что за человек! Ну, не нравятся – не ешь, попроси тихонько хлеба простого и радуйся молча, что мужа лучше кормишь. Нет, молча Людмила Викторовна не умеет.
Татьяна ушла на кухню, хлеб нарезать, а я остался в гостиной – послушать, о чем они будут говорить в ее отсутствие. Обычно во время таких встреч обязательно обсуждается две темы: продвижение Татьяны по службе (или, вернее, его отсутствие) и ее незамужнее состояние. Кстати, все те крохи информации о ее жизни до меня я как раз из таких разговоров и выудил. Интересно, с чего они сегодня начнут? Может, еще пару фактов мне для размышлений подбросят?
– Чего она там столько копается? – недовольно буркнул Сергей Иванович. – Ее пока дождешься – от голода умрешь. Я пока вина налью.
– Конечно, Сережа. Только мне – на самом донышке.
А может, не мешало бы и дочь подождать – у нее спросить, сколько ей наливать, да и наливать ли с утра пораньше?
Вернулась Татьяна. Молча поставила тарелку с хлебом на стол. Глянула на свою рюмку. Нахмурилась. Губы поджала. Села. Глаз от тарелки не отрывает. Вот сейчас мне точно не нужно догадываться, о чем она думает, сейчас мы с ней – на одной волне. Если меня такая бесцеремонность раздражает, то каково же ей?
– Ну что, за встречу, – вновь зажурчала Людмила Викторовна ручейком весенним. – Редко мы в последнее время встречаемся, нужно бы почаще.
Едва пригубив вино, Татьяна вдруг закашлялась. Вот, не пей вина, Татьяна – еще и в такую рань…
И тут раздалось безапелляционное:
– Недосолено.
Сергей Иванович отодвинул свою тарелку, откинулся на стуле и надменно вскинул бровь. А если ему эту тарелку сейчас на голову надеть? Это что еще за хамство такое? Просто соли попросить нельзя? Или для этого жена имеется? Особенно такая, которая метнется пятнистым кабанчиком (или, вернее, Татьяну заставит метнуться), чтобы умиротворить разгневанного господина и повелителя? А он, так и быть, подождет, пока все устроится согласно его вкусам и привычкам?
Татьяна – без единого слова – пошла за солью. Я уже кипел. Да что это они сегодня разошлись не на шутку? Во время каждой встречи Татьяны с родителями критики с их стороны всегда хватало, но мне обычно удавалось услышать в их замечаниях некое рациональное зерно. А вот сегодня… То ли они дозу усилили, то ли у меня запасы рациональности исчерпались. А может, это у них тактика такая новая? Может, они ее разозлить хотят, чтобы не отмалчивалась, когда речь пойдет о более важных – с их точки зрения – делах? Ладно, посмотрим. Кипятиться – смысла нет; мне нужно прислушиваться и присматриваться – вдруг что-то новое выплывет.
