Игорь Сотников
Номенклатор. Книга первая
– Не там родился я и не в том времени. О времена, о нравы! – запивал из амфоры эти свои истерики этот специфического ума-разума муж Фукидид, готовый мир перевернуть в историческом сознании людей через свои письмена, чтобы затмить собой героическое прошлое людей собой делающих и олицетворяющих историю. Вот откуда затем и появляются столь критические замечания о бесславном прошлом героев древности, кто по мнению того же Фукидида, просто жил в своей обыденности, и когда ему это приходилось, то проявлял большую выживаемость по сравнению с другими людьми. В общем, мыслил в туже сторону, что и Дарвин, для кого он был его предтечей.
И хорошо, что все эти стены вечного города так молчаливы в ответ на всё то, что вначале взрастает в умах современников своего времени, а затем начинает ими воплощаться в жизнь. Где первое, что им всем хочется, так это заявить о себе, сломав прежний мир. Ну а спроси ты эти неприступные стены вечного города насчёт того, что они на всё это думают, то думаю, что они также незыблемо, как и выглядят скажут: А так и должно быть, и было всегда. Ведь истина рождается в спорах и разрушении временного, – а их здесь, под стенами и в самом городе столько уже было и ещё будет, что и не сосчитать, – а на её фундаменте рождается и стоит этот вечный город.
Вполне возможно, что обо всём этом размышлял Кезон Клавдий, сидя на придорожном валуне и, поглядывая на светившегося счастьем Публия, кому так мало для счастья нужно, и чья душевная простота и непосредственность могут запросто ему дорого стоить.
И только о таких опасностях для Публия Кезон подумал, как к их полной неожиданности, практически незаметно для них и их лошадей, отдыхающих с поклажей в сторонке, эта опасность к Публию подошла прямо-таки публично, буквально и через пощёчину Публию звонко, чуть-чуть больно и что главное, обидно, а не подкралась, как на таком развитии ситуации настаивала лексическая форма частого употребления этой словесной связки.
Ну а как всё это так неожиданно для Публия случилось, то тут нет ничего необъяснимого и всё его поведение до этого момента к этому прискорбному для него событию и вело. И ещё пусть скажет спасибо проведению за то, что это его рассеянное состояние не привело его в к более существенным, имущественным потерям, что сплошь и рядом случается и определённо ждёт зазевавшихся путешественников, кто, очарованный видами всех этих новых мест, обо всём забыл, по сторонам глазея, чем тут же и воспользовались люди здесь бывалые, кто не может никак мимо пройти такой забывчивости насчёт своих кошельков этих путников, с сердцем, душой и с очарованными глазами нараспашку. Где они ничего кроме красоты всех этих мест, куда они прибыли не видят, а затем плакать уже поздно, когда в карманах обнаруживаешь одну пустоту.
– Эллины всё витали в облаках, ища истину в земных законах природы, – продолжая всматриваться в глубины сути стен вечного города, размышлял про себя несколько отстранённо от самого себя, римского гражданина, Публий (на это накладывало свой след его пребывание в дали от Рима, цитадели его сознания себя римским гражданином), – что привело их к итоговому плачевному результату – разобщённости и раздробленности. Римляне же подошли к этому делу с более расчётливых позиций. Они не были настолько оторваны от дел земных, привлекая к решению своих проблем одних только богов, а они на основе дел земных сформировали свои законы жизни и под них начали реализовать общественную жизнь. – И только вот так, как какой-нибудь варвар рассудил Публий, то он тут же получает хлёсткую пощёчину, как будто на этом настоял действующий именно в этой местности закон гостеприимства к вот таким, как Публий людям, недалеким от истинного понимания своего места для вечного города.
Отчего, а больше, конечно, от неожиданности, Публий, сбитый со всякого толка и мысли, начинает растерянно покачиваться в разные стороны, стоя на месте, и хлопать своими недоумевающими глазами в сторону стоящего напротив него ухмыляющегося человека, с надменной и что уж греха таить (чего и не собирается делать этот тип, всё это в себе на вид выпячивая), отвратительной физиономией. При этом он совсем нечётко, и можно сказать, расплывчато виден Публием, на ком видимо и таким визуальным образом сказался этот удар рукой плашмя этого типа с надменной и отвратительной физиономией.
И Публий сквозь эту стоящую перед ним расплывчатую картинку этого наглеца и дерзкого на прямые действия человека видит непоколебимые в своей неприступности стены вечного города, которые на этот раз видятся Публию в нависающем над ним виде, и они как бы посредством этого стоящего перед ним типа задаются к нему вопросом, отрезвляющим и рассеивающим все имевшиеся у него насчёт этого города иллюзии.
– А ты кто такой есть? – Вот так встретил Вечный город раскрывшего было свой рот в изумлении Публия. А кто есть таков Публий перед лицом даже не самих стен Вечного города, а заключённой в них многовековой истории? Ясно даже ему, что ничто и звать его никак. И оттого Публий впадает в полную на свой счёт растерянность и не знает как ответить на этот вопрос и как вообще ему сейчас быть.
И вот тут-то на практике выясняется дальновидность Публия насчёт своего товарища Кезона, кто недолго думая, выхватил свой меч и с ним наизготовку в момент оказался в крайней близи от горла этого хамски себя ведущего римского гражданина, своей отталкивающей физиономией подвергающий сомнению его гражданство. Как минимум, он варвар из Тевтобургского леса.
Ну а когда к людям на их любого характера действия, и тем более дерзкие, вот так близко к горлу с мечом подходят, и все своим видом показывают, что с ними церемониться точно не будут, если они прямо сейчас и немедленно не объяснят, что это сейчас такое было, то они без лишних трат времени, немедленно всё, что от них требуют объясняют.
– Готов немедленно оплатить нанесённый вам мною ущерб. – Без заминки заявляет этот тип, хамской наружности, которая так в нём и присутствует, даже несмотря на его напряжение, вызванное приставленным к нему мечом Кезона. И как видит Кезон, то этот тип гражданской и наглой наружности, к этому, так вставшему резко к нему вопросу, подошёл со всей подготовленностью – позади от него, на некотором расстоянии, стоял раб с мешком на плече, в котором, скорей всего, находилось то, чем он собирался компенсировать свой нанесённый Публию ущерб.
– Что ж, со всяким бывает, перепутал честного гражданина с бесчестным, что сплошь и рядом в этом городе случается, и надавал ему пощёчин. – Скорей всего, вот так подумал Кезон, глядя на этого гражданина беспримерной наглости и деспотизма в лице. Правда не без своих сомнений на его счёт. – Катилину, человека беспримерного бесстыдства и дерзости чем-то напоминает. – Рассудил Кезон и спросил этого наглеца напротив. – Кто ты есть гражданин?
– Вераций, богатый и весёлый человек, знаток римского права. – Представился в свойственной себе дерзкой манере этот гражданин, теперь все знают, что это Вераций, знаток римского и единственного на этой земле права, если быть точным.
– Я Кезон Клавдий, а это мой товарищ, Публий Марк. – В свою очередь представился Кезон, отложив в сторону свой меч, то есть, убрав его от горла Верация. Вераций же, получив для себя большую свободу действий, отдал команду своему рабу, приблизиться к нему, а когда раб приблизился, то Вераций кивком подал ему знак, развязать мешок.
Пока же раб мешкает там с узлом на мешке, Вераций, как человек прежде всего своего слова, а уж затем ораторского, без знания которого и умения красноречиво его применять сложно оборачивать свои дела в вечном городе, да и тебя просто могут не понять, если ты не учён выразительно себя выражать, решил заполнить эту возникшую по вине своего раба паузу или задержку в деле исполнения решения без судебного производства, где согласие было достигнуто путём опять же согласием сторон.
– Закон суров, но он закон. – Сказал Вераций, вздохнув в сторону своего такого нерасторопного раба, заставляющего своего хозяина и его сограждан стоять в ожидании его. И, пожалуй, он дождётся того, что Вераций выйдет из себя уравновешенного и довольного жизнью, и применит стимул, всегда носимый им с собой, повышающий расторопность и сообразительность вот таких пользующихся сверх меры добротой своих хозяев рабов.
Но до этого пока не дошло сейчас, чего нельзя сказать на будущее, и раб Верация, наконец-то, развязал мешок и начал без дополнительных разъяснительных действий со стороны Верация, что указывало на то, что для него такие действия были не в новинку и он чуть ли не знал, сколько и какая сумма потребуется к расчёту, отсчитывать монеты в выставленную Верацием ладонь. На что времени было потрачено совсем ничтожно мало, – все больше ждали, когда будет развязан мешок, – отчего в уме Кезона сразу же возникло сомнение и чуть ли не подозрение в верности сделанных Верацием расчётов в деле выплаты компенсации Публию за свои юридически не оправдываемые, а преследуемые по Кривитскому праву действия.
– Не хочет ли этот Версалий, только со своих слов знаток Квиритского права, усугубить своё положение ответственного за свои слова гражданина, сославшись на какой-нибудь хитро им представленный и как бы имевший здесь место юридический казус, позволяющий ему так легко уйти от ответственности за эти свои хамские действия: Я мол, ничего подобного, на чём настаивает видимость моих действий, не замышлял, а я всего лишь хотел оказать услугу своему согражданину, убив на его щеке муху. И теперь меня, бескорыстного и готового по первому требованию прийти на помощь согражданину, ещё и обвиняют в таком злодеянии. – В один момент в мыслях насупился Кезон, глядя на то, как мало в руке Версалия сейчас лежало монет, служащих для искупления его вины, а по сути собой олицетворяющих справедливость и верховенство закона.
– Мол, следуя логике, – начнёт тут умничать этот Вераций с высоко разумным выражением своей физиономии, и к нему, этому супостату чужого права, не подойти и не придерёшься, – основе из основ любого закона и права, наказание должно быть симметрично проступку. И вот я, исходя из этого правила и чуть ли не закона, посчитал, что нанесённый мне Публию ущерб, – я его привязал ко времени, которое было потрачено на нанесение мною Публию ущерба, как он изъявил желание назвать его, обидного (на этом месте Публий, да и Кезон еле сдержались от яростного несогласия с такой умозрительной позицией и передёргиваниями фактами Верация, теперь уже за него стало многое ясно, он демагог и софист), – будет равен… – Здесь Вераций делает задумчивый вид, типа он ещё делает подсчёты суммы компенсации за нанесённый им Публию ущерб его репутации, кою никакими суммами не оценишь, и оттого крайне сложно сделать все эти подсчёты, тогда как вид сложенных в его ладонь руки монет указывает на то, что он эти расчёты уже давно сделал, а сейчас только набивает цену этому своему, только одну сторону конфликта удовлетворяющему решению. И чью сторону будет удовлетворять это решение, совсем не трудно догадаться – его, Верация.
И как и предположил сейчас Кезон, так и получилось. И Вераций, протянув руку с монетами в ней в сторону Публия, озвучил ему своё решение. – Да свершится правосудие! – Говорит Вераций и добавляет. – Примите гражданин Публий Марк причитающуюся вам по закону двенадцати таблиц сумму компенсации за моё злодеяние. – И Публий, когда к нему с таким официозом обращаются, не может отказаться от того, что ему вручают в руки.
Правда, когда он ощутил и тут же взвесил в своих руках полученные монеты, то уже он заподозрил в Верации человека честного только на словах, а так-то он при случае всегда захочет остаться не только при своих интересах, а чуть ли с прибылью за чужой счёт. И хотя всё об этом сейчас в руках Публия говорило, он, тем не менее, не стал так поспешно обвинять Верация в том, что он надумал на его счёт, а Публий прежде чем выразить Верацию неудовлетворение этим расчётом с собой и затем предъявить ему новые требования, уже базирующиеся на вот этом его оскорблении себя действием, – и за кого спрашивается Вераций меня считает, откупаясь от меня такой мелочёвкой, – решил пересчитать вручённую ему сумму.
На что уходит ещё меньше времени, чем на все те ожидания, которые собой предваряли этот переход денег в руки Публия, и Публий с потемневшим от негодования лицом и весь такой раздосадованный смотрит на Кезона, и голосом человека, которому нанесли несмываемую даже кровью обиду, говорит. – Здесь десять ассов.
Кезон с новой волной озлобления на своём лице, в тот же момент разворачивается в сторону Верация, до этого момента стоящего чуть от него в стороне, и что же он видит? А видит он то, что этот, всё больше и больше вызывает сомнения его римское гражданство, гражданин под большим вопросом Вераций, счёл себя правым и своё досудебное решение во всём верным и отвечающим действующим на данный момент законам (он как-никак знаток Квиритского права со своих слов), и значит, он может спокойно удалиться по своим делам.
Что полностью не удовлетворяет того же Кезона, и он, в общем, как и Публий, смотрит на всё это дело иначе.
– Как это всё понимать?! – криком останавливает Верация Кезон. На что Вераций, сам по себе гражданин крупной и неповоротливой конституции, скорей всего, ожидая, что к нему обязательно последуют возмущённые вопросы с потерпевшей стороны, останавливается, в полуоборот поворачивается к Кезону, и без вопросительной детализации возникшего со стороны Кезона непонимания, коротко и ясно даёт своё разъяснение сумме выплаченной им компенсации.
– Закон суров, но на то он и закон. Вот я и заплатил вам причитающуюся по закону двенадцати таблиц сумму за нанесённый вам ущерб. – Чуть ли не скороговоркой всё это выдаёт Вераций с ироничной ухмылкой. И пока Кезон пытается сообразить, что ему ответить на это и как дальше быть, – а Кезон, что уж тут поделать, не слишком был силён в знаниях законов, – Вераций ещё больше вгоняет его прострацию духа следующим своим действием, но вначале заявлением.
– Запомни. – Внушающе так посмотрев на Кезона, заговорил Вераций. – Ответствует за обиды не только тот, кто её нанёс, но также и тот, кто умышленно создал такое положение, что лицо подвергается ей. – После чего Вераций, не давая Кезону глотнуть воздуха, чтобы разбавить своё, переполнившее его возмущение, кивнув в сторону своего раба с мешком, с язвительной иронией говорит Кезону. – Теперь-то ты догадался, зачем за мной ходит мой раб с мешком полным мелких монет. Вот такой я весёлый и неунывающий человек. Ха-ха. – Своим невозможно слушать гоготом, Вераций и вовсе заглушил все проблески разума в Кезоне и Публии, попытавшиеся силой духа заткнуть свои уши. И от такого напряжения в себе, они и не заметили, как этот Вераций пропал из виду. Хотя не сразу, а Публий, слегка придя в себя, с нотками отчаяния в голосе успел Верацию крикнуть в спину вопрос:
– И это ты называешь справедливостью?
На что Вераций, так уж и быть ещё раз оборачивается уже в сторону Публия, и озвучивает ему, запавшую надолго в сердце истину:
– Справедливо всё, что законно. А законно – всё то, что справедливо. Вот такой замкнутый круг тут получается.
И на этом всё, Вераций уходит, не прощаясь.
Впрочем, они даже очень не против того, чтобы этот Вераций вообще пропал из виду и ушёл так далеко, что оттуда обратно нет дороги. Что прямо читалось в их взглядах друг на друга.
– Значит такова суровость законов? – глядя на Кезона, нехорошо как-то вопросил Публий.
А Кезон не видит достаточных оснований для того, чтобы делать такие поспешные, пессимистичные выводы, исходя только из одной встречи с этим мутным на поступки и слова Верацием. Кто вполне вероятно и Кезон более чем в этом уверен, трактует в свою пользу существующие законы, а где их по своему трактовать не получается, то он в них ищет бреши и отступления, чтобы ловко их обходить за чужой или вот за таких как они, не сведущих ничего в законах граждан. Ну а как решить этот вопрос в благополучную для себя сторону, то ответ на это очевиден и его знает Кезон.
– Этот Вераций ещё не лицо справедливости и тем более правосудия. Он всего лишь частный случай. Представляющий собой произвольную трактовку законов. А что его к этому побуждает, то тут без вопросов: его, либо тёмное прошлое с получением гражданства, где он с помощью давления мздою на пороки лиц, облачённых правом присуждения гражданства, его для себя получил, либо светлое, по праву рождения блистательное прошлое, всё в мажорных цветах пурпура. Где его беззаботная жизнь, не слышавшая для себя отказа, заточила его сердце до высокомерной чёрствости, тщеславия и надругания над основами государственности, вот он и принялся своим произволом тешить своё самолюбие. – Вот как на всё случившееся и на Верация в частности смотрел Кезон.
С чем Публий полностью согласен, вот только его теперь крайне волнует проистекающей из этой встречи вопрос: «Как ему быть и вести себя в случае встречи с новым частным случаем, наподобие этого?». Которых, как понимает Публий, здесь, под сводами этого города, не один и не два, а их столько, сколько граждан и людей в этом городе.
– И что теперь? – так и спрашивает Кезона Публий, как он того и хотел.
– Нужно быть более осмотрительным, и не подпускать до себя непонятно что за людей. – Дал свой ответ на вопрос Публия Кезон. И видно по лицу Публия всё в сомнениях, то его не совсем удовлетворяет это решение Кезона, и у него есть к нему дополнительные вопросы.
– А если до меня есть и возникнет дело у уважаемого гражданина, а может и всего трибуна или цензора? И не получится тогда, что я, его оттолкнув от себя, тем самым нанесу ему глубокую обиду? – Как, по мнению самого Публия, то он вполне резонно об этом заметил и спросил Кезона.
Чего и сам Кезон не будет отрицать, принимая в расчёт и такую вероятность встреч в этом городе, где на каждом шагу встречаются не только такие как Вераций подозрительные личности и не очень убедительные сограждане, а здесь можно в любой момент столкнуться лицом чуть ли не с сенатором, а бывает так, что и с самим Цезарем, вдруг решившим, по известным только ему побудительным причинам и ему у себя в золотом дворце не сидится, прогуляться в не представляемом и не представленном виде по всем самым злачным местам этого города. Наподобие халифов из восточных сказок, кто, таким образом, проверял жизнь своего народа и не зреет ли заговор против него. Правда, цель этих похождений Цезаря была иная – самому побыть в теле народных масс.
Где очень часто бывает так, что того Цезаря, кто так лихо закрутил эту интригу с собой, переодевшись в заштатного гражданина и причёска у него слезла на лицо, его прикрывши, не узнают в лицо, после чего и настают сложные моменты для этого заштатного гражданина, за кем решил скрыть своё истинное лицо сам Цезарь, но не Юлий (его в любом случае узнали бы по его неумению рядиться в чужие одежды и той неловкости в поведении, если бы он это попробовал сделать), и кто ведёт себя в попине или винарии так возмущающе нагло для ума завсегда тут постояльцев, того же претора Агриппу и его товарища, цензора Марцелла, как будто он сам Цезарь.
И, конечно, столь видные сограждане Агриппа и Марцелл, не могу спокойно смотреть, а затем пройти мимо такого развивающегося на их глазах кощунства. Где этот с виду вроде как гражданин, но с удивительно наглой и просто бесит физиогностикой лица, да ещё и с таким высокомерным взглядом на тебя смотрит из под поднебесья своего задранного вверх носа, не просто всех их ставит в тупик размахом своих заказов кувшинов вина, – мне столько принесите, сколько сам Цезарь не погнушался бы за раз заказать и выпить, – а вот такое его своеволие в упоминании Цезаря, не даёт ему шансов на то, чтобы сограждане Агриппа и Марцелл, хоть и не близко, но знакомые с Цезарем, сделали этому самозванцу крепкое замечание насчёт его такого неблагообразного поведения, в котором не престало видеть в публичной сфере взаимоотношений римского гражданина.
– Да ты кто есть такой? – вот так прямо и спросили этого позволяющего столь много лишнего гражданина сограждане Агриппа и Марцелл, коротко говорящие, но много подразумевающие под собою сказанным.
А этот гражданин, кто так себя вызывающе и непотребно ведёт и нелепо выглядит, под чьей личиной скрывается сам Цезарь, решивший сегодня проверить несение службы преторианской гвардии, по мнению этих благородных сограждан, так вжился со своего перепоя в роль Цезаря, что он и вправду начал себя считать самим Цезарем. О чём он во всеуслышание и заявляет.
– Я тот, о ком вы давно в своём недалёком уме уже подозреваете. Но признаться в этом и признать меня им вы из-за своей трусливой природы не решаетесь. И чтобы развеять все ваши недоразумения и трусость в остатке, я приглашаю вас завтра на форум, где вы сможете, как и подобает гражданину и вассалу своего Цезаря, встретить его коленопреклонённо. – И откуда взялась в лице этого непотребного и нет к нему никакого уважения гражданина, вся эта ярость и грозность в лице, когда он своим громоподобным голосом озвучивал все эти угрозы на головы верных своему долгу, сограждан Агриппе и Марцелле, вдавленных в плечи своими головами, на которые сейчас так давит этот голос.
А когда они, не заметив того, как этот, оглушивший их разум своими угрозами уже теперь невыясненного качества гражданин, покинул заведение, не расплатившись, и как потом ими выяснится, повесивший на их головы свой долг за выпитое, – да как такое может быть? Он сказал, что он Цезарь, – то их в ноги и нервический припадок вдавила другая, страшащая их неимоверно вопросительно мысль: А если этот похабный и разнузданный гражданин и в самом деле Цезарь?
И если это так, а всё это неимоверно бесчинствующее поведение этого гражданина испитой наружности и при его виде не испытываешь к нему нисколько уважения, кроме разве что страха стать козлом отпущения для его ненасытной жестокости, очень уж похоже на Цезаря, то как им быть и что завтра делать, раз они званы Цезарем на форум. И тут, как ими понимается, не идти на форум никак нельзя. Даже если их туда позвал просто проходимец.
– Всё-таки столкнуться с Цезарем на узкой дорожке в нашем городе куда как скорей, чем не с Цезарем, учитывая то, сколько их было, и сколько их будет в будущем в такое неспокойное для Цезарей время. Где любой гражданин, только дай ему волю, соответствующую конъюнктуру и самостоятельность действий, может им стать при случае. – Вот до чего додумались эти ещё некоторое время назад верные своему долгу государственных мужей два гражданина, перед кем встала так реально перспектива лишиться своей головы в результате какой-то никчёмной ошибки. Обознались-то всего-то.
– Тебе нужен именной раб. – Делает неожиданное заявление Кезон, оставив на потом более сложное дело с таблицами законов. Где их нужно сперва найти, что самое не сложное, затем прочитать, что не представляется возможным для Кезона, проведшего всю свою жизнь в ратных подвигах и просто единоборствах (ему вся эта грамота была без нужды, а если возникнет такая надобность, то он всегда сыщет такого грамотея, кто ему всё им же прочитанное по полочкам разложит и разжует, даже несмотря на свои выбитые им, Кезоном, зубы), а затем правильно всё понять и истолковать для себя из написанного.
– Именной раб? – Совсем не понимая Кезона и то, что он сказал, вот так многозначительно задался вопросом Публий.
– Тот, кто будет тебе называть по именам встреченных тобой на своём пути видных сограждан. – Сделал своё пояснение Кезон.
– А что, есть такие? – в сомнении спросил Публий.
– Очевидно, есть. – Почесав затылок, и сам с долей сомнения сказал Кезон, не совсем понимая, откуда ему в голову пришла эта мысль. А вот Публий продолжает не полностью верить Кезону.
– И что есть такие люди, кто всех граждан в лицо знает, и быть может даже то, чем они славны и бесславны? – задается вопросом Публий.
– Ну не всех, а самых знаковых и выдающихся мужей нашего времени и империи, проживающих здесь, в Вечном городе. – Кезон сделал знаковую поправку, в которую можно верить. А вот это другое дело. Правда, теперь у Публия появляются другого рода замешательства, связанные, – вот не думал он никогда, что его этот вопрос так когда-нибудь и так скоро заволнует, – с его денежным обеспечением.
– Так такой человек поди что непосильно для меня в таком, без должности качестве, дорого будет стоить? – С волнением в голосе и растерянности в себе задался вопросом Публий.
А вот Кезон смотрит на это дело куда как более дальновидно. – В таких делах, как знание нужных людей, где мимо них пройти без приветствия может быть дорого для тебя стоить, мелочиться не стоит. – Говорит Кезон очень убедительно. После чего добавляет. – К тому же всегда можно поторговаться. – И здесь, на этом месте, казалось по лицу Публия, что они пришли к общему пониманию своих дальнейших шагов, как вдруг Публий своим прозвучавшим вопросом: «А ты умеешь?», прямо ставит в тупик своего непонимания Кезона. Кто никогда в своей жизни ни с кем не торговался, так забирая по праву сильного понравившуюся ему вещь, и вообще, для него, воина, зазорен был этот вид общественного договора между людьми, где одна сторона этого договора за счёт него обеспечивает свой достаток с успехом, а другая часть отчего-то всегда в проигрыше. И не трудно догадаться, на чьей стороне всегда находился Кезон.
С другой же стороны он не может выказать себя перед Публием в таком несмышленом и неподготовленном к этой опасности виде, и он себя не выказывает, заявив: Там разберёмся, кто кого обманет.
Ну а раз дальнейший их путь определён и так обозначен, – держим путь на невольничий рынок, а чтобы на этом пути ты не сбился с пути и случаем не столкнулся со своеволием частного случая гражданина произвольно законы для себя читающего, то держись меня, следуя позади, – то можно и выдвинуться в дальнейшую дорогу, для начала через врата вечного города, а затем оставив лошадей на постой, и дальше, до невольничьего рынка.
– Главное не стремись быть гражданином передовых взглядов, не смотри на встречных людей со всем своим упорством и своим взглядом в упор и в самую их суть, как бы не видя их, или представляя на их месте людей себя недостойных – а только так и будет читаться твой взгляд прямолинейной уверенности в себе. Достаточно с них и того, что ты искоса на них посмотришь и запомнишь, с какой стороны их обходить. – Выйдя с постоялого двора, где были оставлены лошади, Кезон принялся снабжать Публия на дорогу подробностями наиболее верного и достойного в его положении поведения на дороге гражданина. – А ещё лучше смотри на мир и людей вокруг со стороны моей спины. В меру осторожность в отличие от бездумной храбрости всегда приводит героя до своей цели.
И на этом они порешили, и затем выдвинулись в путь по этим улицам Вечного города, поистине удивляющие Публия своим изяществом и удобством передвижения, ни смотря даже на большую скученность народа в разных местах, где даже и не поймёшь иногда, с какой это стати эти, самые обыкновенные ответвления улочек и просто площадки, для всего этого разноликого люда пригляделись и они здесь все так одновременно скучились.
Хотя Публий особенно не приглядывался ко всем этим особенностям жизни Вечного города, несмотря на всё его первоначальное огромное желание на всё вокруг смотреть широко открытыми глазами, наслаждать свой взор этими, никогда не наскучат видами Вечного города, а также фундаментирующими его истинами, погрузившись в суть архитектурных срезов времён, где за каждым срезом стояла своя эпоха со своими мыслями триумфа и отчаяния, всё для себя впитывать и попытаться всё это в себя умозаключить. Но после того, как Вераций открыл ему достаточно широко глаза на другую суть этого города, Публий держал свой взгляд в напряжении, держа под контролем не только спину идущего впереди Кезона, но и то, куда он вступает и как далеко его плечи по сторонам выпирают.
И всё для того, чтобы не ровен час и дорога, куда он в своих сандалиях вступает, не наскочить на этом своём пути к большей приспособленности к этому для себя новому миру на уже выше упомянутый частный случай произвола со стороны какого-нибудь гражданина, умудрённого ловкостью расчётливых на свой счёт отношений с бесхитростными согражданами.
Глава 2
Невольнический рынок. На его подступах.
Грехорий Аскулла, выдающий себя за другие лица лицо, и Луций Торкват, честный гражданин.
И вот таким образом, без особых затруднений и сложностей в пути, они добираются до обозначенного собой пункта назначения – главного невольнического рынка Города. Где, кроме основного предмета торга, невольников, потенциальных рабов, так же в ходу имелись и другого обихода предметы продажи, плюс фурнитура, дополняющая вашу новую покупку, как со свойственной себе бесцеремонностью и циничностью называли предметы обихода для выставляемых на торги невольников их продавцы, мангоны, так их звали. Всё больше нелюди, а если среди них и встречались люди, похожие как вроде только лицом на людей, то было слишком трудно в них признать изначально людей, так они были жесточайше мудры насчёт вольнодумства на свой счёт любого, вольного и безвольного рода людей.
– Я на всё это дело смотрю трезвым взглядом. Сегодня они, завтра мы, и нас друг от друга только эта цепь на них отличает. – Делает вот такое, сперва никак не умещающееся в голове подошедшего гражданина заявление этот торгаш живым товаром и бренным телом, мангон.
– А как же душа?! – ещё смеет вопрошать, подчёркивая свою особенную идентификацию в глазах Юпитера этот римский гражданин, с философской школой обучения.
– Всё это чушь и мысли от безделья и неги в своих термах. – Делает такое заявление этот торгаш живым товаром, коверкающее представление и слух римского гражданина с философскими взглядами на жизнь, кои он так же хотел более глубоко внушить себе такой покупкой. И не давая гражданину себя оспорить, мангон добавляет. – Погляжу, как ты будешь выглядеть, когда ты окажешься на их месте, и я совсем не буду уверен в том, что ты будешь уверенней их выглядеть. – Вот так незатейливо и в чём-то даже безрассудно набивали цену своему живому товару эти торговцы душами и больше живой плотью, сбивая с дыхания и с прежней своей самоуверенности и надменности покупателя, про себя всё-таки понимающего, что окажись он месте раба, на помосте, то в нём бы и не признали свободного гражданина.
Оттого то, наверное, и имена у них, у торговцев живым товаром, были не именами, а жуткими прозвищами. Как, например, Буцефал, у того мордатого, с лошадиной мордой торговца когда-то безмолвной скотиной, а сейчас из меркантильных соображений, а не как он говорил, из любви к философии и искусству, переключившийся на торговлю этим живым товаром, как он заявлял, той же безмолвной скотины, только более послушной и для меня прибыльной.
