Он, как Евангелье, необходим
И, как насущность, он евангеличен.
Тем отличителен, что он отличен
От славословящих огонь и дым.
Пусть не художник он, но, раз своим
Пером способен быть междуязычен
И необычным, будучи обычен,
Нас волновать, преклонимся пред ним.
Покуда Конторек – заметь, историк!-
Городит чушь, наш жребий будет горек,
И нам сужден в удел вороний карк.
Я требую, чтоб дети с первой парты
Усвоили, что для вселенской карты
Священно имя скромное – Ремарк.
Toila
21 янв. 1933
Мы любим с детства ночь под Рождество,
Когда бормочет о царе Салтане
И о невесте царской няня Тане,
Ушедшей в майской ночи волшебство.
Дивчата с парубками, в колдовс. тво
Вовлечены, гуторят на поляне,
Как пел Садко в глубоком океане,
Пленен морским царем, пленив его.
К ним выйдя в эту пору, ты увидишь
Сервилию, невидимый град Китеж,
Кащея, Золотого петушка…
Взгрустйется о Снегурочке. Сев в санки,
О Младе вспомнив, ставши к Псковитянке
Искать путей, не сыщешь ни вершка…
1926
Чистейший свет струится из кустов
Пред домиком в Вильневе под Лозанной,
Свет излучающий и осиянный,
Каким всю жизнь светился Жан-Кристоф.
О, этот свет! В нем аромат цветов!
Свободу духа встретил он “Осанной”!
Свободы царь, свободы раб, внестанный
Мятеж души воспеть всегда готов.
Быть на земле нетрудно одиноким
Лишь тем, кто подвигом горит высоким,
Кто заключил в душе своей миры,
Кому насилья демон ненавистен,
Кто ищет в жизни истину из истин,
Вдыхая холод с солнечной горы.
1926
В нем есть от Гамсуна, и нежный весь такой он:
Любивший женщину привык ценить тщету.
В нем тяга к сонному осеннему листу,
В своих тревожностях он ласково спокоен.
Как мудро и печально он настроен!
В нем то прелестное, что я всем сердцем чту.
Он обречен улавливать мечту.
В мгновенных промельках, и тем он ближе вдвое.
Здесь имя царское воистину звучит
По-царски. От него идут лучи
Такие мягкие, такие золотые.
Наипленительнейший он из молодых
И драгоценнейший. О, милая Россия,
Ты все еще жива в писателях своих!
1927
Отдохновенье мозгу и душе
Для девушек и правнуков поныне:
Оркестровать улыбку Бомарше
Мог только он, Эоловый Россини.
Глаза его мелодий ярко-сини,
А их язык понятен в шалаше.
Пусть первенство мотивовых клише
И графу Альмавиве, и Розине.
Миг музыки переживет века,
Когда его природа глубока,-
Эпиталамы или панихиды.
Россини – это вкрадчивый апрель,
Идиллия селян “Вильгельма Телль”,
Кокетливая трель “Семирамиды”.
1917
Убожество действительных принцесс
Не требует словесного сраженья:
Оно роскошно. Но воображенья
Принцессу чту за чудо из чудес!
И кто из нас отъюнил юность без
Обескураживающего жженья
Крови, вспененной в жилах от броженья,
Вмещая в землю нечто от небес?
Кто из живущих не был Шантеклером,
Сумевшим в оперении беспером
Себе восход светила приписать?
Кто из жрецов поэзии – и прозы!-
Не сотворил в себе Принцессы Грезы,
О ком вздохнуть, – и на глазах роса?…
1926
Как смеет быть такой поэт забыт,
Кто в русских красках столь разнообразен,
В чьих песнях обессмертен Стенька Разин
И выявлен невольниц волжских быт.
Моря на паруса судов зыбит,
До красоты в разгуле безобразен,
Плывет Степан и, чувствуя, что сглазен
Святой разбой, он гневом весь кипит…
О, не умолкнет песнь о Стеньке долго,
Пока не высохнет до капли Волга,-
Но автора родной не вспомнит край…
“Прощай, страна, река и в поле колос,
Прощай меня”,– его я слышу голос…
– Нет, ты, поэт, страну свою прощай!
1926
Не жутко ли, – среди губернских дур
И дураков, туземцев Пошехонья,
Застывших в вечной стадии просонья,
Живуч неумертвимый помпадур?
Неблагозвучьем звучен трубадур,
Чей голос, сотрясая беззаконье,
Вещал в стране бесплодье похоронье,
Чей смысл тяжел, язвителен и хмур.
Гниет, смердит от движущихся трупов
Неразрушимый вечно город Глупов -
Прорусенный, повсюдный, озорной.
Иудушки из каждой лезут щели.
Страну одолевают. Одолели.
И нет надежд. И где удел иной?
1926
Неумолимо солнце, как дракон.
Животворящие лучи смертельны.
Что ж, что поля ржаны и коростельны?-
Снег выпадет. Вот солнечный закон.
Поэт постиг его, и знает он,
Что наши дни до ужаса предельны,
Что нежностью мучительною хмельны
Земная радость краткая и стон.
Как дряхлый триолет им омоложен!
Как мягко вынут из глубоких ножен
Узором яда затканный клинок!
И не трагично ль утомленным векам
Смежиться перед хамствующим веком,
Что мелким бесом вертится у ног?…
1926
Они умеют с бурею бороться,
Влюбленные в морской ультрамарин,
Будь то изнеженный гардемарин
Иль, с сиплым басом, грубый, пьяный боцман.
Им глубь морей – не то же ль, что колодца
Глубь для крестьян? Пусть койки без перин,-
Их в каждом порте ждет восторг “смотрин”,
Им без хлопот туземка отдается…
Они плывут от гавани и – до,
Где офицеры подзовут ландо,
И на кривых ногах пойдут матросы
Искать в тавернах женщин и вина -
В немудрых радостях земного дна
Об океанском дне залить вопросы…
1926
Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нем толпа пустая,
Стихов принципиально не читая,
Раз нет в них ананасов и авто,
Фокстротт, кинематограф и лото -
Вот, вот куда людская мчится стая!
А между тем душа его простая,
Как день весны. Но это знает кто?
Благословляя мир, проклятье войнам
Он шлет в стихе, признания достойном,
Слегка скорбя, подчас слегка шутя
Над вечно первенствующей планетой…
Он – в каждой песне, им от сердца спетой,-
Иронизирующее дитя.
1926
“В пример развенчан Божьим Рим судом
Вам, мира многогранные владыки.
Земля и Небо, отвращая лики,
Проходят, новый обреча Содом”.
Так возвещала Павлова о том,
Что наболело в сердце горемыки,
И те, кто духом горни и велики,
Почли ее стихов ключистый том.
И вся она, с несбывшеюся славой -
Неаполь, город, вымощенный лавой -
Застывшими отбросами горы.
Вселенен лик ее Маркиза Позы,
Вошедшего в девические грезы,
Ей стих сберегшего до сей поры…
1926
Когда в поэты тщится Пастернак,
Разумничает Недоразуменье.
Мое о нем ему нелестно мненье:
Не отношусь к нему совсем никак.
Им восторгаются – плачевный знак.
Но я не прихожу в недоуменье:
Чем бестолковее стихотворенье,
Тем глубже смысл находит в нем простак.
Безглавых тщательноголовый пастырь
Усердно подновляет гниль и застарь
И бестолочь выделывает. Глядь,
Состряпанное потною бездарью
Пронзает в мозг Ивана или Марью,
За гения принявших заурядь.
1928. 29 – III
Его я встретил раза два в гостиной
У Сологуба в грешный год войны,
Когда мы были пьяны и гнойны
Своей опустошенностью гордынной…
Американцем он казался: длинный,
Проборчатый – как янки быть должны -
В сопровождении своей жены -
Красавицы воистину картинной.
О чем он пел? Кому он отдал рань
Своей души? Простецкая герань
К цветам принадлежит, что ни скажите…
Над пошлостью житейскою труня,
Незлобивость и скромность сохраня,
Посильно он рассказывал о быте…
1926
Как плесень на поверхности прудков,
Возник – он мог возникнуть лишь в России -
Триликий бард, в своей нелепой силе
Не знающий соперников, Прутков.
Быть может, порождение глотков
Струй виноградных, – предков не спросили,-
Гимнастика ль умов, но – кто спесивей
Витиеватого из простаков?
Он, не родясь, и умереть не может.
Бессмертное небытие тревожит:
Что, если он стране необходим?
Что, если в нежити его живучей
Она, как в зеркале, находит случай
Узреть себя со всем житьем своим?…
1927
Есть имена как солнце! Имена -
Как музыка! Как яблоня в расцвете!
Я говорю о Пушкине: поэте,
Действительном в любые времена!
Но понимает ли моя страна -
Все эти старцы, юноши и дети,-
Как затруднительно сказать в сонете
О том, кем вся душа моя полна?
Его хвалить! – пугаюсь повторений…
Могу ли запах передать сирени?
Mory ль рукою облачко поймать?
Убив его, кому все наши вздохи,
Дантес убил мысль русскую эпохи,
И это следовало бы понять…
1926
Свершает он, подвластный Сатане,
Строй черных месс запретным обаяньям.
Он одиночным вверился скитаньям,
Его сопровождает черный снег.
Мысль видит избавленье в смертном сне
Своим мучительным воспоминаньям,
И всей земле с ее непониманьем
Начертан им девиз надменный: “Вне”.
В час чуда город мертвых аметисты
Прольет из глаз. Раскаяньем пречисты,
Для вечной сказки все сыны земли
Во имя счастья оросят слезою
Свои глаза. Но Каина стезею
Идущий не поверит им вдали…
1926
За синим кружевным массивом гор,
Где омывает ноги Ганг у йога,
Где вавилонская чужда тревога
Блаженной умудренности озер,
Где благостен животворящий взор
Факиров, аскетически и строго
Ведущих жизнь – отчизна полубога
Под именем Рабиндранат Тагор.
Он – Простота, а в ней – душа вселенной.
Знай, европейских предрассудков пленный:
Твой ложен путь, проложенный в тщете.
Услады ложны. Ложны мысли. Ложны
Дела твои. Внемли, что полубожный
Твердит поэт, чье сердце – в простоте.
1927
На Самуэле Клеменсе был грим,
Как на шуте, комического дара
Дремала в нем волнующая чара,
Но до поры он миром не был зрим.
Путь к славе расстилался перед ним,
Уже звучать готовилась фанфара:
“Ты смеха царь, так вот тебе тиара,-
Бери победоносный псевдоним!”
Я не решился бы держать пари,
Что вы не знали Финна Гекльберри,
Что не пленял вас в юности Том Сойер,
Что чуть не выливалась кровь из вен,
Кто б ни были вы – индус, швед иль боэр,-
Когда вас обвораживал Марк Твен!
1925
Языческие времена Днепра,
Обряд жрецов Перуну и Яриле,
Воспламенив, поэта покорили,
Как и Ивана Грозного пора.
Их воскрешал нажим его пера:
Являемы для взоров наших были
Высокопоэтические были,
Где бились души чище серебра…
А как природу пела эта лира!
А как смертельно жалила сатира!
Как добродушный юмор величав!
Гордясь своею родиной, Россией,
Дыша императрицею Марией,
Он пел любовь, взаимности не ждав.
1925
В своих привычках барин, рыболов,
Друг, семьянин, хозяин хлебосольный,
Он любит жить в Москве первопрестольной,
Вникая в речь ее колоколов.
Без голосистых чувств, без чутких слов
Своей злодольной родины раздольной,
В самом своем кощунстве богомольной,
Ни душ, ни рыб не мил ему улов…
Измученный в хождениях по мукам,
Предел обретший беженским докукам,
Не очень забираясь в облака,
Смотря на жизнь, как просто. на ракиту
Бесхитростно прекрасную, Никиту
Отец не променяет на века…
1925
Он жил в Утопии. Меж тем в Москве
И в целом мире, склонные к причуде,
Забыв об этом, ждали, что все люди
Должны пребыть в таком же волшебстве.
И силились, с сумбуром в голове,
Под грохоты убийственных орудий,
К нему взнести умы свои и груди,
Бескрылые в толстовской синеве…
Солдат, священник, вождь, рабочий, пьяный
Скитались перед Ясною Поляной,
Измученные в блуде и во зле.
К ним выходило старческое тело,
Утешить и помочь им всем хотело
И – не могло: дух не был на земле…
Ноябрь 1925
Его мотив – для сердца амулет,
А мой сонет – его челу корона.
Поют шаги: Офелия, Гамлет,
Вильгельм, Реймонт, Филина и Миньона.
И тени их баюкают мой сон
В ночь летнюю, колдуя мозг певучий.
Им флейтой сердце трелит в унисон,
Лия лучи сверкающих созвучий.
Слух пьет узор нюансов увертюр,
Крыла ажурной грацией амур
Колышет грудь кокетливой Филины.
А вот страна, где звонок аромат,
Где персики влюбляются в гранат,
Где взоры женщин сочны, как маслины.
1912
Хотя бы одному стихотворенью
Жизнь вечную сумевший дать поэт
Хранит в груди божественный секрет:
Обвеевать росистою сиренью.
Что из того, что склонны к засоренью
Своих томов мы вздором юных лет!
Сумей найти строфу, где сора нет,
Где стих зовет ползучих к воспаренью!
Восторга слезы – как весенний дождь!
Освобожденная певица рощ
Молилась за поэта не напрасно:
Молитве птичьей вняли небеса,-
Любим поэт, кто строки набросал,
Звучащие воистину прекрасно!
1926
Седой колосс, усталый, старый лев
С глазами умирающей газели,
Он гордый дух,[60] над ним всю жизнь висели
Утесы бед и смерть, оскалив зев…
Как внятен женских русских душ напев
Ему в его трагичной карусели
От Франции и до страны метели,
Где тлел к нему неправый, мелкий гнев…
Его натуре хрупкой однолюба,
Кому претило все, что в жизни грубо,
Верна любовь к певунье, в чье гнездо
Он впущен был, и – горькая победа,-
Ему давала в роли Людоеда
Тургеневу! – Полина Виардо…
1925
Мечта природы, мыслящий тростник,
Влюбленный раб роскошной малярии,
В душе скрывающий миры немые,
Неясный сердцу ближнего, поник.
Вечерний день осуеверил лик,
В любви последней чувства есть такие,
Блаженно безнадежные. Россия
Постигла их. И Тютчев их постиг.
Не угасив под тлеющей фатою
Огонь поэтов, вся светясь мечтою,
И трепеща любви, и побледнев,
В молчанье зрит страна долготерпенья,
Как омывает сорные селенья
Громокипящим Гебы кубком гнев.
1926
С Иронии, презрительной звезды,
К земле слетела семенем сирени
И зацвела, фатой своих курений
Обволокнув умершие пруды.
Людские грезы, мысли и труды -
Шатучие в земном удушье тени -
Вдруг ожили в приливе дуновений
Цветов, заполонивших все сады.
О, в этом запахе инопланетном
Зачахнут в увяданье незаметном
Земная пошлость, глупость и грехи.
Сирень с Иронии, внеся расстройство
В жизнь, обнаружила благое свойство:
Отнять у жизни запах чепухи…
1925
Его душа – заплеванный Грааль,
Его уста – орозненная язва…
Так: ядосмех сменяла скорби спазма,
Без слез рыдал иронящий Уайльд.
У знатных дам, смакуя Ривезальд,
Он ощущал, как едкая миазма
Щекочет мозг, – щемящего сарказма
Змея ползла в сигарную вуаль…
Вселенец, заключенный в смокинг денди,
Он тропик перенес на вечный ледник,-
И солнечна была его тоска!
Палач-эстет и фанатичный патер,
По лабиринту шхер к морям фарватер,
За Красоту покаранный Оскар.
С.-Петербург
1911
(acco-сонет)
“О, тени тень, всесильный человек,
Проспавший самого себя, я знаю:
Премудрость скрыта, равная Синаю,
В твоей златовенчанной голове.
Кто б ни был ты, привет твоей листве,
Снежинкам, ручейкам, цветам и маю,
Я человечество воспринимаю,
Бессмертье видя в бренном естестве”.
Так говорит поэт страны рассудка,
Кому казалась домом проститутка,
Мертвецкой страсти и дворцом греха,
Кто видел в девке, смертью распростертой,
Громадный дом, уже при жизни мертвый,
Где тел мужских кипели вороха…
1926
Эпоха робкого дыханья… Где
Твое очарованье? Где твой шепот?
Практичность производит в легких опыт,
Что вздох стал наглым, современным-де…
И вот взамен дыханья – храп везде.
Взамен стихов – косноязычный лопот.
Всех соловьев практичная Европа
Дожаривает на сковороде…
Теперь – природы праздный соглядатай -
О чем бы написал под жуткой датой
Росистым, перламутровым стихом?
В век, деловой красою безобразный,
Он был бы не у дел, помещик праздный,
Свиставший тунеядным соловьем…
1926
Большой талант дала ему судьба,
В нем совместив поэта и пророка.
Но властью виноградного порока
Царь превращен в безвольного раба.
Подслушала убогая изба
Немало тем, увянувших до срока.
Он обезвремен был по воле рока,
Его направившего в погреба.
Когда весною – в божьи именины,-
Вдыхая запахи озерной тины,
Опустошенный, влекся в Приорат,
Он, суеверно в сумерки влюбленный,
Вином и вдохновеньем распаленный,
Вливал в стихи свой скорбный виноград…
1926
Блондинка с папироскою, в зеленом,
Беспочвенных безбожников божок,
Гремит в стихах про волжский бережок,
О в персиянку Разине влюбленном.
Пред слушателем, мощью изумленным,
То барабана дробный говорок,
То друга дева, свой свершая срок,
Сопернице вручает умиленной.
То вдруг поэт, храня серьезный вид,
Таким задорным вздором удивит,
Что в даме – жар и страха дрожь – во франте…
Какие там “свершенья” ни верши,
Мертвы стоячие часы души,
Не числящиеся в ее таланте…
1926
Прослышанье потусторонних звуков.
Безумье. Боль. Неврастения. Жуть.
Он разбудил звучащую в нас суть
И, показав, исчезнул, убаюкав.
Как жив он в нас, он будет жив для внуков,
Он, чьим мотивом можно бы вздохнуть.
Его забыть ли нам когда-нибудь,
Кто в сердце оживлял так много стуков?
И позабыть ли нам порыв простой,
Как на канавке Зимней в час пустой
Во встречу с Лизой верили упрямо?
И знали на Литейном особняк,
Где перед взорами ночных гуляк
Мелькала в окнах Пиковая Дама…
1926
Не знаю, как для англичан и чехов,
Но он отнюдь для русских не смешон,
Сверкающий, как искристый крюшон,
Печальным юмором серьезный Чехов.
Провинциалки, к цели не доехав,
Прошались с грезой. Смех их притушен.
И сквозь улыбку мукою прожжен
Удел людей разнообразных цехов.
Как и тогда, как много лет назад,
Благоухает наш вишневый сад,
Где чувства стали жертвой мелких чувствец…
Как подтвержденье жизненности тем -
Тем пошлости – доставлен был меж тем
Прах Чехова в вагоне из-под устриц…
1925
Вот где окно, распахнутое в сад,
Где разговоры соловьиной трелью
С детьми Господь ведет, где труд безделью
Весны зеленому предаться рад.
Весенний луч всеоправданьем злат:
Он в схимническую лиется келью,
С пастушескою он дружит свирелью,
В паркетах отражается палат.
Не осудив, приять – завидный жребий!
Блажен земной, мечтающий о небе,
О души очищающем огне,
О – среди зверства жизни человечьей -
Чарующей, чудотворящей речи,
Как в вешний сад распахнутом окне!..
1926
Король, возвышенный страданьем, Лир
Обрел слова: “Нет в мире виноватых”.
Всегда рассветным не пребыть в закатах
И не устать их славить строю лир.
Но оттого не лучше бренный мир,
В каких бы взору ни был явлен датах.
В его обманах изнемог проклятых
Мучительно любивший жизнь Шекспир.
Проклятого не прокляв, веря глухо
В бессмертье человеческого духа,
Чем выше возлетел, тем глубже пасть
Был обречен, мифически нездешний,
Мудрец постиг, в истоме ночи вешней,
Что душу обессмерчивает страсть.
1927
Все уходило. Сам цветущий Крым
Уже задумывался об уходе.
В ошеломляемой людьми природе
Таилась жуть. Ставало все пустым.
И море посинелым и густым
Баском ворчало о людской свободе.
И солнце в безучастном небосводе
Светило умирающим живым.
Да, над людьми, в страданьях распростертых,
Глумливое светило солнце мертвых
В бессмысленно-живом своем огне,
Как злой дракон совсем из Сологуба,
И в смехе золотом все было грубо
Затем, что в каждом смерть была окне…
1927
Кто в кружева вспененные Шопена,
Благоуханные, не погружал
Своей души? Кто слаже не дрожал,
Когда кипит в отливе лунном пена?
Кто не склонял колени – и колена!-
Пред той, кто выглядит, как идеал,
Чей непостижный облик трепетал
В сетях его приманчивого плена?
То воздуха не самого ли вздох?
Из всех богов наибожайший бог -
Бог музыки – в его вселился opus,
Где все и вся почти из ничего,
Где все объемны промельки его,
Как на оси вращающийся глобус!
1926
Его читатель оправдать злодея,
Как император Каракалла, рад,
В Александрию из Канопских врат
Входя в лучах Селены, холодея.
Не у него ль береза ждет Орфея,
Надев свой белый праздничный наряд,
И ламия с эмпузой вдоль оград
Скользят, Гекаты мрачным царством вея?
Изнежив ароматом древних стран,
Слепя сияньем первых христиан,
Прогнав тысячелетние туманы,
Он, точно маг, из праха нас вознес
К годам, где чудо деял, как Христос,
Премудрый Аполлоний из Тианы.
1926
О многом мог бы рассказать Дунай:
Хотя б о том, как на пути к немецкой
Земле, австрийский пароход “Радецкий”
Был полонен одной из смелых стай.
Попробуй в простолюдине узнай
Борца за независимость, в чьей детской
Душе взметнулся пламень молодецкий:
Мечта поэта, крылья распластай!
Так из Румынии, страны напротив,
Водитель чет, отважный Христо Ботев,
Свою дружину сгрудил в Козлодуй,
И на Врачанском окружен Балкане
Турецкою ордой, на поле брани
Сражен, воззвал он к смерти: “Околдуй!”
София
25-ХII-1933
Как обвораживает мне глаза
Адриатическая бирюза!
Облагораживает мне уста
Непререкаемая красота.
Обескураживает вышина,
От туч разглаживает лик луна.
И разгораживает небеса
Семисияющая полоса.
Обезображивает чары мест
Предсмертным кактусом взращенный шест.
Омузыкаливает мой слух,
Обеспечаливает мой дух.
Париж
25 февр. 1931 г.
В. В. Берниковой
О ядовито-яростно-зеленая,
Текущая среди отвесных скал,
Прозрачна ты, как девушка влюбленная,
И я тобою душу оплескал!
А эти скалы – голубые, сизые.
С лиловостью, с янтарностью, в дубах
С проржавленной листвой – бросают вызовы
Вам в городах, как в каменных гробах!
Ведь есть же мощь, почти невероятная,
Лишь в сновиденьях мыслимая мощь,
Взволновывающая и понятная,
И песенная, как весенний дождь!
Ведь есть же красота, еще не петая,
Способная дивить и восторгать,
Как эта Дрина, в малахит одетая,
Как этих скал застывшая пурга!
Босния. Горажда
15 янв. 1931 г.